После обеда, провожаемые шумным обществом и военным оркестром, молодые сели в огромный удобный возок Григория Ивановича, побывавший уже с ним в Петербурге и подаренный им теперь новоженам. И во главе длинного поезда, состоявшего из тридцати обшитых кожей и парусиной кибиток с богатым приданым Ани, возок тронулся в дальний путь с первой остановкой в Красноярске, где молодым предстояло провести брачную ночь в заранее приготовленном Григорием Ивановичем помещении. Шелихов с Натальей Алексеевной провожали их до Олонка, верст за тридцать от Иркутска вверх по Ангаре.

Глава 2
Первый русский трест в Америке

По возвращении Резанова в Петербург, карьера его пошла в гору спорым ходом. Сначала Екатерина поморщилась, узнав, что ее ревизор, посланный проконтролировать подозрительного ей Шелихова, очевидно стакнулся с ним, женившись на его дочери. Но, прочитав обстоятельный доклад Резанова и донесение синоду архимандрита Иоасафа, не находившего слов, чтобы вознести заботливость Резанова и о монахах, и о переселенцах, Екатерина сложила гнев на милость и соизволила на назначение его в штат Зубова, который об этом просил в исполнение обещания, данного Резанову пред отъездом позаботиться о нем. Вскоре потом, по просьбе обер-прокурора сената Державина, Резанов был назначен секретарем и вслед затем обер-секретарем гражданского департамента. Так что служебная жизнь баловня судьбы налаживалась очень удачно.

Дома тоже все шло очень хорошо. Поселились молодые неподалеку от Петра Гавриловича на Первой линии Васильевского Острова между Большим и Средним проспектами в уютном особнячке, окруженном парком, остатками прежнего леса, где и боровики, и рыжики, и подберезовики водились еще во множестве: тогда места эти только недавно начали застраиваться, а Малый проспект – тот все еще представлял лесную просеку с кое-где лишь осевшим жильем. Жили довольно замкнуто, наслаждаясь первым временем близости, но много ездили в театры, до которых Аня оказалась большой любительницей: в придворный, помещавшийся поблизости от них в бывшем Головинском каменном доме близ «кадетского дома», т. е. Шляхетного корпуса; в французскую комедию, итальянскую оперу, в немецкий на Большой Морской, ставивший и русские спектакли, директором которого через несколько лет станет хороший знакомый Резанова, известный немецкий писатель Август-Фридрих-Фердинанд Коцебу, с именем которого мы встретимся позже. С интересом следили за театральной жизнью, за романом любимцев Екатерины, Силы Николаевича Сандунова и Лизаньки Урановой, которую преследовал своим вниманием всесильный старик граф Безбородко, старавшийся помешать браку влюбленных при помощи директоров придворного театра, Храповицкого и Соймонова. Были и на знаменитом спектакле уволенного-таки директорами Сандунова, на котором талантливый актер отдал на суд взволнованной публики свой несчастный роман, искусно вплетая его в свой монолог в конце пьесы. Видели и финал этой драмы, попав на представление собственной оперы Екатерины «Федул с детьми», во время которого несчастная Лизанька Уранова упала на колени и протянула августейшему автору письмо, заключавшее просьбу «учинить ее счастливой, совокупя с любезным женихом», после чего Лизанька, по приказанию Екатерины, была обвенчана с Сандуновым в придворной церкви, а директоры Храповицкий и Соймонов уволены, и нежные сердцем прекрасные обитательницы Петербурга, включая Аню, лили слезы, тронутые счастливой развязкой трогательного романа.

У Ани оказалось миленькое сопрано, и по настоянию Резанова она стала брать уроки пения у оперной итальянки Аделины Розетти. По вечерам он ей аккомпанировал на клавикордах, а она ему пела тогдашние излюбленные песенки, включая его любимую на слова его друга, поэта Дмитриева, «Стонет сизый голубочек». Нежно звучал маленький голос хорошенькой Ани, меланхолично звенели клавикорды, заливались канарейки в золоченых клетках, и на окнах розовели, алели, пунцовились герани. Это розовое сентиментальное счастье продолжалось около года. Потом оно вдруг омрачилось. Пришла страшная весть из Иркутска Григорий Иванович приказал долго жить, внезапно скончавшись от удара 25 июля 1795 года. А вскоре за вестью поспешила приехать из Сибири сама Наталья Алексеевна, чтобы раскрыть зятю правду о Русской Америке мужа, так как рано или поздно теперь правда эта должна была вылиться наружу. Как Резанов и догадывался по некоторым намекам, слышанным в Сибири, многое из того, что рассказывал ему Григорий Иванович о благоустройстве и цивилизации Русской Америки, было значительно преувеличено. Наталии Алексеевне пришлось показать Резанову письмо архимандрита Иоасафа, найденное в бумагах мужа. Иоасаф горько жаловался на бедственное положение монахов, у которых через несколько месяцев по приезде на Кадьяк не стало ни еды, ни свечей, ни церковного вина для совершения богослужения. Писал Иоасаф, что сами они еле живы, семьи переселенцев в большинстве вымерли, а промышленники проводят жизнь в блуде и пьянстве, над монахами глумятся, церкви сторонятся, в чем первый пример им подает сам правитель Русской Америки Баранов. Всегда уравновешенная Наталья Алексеевна была теперь вне себя от волнения.

– Николай Петрович, как своему, скажу вам откровенно, наше дело, с такими трудами созданное, идет далеко не так, как такому огромному делу идти бы следовало, – признавалась она. – Боюсь, развалится оно. Уж на него иностранцы зубы точат. Ради Бога, возьмитесь за него, разработайте план, как по-новому устроить компанию на манер английской гудзоновой или ост-индских, как повести дело просвещено и умно, на пользу нашу и туземцев, а не только в свой карман глядя, как Голиков и наши Иркутские купцы, в иркутской конторе заседающие, это делают. К участию в деле больших людей привлеките.

Перед отъездом Наталья Алексеевна спросила Резанова, не мог ли бы он попросить своих приятелей, Державина и Дмитриева, написать эпитафии для памятника Григория Ивановича, достойно отметив в них большие заслуги покойного пред родиной. Резанов поспешил написать об этом Дмитриеву в Москву, а с Державиным повидался лично. Гаврила Романович с тем большей охотой согласился исполнить просьбу Натальи Алексеевны, что покойного мужа ее, большого своего приятеля, он знал с тех далеких пор, когда еще молодым гвардейским офицером он наезжал в свою родную Казань, где и Григорию Ивановичу приходилось бывать по торговым своим делам. Случалось, им и не одну бутылку вина дружески распить, и в карты перекинуться. Позже, когда Державин, возвысившись, обосновался в Петербурге, Григорий Иванович, приезжая в столицу, не раз останавливался в уютном особнячке приятеля на Мойке и даже, бывало, парился с ним в роскошной его баньке, нахлестывая ему спину душистым березовым веником и получая в обмен такую же любезность, под аккомпанемент песен двух пригожих «ржаных нимф», как звал их Державин, Афродитки-горничной и Варьки-вышивальщицы, на которых, помимо их прямого дела, возложена была также почетная обязанность чинно прислуживать барину и его гостям, если они случались, по части прохладительных напитков, белья и одежды, отнюдь не выказывая смущения, в случае «нимфам» доводилось увидать кого-нибудь из своих клиентов во всем натуральном банном виде. Вспомнились хлебосольному Гавриле Романовичу и обильные обеды по случаю приездов сибирского приятеля с участием нужных людей, которые могли бы помочь ему в его делах при дворе по поводу аудиенции у императрицы. Вспомнилось, как на одном из таких обедов он с той же целью посадил друга рядом с красавицей Ольгой Александровной Жеребцовой, сестрой всесильного Зубова, любовницей английского посла Уитворта и вообще большой любительницей мужчин, кроме своего мужа, имевшей большое влияние на брата: говорили, что она учила его, как изощренными методами любви, знакомыми ей по опыту, поддерживать начавший угасать пыл старевшей императрицы. Гаврила Романович в расчетах своих не ошибся. Григорий Иванович был гвоздем обеда. Все застольное общество единогласно потребовало, чтобы знаменитый мореплаватель поведал им о своих подвигах, о всем страшном, что пришлось ему испытать, покоряя океанскую стихию и американские дебри. Его наперебой засыпали вопросами. Пока он рассказывал, Жеребцова не сводила глаз с могучего богатыря, каких еще не было в ее коллекции. Совсем разомлев к концу обеда и называя его уже Гришей, она настойчиво просила его приехать на следующий же день к утреннему завтраку наедине с ней в личных ее покоях в доме брата на Конюшенной. Кстати, добавила, она, ей хотелось бы полюбоваться образцами американской пушнины, если бы он захватил их с собою. Она так любит красивые, дорогие меха!..

– Ну, наконец то привалила к тебе фортуна! – порадовался Гаврила Романович, услыхав об успехах друга. – Смотри, не упусти случая. Да подарков разных побогаче привези ей. Она через брата все тебе устроит.

Но судьба распорядилась по-своему. Когда на следующее утро Григорий Иванович поднимался по лестнице в доме Зубова, направляясь в покои его сестры, с лакеем, несшим следом за ним тяжелый короб с драгоценными подарками, Зубов перехватил его на площадке около своих покоев и пригласил к себе в кабинет, велев лакею отнести туда же короб. С интересом поглядывая на короб и без интереса выслушав ходатайства просителя, включая его просьбу об аудиенции у императрицы, которой он давно тщетно добивался, Зубов благосклонно принял роскошные подарки, первоначально предназначавшиеся его сестре, пообещав сделать возможное в удовлетворение ходатайств щедрого дарителя. Это было все, чего Григорий Иванович раньше пытался добиться прямыми путями. Помощь Жеребцовой стала теперь излишней. Да и вообще завтракать наедине с шалой бабенкой, зная вперед, чем такой завтрак кончится, у него не было никакого желания. К тому же не было смысла идти к ней с пустыми руками. Поэтому, когда лакей Жеребцовой, поджидавший его у выхода из покоев Зубова, доложил, что Ольга Александровна просит его к ней немедля, он ответил, что зайдет, но позже, и поспешил уйти. В городе потом, смеясь, рассказывали со слов прислуги, что, тщетно прождав богатого сибиряка в своем будуаре, в интимной обстановке которого она рассчитывала с ним позавтракать наедине, Ольга Александровна впала в бешенство и переколотила всю посуду на приготовленном для завтрака столе и весь попавшийся ей под руку драгоценный севрский фарфор. Она возненавидела дерзкого сибирского купца, позволившего себе оставить ее в дурах. Под ее ли воздействием или потому, что Зубов так же мало интересовался Америкой, как и сама Екатерина, он лишь в части удовлетворил менее существенные ходатайства покорителя американского края и аудиенции у императрицы не устроил.

Вспомнив этот эпизод, Гаврила Романович вспомнил и многое другое из времени общения его с покойным другом. И взгрустнулось ему. Да, вот, подумалось, жил богатырь-человек, творил великие дела и вдруг ушел из этого бренного мира в разгаре своей кипучей деятельности в возрасте всего 48 лет. А ему вот пошел уже пятьдесят третий год, и Бог один ведает, не суждено ли и ему скоро последовать за ушедшим другом.

Под влиянием таких мыслей о бренности человеческой жизни, Гаврила Романович потянулся за листом бумаги и пером и экспромтом набросал следующие меланхолические строки, посвященные памяти друга:

Коломб здесь росский погребен!
Проплыл моря, открыл страны безвестны,
И зря, что все на свете тлен,
Направил парус свой во океан небесный —
Искать сокровищ горних, неземных…

Перечитав эти строки на следующее утро, поэт нашел, что он недостаточно выразительно сказал в них о заслугах великого мореплавателя пред отечеством. Он сосредоточился, подумал, взял новый лист бумаги и, в дополнение к первой эпитафии, написал вторую прозою:

Здесь в ожидании пришествия Христова погребено тело по прозванию – Шелихова, по деяниям – бесценного, по промыслу – гражданина, по замыслам – мужа почтенного, разума обширного и твердого.