О чем молчит мертвец из Муравушек? (страница 7)
Не дай бог кто-то увидит, что он идет к Митрофанихе. У зеленой дощатой калитки он остановился, воровато оглянулся и шмыгнул во двор. Кажется никто не увидел.
Изба Митрофанихи сто лет отметила. Завалинки просели – без слез не взглянешь. Петр покосился на дровню, там были аккуратно сложены дрова под самый потолок. Кто-то привез. На всю зиму не хватит, но до декабря… Хотел стукнуть в дверь, но вовремя спохватился. Долбанет так, что на полдеревни будет слышно. Стукнул осторожно. Два раза. И застыл, прислушиваясь к шорохам внутри дома.
– Ну заходи, что я тебе?.. Как швейцар должна дверь распахнуть? – послышался из глубины дома старческий ворчливый голос.
Петр дернул за ручку, дверь неожиданно громко скрипнула. Мужчина втянул голову в плечи, снова воровато оглянулся и скользнул в темный зев сеней.
В сенях пахло мышами и сыростью. На темном полу радостно блестели начищенные до блеска кастрюли, погнутые тазы, ведра с проржавелым дном. По стенам висели заскорузлые телогрейки, шубы с изъеденными молью рукавами, еще какое-то тряпье. Тут же виднелись перевязанные пучки засохших трав.
На полу, у самой двери, ведущей в избу, лежал допотопный коврик, потерявший от времени цвет. Петр шаркнул ногами и шагнул в избу.
Маленькое окошко слабо пропускало солнечный свет, потому глаза не сразу привыкли к полумраку. Старуха сидела на кровати, тут же перед ней стоял столик.
– А–а–а! Ты! – выплюнула Митрофаниха, вцепившись взглядом в лицо Петра. И с грубой усмешкой добавила: – Завалинки чтоль пришел разбирать?
Петр запоздало вспомнил, что еще в мае обещал Митрофанихе новые завалинки сделать, но то в лес уехал, то на рыбалку, в общем, все было недосуг. А потом и вовсе забыл. Стыдливо отведя глаза от цепкого взгляда старухи, он пробормотал:
– Сделаю.
На глаза бросилось ведро в углу с непонятной бурдой, похожей на корм, который дают свиньям. Кому наварила-то старуха? Давно у нее ни свиней, ни собак.
– Когда? Август на дворе. Пока разберешь, пока землю наружу выгребешь, пока просушится, там снег пойдет. – Митрофаниха смотрела на него как кот на мышь, и взгляд этот пробирал до самой души Петра. – А как снег пойдет – мороз стукнет. А как стукнет, так я и копыта тут от холода откину.
Петр вскинул на нее виноватые глаза. А она смотрит, главное, глаз своих страшных не отводит. И не мигает! Только губы белые шевелятся.
–… Можешь сразу меня в этой завалинке и закопать, – продолжала издеваться старуха над бедным Петькой, покрасневшим, как божья коровка. – че, зря копал чтоль?
– Послезавтра начну! – буркнул тот, не в силах уже слушать недовольное гудение.
– А че щас пришел? – грубо осведомилась старая.
– Помоги! – тихо сказал он. – Наська Буранова…
Губы у Петра задрожали, в груди снова всколыхнулась горечь. Он поискал глазами лавку и бессильно уронил на нее свой зад, всем видом и поведением своим изображая отчаяние. Бабка цокнула, оценив сей драматичный номер.
Петр вспомнил темные глаза Наськи и слова ее, когда он свататься к ней пришел: – «Прости, Петя. Хороший ты мужчина, но не люблю я тебя. И никогда не полюблю. И даже не надейся. Вот вообще никак!». Так и сказала, каждым словом на Петькином сердце рану вырезая. А слов много было.
Петр был красив. И еще молод. Когда он жил в городе, то довольно часто замечал на себе оценивающие взгляды девушек. Только вот Настя Буранова его упорно не замечала.
– Не любит…
Голос предательски дрогнул. Митрофаниха аж заморгала от тихого крика его души и по-старчески тепло зарокотала:
– Ну что ты, что ты… Ну будет.
Петр шумно втянул носом воздух и замолк.
– Хочу с ней быть. – неожиданно твердо произнес он, как председатель на партсобрании, и поднял на старуху бесстрашные глаза.