Без них в Иркутск приезжал Лаксман и, повидав генерал-губернатора, поскакал дальше в Петербург. Как он рассказывал генерал-губернатору, его по приходе в Мацмай проморили несколько месяцев, не разрешая сойти на берег, пока сносились с нагасакским губернатором. Наконец, разрешили, с большим любопытством посмотрели русские товары, отнеслись к нему довольно любезно и кое-что купили. Пред отъездом вручили ему две бумаги от имени губернатора. В одной говорилось, что лично Лаксман совершил преступление, караемое долгосрочной тюрьмой, нарушив японский запрет иностранным судам входить в японские порты. Правительство же русское показало полное непонимание японских обычаев, прислав письмо на имя самого микадо за подписью всего лишь сибирского генерал-губернатора. Но, приняв во внимание оказанную русским правительством Японии любезность присылкой четырех ее подданных, правительство микадо постановило: от тюремного заключения Лаксмана освободить, а ходатайство его о разрешении русским торговым судам посещать японские порты удовлетворить, но частично, а именно разрешить в виде опыта, чтоб в нагасакский порт прибыло одно русское судно с грузом товаров, с условием, чтоб на борту его кроме капитана и команды никаких иных путешественников не было. Привезенным Лаксманом японцам, совершившим тяжкое преступление тем, что они осмелились попасть в иностранную страну, в виде особой милости разрешалось сойти на берег.

– Сгноят их в каталажке, чтоб другим неповадно было кораблекрушения у русских берегов терпеть, будьте покойны! – заметил по этому поводу Шелихов. – Еще хорошо тюрьмой отделаются. А то за такие дела у них наказание одно: башку с плеч долой, не глядя, попал ты в чужую страну по своей воле, или нет.

Вторая бумага, врученная Лаксману, было разрешением, упомянутым в первой.

– И на том спасибо, что хошь одному русскому кораблю к себе войти позволили, – комментировал это сообщение Григорий Иванович. – Этот корабль может пригодиться, чтоб настоящее посольство к самому микаде послать с дельным человеком во главе, который бы историю и обычаи Японии знал. А то послали чухну, никого лучше в Питере не нашлось. Вот, Николай Петрович, приглядывайтесь, прислушивайтесь. Наскрозь Сибирь до Тихого океана проедете, – многому научитесь, незаменимым человеком для правительства станете и по сибирским делам и дальним восточным. Про таких людей в Питере что-то не слыхать. Говоря это, Шелихов далек был от мысли, как его намек и предсказание осуществятся через несколько лет и что из этого выйдет.

После возвращения Резанова в Иркутск, Аня все каталась с ним вдвоем в подаренных ей отчимом узеньких щегольских санках. Она начинала все больше нравиться ему. Мысль породниться с купцами не смущала его. В эту эпоху стремлений русского правительства к широкой экспансии в Америке большое распространение приобрели в России идеи английских и французских меркантилистов, рассматривавших внешнюю торговлю, как главный источник обогащения государства и как деятельность государственного значения, в которой видное место должно принадлежать начинавшему оскудевать дворянству.

В числе книг, взятых Резановым для чтения во время путешествия, был трактат известного французского меркантилиста И. Юсти в переводе Дениса Фонвизина, будущего автора «Недоросля», под заглавием «Торгующее дворянство, противуположенное дворянству военному, или два рассуждения о том, служит ли то к благополучию государства, чтобы дворянство вступало в купечество». Под купечеством Юсти разумел в данном случае купечество, ведущее не торговлю внутреннюю, которая была делом «купчин аршинников», а торговлю внешнюю. Она, по его мнению, представляла деятельность вполне благородную, была делом «мужей государственных», ибо «полновесие коммерции и государственной силы – есть единое», как Денис Фонвизин передавал мысль Юсти по-русски. В подтверждение своих суждений Юсти приводил образное доказательство, как нельзя более применимое к самому Резанову. «Что нам делать шпагою, когда кроме голода не имеем мы других неприятелей», отвечают дети отцу, когда тот вручает им «дворянский меч». «Отец их может быть разумнее бы сделал», развивает далее Юсти мысль свою словами Дениса Фонвизина, «есть ли при изъяснении им своего родословия, сказал им: Любезные дети, многие пути отверсты вам к щастию, – война, суды, церковь; есть ли принимать в уважение одно только щастие, то имеем мы купечество, в котором малыми вещами великие приобретаются. Оно доставляет нам великие богатства, в коих никто нас упрекнуть не может».

На собственном примере Резанов хорошо знал, что «дворянский меч» украшение довольно дорогое и доходов не приносящее при обычном применении его на военном поприще. Шпага гражданская, на которую он его променял, уже обещала оказаться оружием гораздо более действенным для завоевания теплого места в жизни. Чтобы достичь его еще вернее, оставалось последовать совету Юсти и, вдобавок к службе гражданской, присовокупиться к купечеству, отнюдь тем не умаляя своего достоинства в согласии с доводами Юсти.

И в результате таких размышлений, Резанов в Светлу Христову ночь похристосовался с Аней по-хорошему, а в первый день Пасхи весь город, благодаря визитам узнал, что большой сибирский туз Григорий Иванович выдает Аню за блестящего питерского чиновника. Жениха с невестой торжественно благословили в присутствии родни, а свадьбу решили сыграть сейчас же по возвращении из Охотска.

– А приданое дам за Аней такое, что вся Сибирь ахнет! – на радостях посулил Григорий Иванович Резанову в присутствии всей родни.

Вскоре пришло сообщение от митрополита петербургского Гавриила, что назначенные в миссию Валаамские монахи уже двинулись в Иркутск, а почти вслед затем приехала и сама миссия. Возглавлял ее Иоасаф, недавно простой Валаамский монах, которому пред отъездом даны были по указу Екатерины «шапка и крест», т. е. сан архимандрита, чтобы «представить дикарям важность сего богоугодного дела видами, могущими их пленить». Под началом Иоасафа были иеромонахи Афанасий, Макарий и Ювеналий, иеродиакон Нектарий и монах Герман. Чтобы придать миссии больше пышности, Иоасафу велено было пригласить в Америку из Иркутска хотя бы одного священника. Но желающих не нашлось. Поэтому с Нерчинских заводов срочным порядком вызвали унтер-шихтмейстера Михаила Говорухина, брата иеромонаха Ювеналия, которого Иоасаф постриг 20 апреля в монашество, а десятью днями позже возвел в сан иеродиакона: очень уж голос у шихтмейстера оказался громоподобный диаконский, обещавший «пленить» всякого дикаря. Тогда же под именем Иосифа пострижен был привезенный с Валаама послушник Косьма Алексеев. В общем, миссия составилась, таким образом, из восьми монахов, и кроме того было два послушника.

В начале мая подъехали тридцать пять семей переселенцев, всего числом около полутораста человек. Людей и огромный груз погрузили на барки и в двадцатых числах мая караван, во главе с большой лодкой Шелихова и Резанова, медленно поплыл по Ангаре, вверх по Байкалу и далее больше двух тысяч верст по Лене до Якутска. Там перегрузились на лошадей, чтобы верхом совершить самую трудную часть пути в тысячу слишком верст чрез местность, пересекаемую бурными горными потоками и почти неприступными «Семью хребтами» Становых гор. При каждом удобном случае монахи крестили якутов. «Где река прошла, тут и останавливались крестить», писал монах Герман на Валаам. «Хоть там есть проповедники, но дорого за крещение берут».

Охотска достигли в начале июля. Городок в несколько десятков изб с почтой, церковкой и юртами якутов стоял на длинной косе, продуваемой ледяными ветрами с океана и заволакиваемой густыми туманами; немудрено, что тогдашние охотчане ославились на всю Сибирь своим дурным характером. Население городка составляли начальник порта, семьи нескольких портовых чиновников, почтовый смотритель, агент шелиховско-голиковской компании, миссионер-священник, казаки, несшие караульную службу, и православные якуты. Единственный благоустроенный вид представляла набережная, прочно вымощенная бревнами еще экспедицией Беринга. Остальная часть Охотска утопала в грязи.

К половине июля переселенцы с кладью были погружены на три новых корабля, только что построенных компанией. Накануне отплытия Резанов в последний раз обошел суда, проверяя наличность груза и опрашивая монахов и переселенцев, нет ли у кого претензий насчет помещения или пищи. Но все оказались довольны.

Когда на обратном пути он зашел в контору компании, Шелихов дал ему прочесть письмо, только что написанное не так давно назначенному новому главно управляющему Русской Америкой, Александру Александровичу Баранову, которого Григорий Иванович очень расхваливал.

– Большая находка для нас, золото – не человек, – не раз говорил он Резанову. – Есть грех: без баб и вина жить не может, но головы не пропьет, положиться на него можно, закрыв глаза, и честности удивительной.

В этом письме Шелихов наказывал Баранову оказывать «нашим дорогим гостям монахам, посылаемым к нам повелением самой государыни», всякую ласку и внимание, также отнестись с отеческой заботливостью к переселенцам, построить для них поселок с удобными домами и широкими улицами, расходящимися по радиусам из центральной площади, которую приурочить для народных гуляний, вообще обставить жизнь новых жителей Русской Америки так, чтобы они научились жить опрятно, красиво, а не по-свински, как они привыкли жить в России. Преподав ряд других заботливых наставлений о посылаемых, Шелихов заключал письмо обещанием, что труды Баранова найдут должную оценку в Петербурге. Резанов понял, что письмо было написано не без расчёта произвести впечатление на него.

– Ну как? – спросил Шелихов, когда он вернул ему письмо.

– Что ж, чудесно, – похвалил тот. – Можно только порадоваться, что гости компании в столь заботливые руки попадут.

На следующий день после пышной обедни в сослужении местного священника и своих иеромонахов, и иеродиаконов, вероятно единственной на веку маленькой охотской церкви, и торжественного молебна с многолетием царствующему дому, владельцам компании и Резанову, архимандрит Иоасаф тепло поблагодарил его за заботы о духовной миссии, и весь городок направился в порт проводить отъезжающих. Когда, подняв паруса, корабли стали отваливать, грянул портовый единорог, и весело заговорили церковные колокола. Охотск торжественно провожал первых переселенцев, посылавшихся правительством для колонизации Русской Америки, факт, свидетельствовавший об официальном признании нового края Екатериною, как частью ее державы. Вслед затем, в сопровождении нанятого казачьего конвоя, Шелихов и Резанов налегке поскакали в обратный путь.

По возвращении их в Иркутск, помолвка была объявлена официально, и начавшиеся по этому поводу пиры тянулись вплоть до свадьбы. Но безделье шло об руку с делом. По утрам Григорий Иванович вводил Резанова в дела фирмы в расчете на то, что будущий зять станет представителем компании в Петербурге и ходатаем пред императрицей по ее делам. А Резанов, успевший понатореть в канцелярском деле, с своей стороны давал практические советы организационного характера, которые сейчас же приводились в исполнение. Существование компании, ведшей дела по старинке, было оформлено, был избран совет директоров и созвано первое собрание их с участием Резанова, нанят отдельный дом для конторы, куда из разных закутков перевезли переписку и отчетность фирмы. И вот теперь, в начале июля, весь сановный и купеческий Иркутск съезжался на пышную свадьбу в соборе.

Необыкновенно чинное и растянутое торжество службы омрачилось необычайным случаем, надолго запомнившимся в Иркутске. Когда новобрачным подали свечи, свеча невесты вдруг погасла – вероятно от сквозняка или порывистого дыхания взволнованной Ани. По местному поверью это значило, что невесте долго не жить и что умрет она первой. Потом, только поправили беду, как вдруг погасла и свеча жениха. Тут уж все переглянулись, и по собору пошел взволнованный шёпот:

– Ай-яй-яй, как не хорошо! Не к добру, не к добру!

За роскошный свадебный стол, к которому прошен был весь город, сели под этим тяжелым впечатлением. Но рекой полившееся шампанское быстро подняло настроение, по сибирскому обычаю пошло срывание скатертей со всей посудой со столов под гром полкового оркестра, и когда крикнули «горько!», хорошенькая Аня, хлебнув шампанского и уже забыв неприятный случай, прильнула к своему молодому с таким поцелуем, который лучше слов сказал ему, что она от него уже без ума. Сердце же молодого билось ровно, но и он ощущал полноту бытия, думая, что сделал далеко не опрометчивый шаг, совершив мезальянс с хорошенькой дочкой бывшего рыльского мещанина, – сами-то Резановы принадлежали к старому, хоть не богатому роду дворян смоленской губернии. Тем более ощущал он полноту бытия, что щедрость тестя в отношении приданого превзошла самые смелые его ожидания. Как Шелихов и обещал, Сибирь ахнула, узнав, сколько старик отвалил за Аней. Но Григорий Иванович не даром считался хитрым человеком: наличными он дал не так уж много, главная же «мощь» приданого, как выражались, заключалась в паях компании и векселях, – таким порядком чиновный зять крепче привязывался к делу. Ну, да паи и векселя шелиховской компании были те же деньги.