– Государь, дабы Русская Америка, а также Сибирь, могли процветать, снабжая Россию обильным током минеральных и пушных богатств своих, им надобен хлеб. Рядом с Русской Америкой богатейшая житница есть. То – западный берег Америки, земной рай гишпанской Калифорнии. Мы вольем жизнь в Русскую Америку, сей калифорнийский хлеб ей давши. Но для процветания ее надобно еще другое – надобен сбыт ее пушных богатств. Ныне приходится нам возить меха наши за тысячи верст через Сибирь с ее бездорожьем в глухой Маймачен, единый китайский рынок, где по старинному Нерчинскому договору нам разрешен китайцами торг, терпеть нередко пропажу караванов целых в пути, да кланяться маймаченским купцам, взяли бы они наш великолепный товар, какой они после втридорога у себя в Китае, в Японии, в мире целом продают. Англичане же и американцы из Новой Англии, нашего зверя на наших же землях бьющие, сбывают меха свои прямым морским путем в Кантон, куда нам путь заказан строжайше. Китайцы и японцы нас презирают, за варваров почитая. Надобно нам искоренить сие предубеждение и, оное искоренив, в прочные торговые сношения с ними вступить. Сего мало. Надобно нам и другие обширные мировые рынки найти. И вот, мы учредим по всей Русской Америке центры промышленности и просвещения. От них, – он повел тростью по картам, – поведем мы морские дороги прежде всего в Нагасаки и Кантон, далее, Южную Америку у мыса Горн огибая, в Рио-де-Жанейро в Бразилии, далее, на север опять поднимаясь, в американский Бостон и, наконец, чрез Атлантический океан в Лондон. В Сибири мы, вместо неудобного охотского порта, новый удобный порт откроем, тут вот, верст на четыреста пятьдесят пониже, в Аяне, откуда шоссейные дороги через всю Сибирь к нам, в Россию, пойдут. Конечно, сие времени не мало потребует. Сейчас же в первую голову корабли нам надобны, коих у нас почти нет. Дабы ясно себе представить все их значение для дальнего востока нашего, надобно сквозь всю Сибирь до Тихого океана проехать, как я проехал, и тогда понятно станет, почему пуд муки, до нескольких десятков рублей в Сибири поднимающийся, вдруг до нескольких рублей упадает, когда в бедный наш охотский порт хотя б один корабль груженый зерном приходит. Корабли, корабли! – таков должен быть наш лозунг! И надобно обзаводиться ими быстро, дабы в Тихом океане нам твердою ногой стать поспеть, покуда иных настоящих хозяев там не стало.

Все члены Комитета, следуя примеру молодого государя, аплодировали. Государь обещал полную поддержку компании во всех ее начинаниях, полезных для России, и, в ответ на просьбу Резанова, сказал, что поговорит с морским министром Чичаговым о разрешении морским офицерам поступать, с сохранением прав и преимуществ государственной службы, на корабли, которыми компания обзаведется в ближайшем будущем.

Как ни секретно было заседание Комитета, доклад Резанова тотчас же стал злобой дня в правительственных кругах, и завистники говорили:

– Ведь это Резанов куда гнет: ни много, ни мало вторую российскую империю за океаном основать хочет, а себя туда наместником посадить.

Даже стены личной туалетной комнаты государя, а может быть ясеневые шкапы ее? – оказались с ушами, и, как впоследствии Резанов узнал, на следующий же день после его доклада курьер испанского посла поскакал в Мадрид с сообщением о нем, а Мадрид с своей стороны срочно предписал калифорнийским властям через вице-роя Мексики, тогда принадлежавшей Испании, немедленно прекратить доступ всяких иностранных кораблей в порты Верхней и нижней Калифорнии и, особенно, в порт Св. Франциска Ассизского, теперешнее Сан-Франциско, главный порт Верхней Калифорнии, всемерно усилив его охрану.

Обласканный государем, Резанов торжествовал. Карьера его налаживалась все прочнее. А домашнее его благополучие достигло в это время своей полноты. Аня родила ему первенца Петра и еще больше расцвела после родов. Вскоре затем Резанов купил собственный дом близ Таврического дворца – в «Преображенском полку», как тогда звали эту местность, куда семья его и переехала. Эта вторая удачливая полоса тянулась до половины 1802 года. Затем пошли перебои. Начались они со второй беременности Ани, которую она переносила гораздо труднее первой. Машина домашней жизни стала катиться неровно. При больших его занятиях Резанову нужен был порядок этой жизни; порядок нарушился, и это его раздражало.

Потом начались перебои деловые. Согласно одному из пунктов высочайше утвержденного устава компании, заправилами ее могли быть только родственники и свойственники покойного Григория Ивановича, в силу чего Голикову пришлось теперь устраниться от дел. Это было нужно Резанову и умнейшей Наталии Алексеевне, чтобы поставить дело на новый лад, покончив со старой купецкой рутиной, сторонником которой был Голиков. Старик поспешил в Петербург жаловаться министру юстиции на своих обидчиков, Наталью с Резановым. Министром был теперь Державин, и он затормозил дело. От досады и волнений Голиков умер, и на душе Резанова осталась тяжесть. Вскоре после этого Наталья Алексеевна, пустившаяся в финансовые авантюры в расчете на большую прибыль, распорядилась крупной суммой компанейских денег, как своей. Пришлось отчитывать ее, и отношения их впервые немного натянулись. Потом стали приходить очень досадные вести из Русской Америки и непосредственно от Баранова и чрез вторые руки чрез Лондон, где новости получались от шкиперов торговых кораблей, заходивших на Кадьяк. И все это было тем более неприятно, что пайщиками компании были теперь государь и члены царской семьи, и было неудобно пред ними лично, как пред вкладчиками, которых он втянул в дело.

Баранов сообщал кучу всяких неприятностей и дрязг. Продовольственные запасы иссякли, и цинга свирепствовала. Корабль, посланный из Охотска с грузом продовольствия для Баранова, напоролся на рифы и затонул на полпути. Добыча зверя уменьшилась в силу того, что иностранные промышленники не только не убрались, но стали появляться чаще, и с ними приходилось вести суровую борьбу. Монахи развели свары, обвиняя его, Баранова, в своих скудостях, он же винил их в сварливости и просил их унять через синод. Морские офицеры, перешедшие из военного флота на службу компании, были мало опытны и, не желая признавать авторитета главного правителя Русской Америки в виду его штатского положения, чинили ему всякие досады.

Такую характеристику монахам и офицерам давал Баранов. Но сведения о самом Баранове, полученные через шкиперов, казались тоже далеко не положительного свойства. Сведения эти сходились на том, что дело свое Баранов знал отлично, что он по возможности приводит Русскую Америку в некоторый порядок и упорно борется с хищническим истреблением зверя, но что он будто деспот, зверски обращающийся с туземцами, особенно с индейцами, пьяница и распутный человек, с которым дела вести можно только на почве пьянства. Добавляли, впрочем, что пил он, не теряя головы, и что перепить его было невозможно. В заключение, шкипера сообщали еще одну очень неприятную новость, грозившую сильно осложнить планы Резанова о снабжении Русской Америки продовольствием, это – о закрытии всех калифорнийских портов для иностранных кораблей в соответствии с тем, что было сказано об этом выше.

Словом, новости были одни хуже других. В неприятностях прошел конец лета 1802 года. Он был очень жарок, Аня переносила свое положение все тяжелее и Резанов нервничал все больше. На нервной почве у него осенью начались гастрические и почечные явления, вызывавшие головокружение и дурноту и не поддававшиеся лечению. Он осунулся, стал желчен, постоянно раздражался. Аня, существо нежное, замечала это и страдала вдвойне, приписывая себе причину раздражения своего ненаглядного Николушки. Атмосфера в доме напрягалась к концу лета все больше. И, наконец, разразился громовой удар. В начале октября Аня разрешилась дочерью Ольгой. Роды были очень тяжелы и послеродовой период протекал неблагополучно. Созывались консилиумы, врачи становились все мрачнее. Вдруг в половине октября к Резанову в правление на Мойке у Синего моста прискакал камердинер Иван, давно у него служивший и очень ему преданный, и без доклада ворвался к нему в кабинет.

– Барин милый, беда! Анна Григорьевна кончаются!

Николай Петрович примчался домой вовремя, но лишь настолько, чтобы принять последний вздох Ани. Суеверие как бы оправдалось: свеча жизни Ани погасла первою, погорев недолго – ей было всего двадцать два года.

Резанов точно окаменел. Его не вывело из оцепенения ни то, что весь сановный Петербург съехался на похороны, чтобы выразить сочувствие новому любимцу государя, ни даже то, что сам государь выехал поклониться праху его жены на Невский ко времени прохода пышной процессии во главе с митрополитом Евгением в Александро-Невскую лавру. Вернувшись домой из лавры, он свалился, сразу вдруг расклеился. Все в нем пришло в беспорядок. Сердце работало вяло, началась одышка. Он еле вставал, чтобы просмотреть без всякого интереса наиболее спешные бумаги из сената и правления компании, так всегда его интересовавшие, а вскоре и вставать перестал.

Так прошла осень. В декабре он встал, но на службу еще не ездил. Его навестил Румянцев, просидел долго, ободрил, передав привет государя, часто о нем вспоминавшего.

На последнем докладе Румянцева пред Рождеством Александр снова спросил:

– Что же Резанов?

– Да все еще не ладно с ним, ваше величество. Общий упадок сил, сплин. Медики думают, одно могло бы вылечить его – перемена впечатлений, толчок какой-нибудь.

– Привезите его ко мне, я его расшевелю, – приказал Александр. – Пора двинуть дело с Русской Америкой. Там, я слышу, все как-то не клеится. Надо поехать кому-нибудь отсюда наладить вопрос о снабжении наших тихоокеанских владений и о прочем. Кому ехать, как не Резанову? Да пусть по дороге заедет в Японию попытаться с ними дружбу завести.

– Куда ему такую даль ехать, ваше величество, – возразил Румянцев. – Вот изволите сами поглядеть, каков он стал. Одна тень прежнего Резанова. Интерес ко всему потерял.

– Путешествие ему поможет.

В течение января 1803 года Резанов виделся с Александром три раза. В первое свидание, когда государь его обнял и стал утешать, нервы не выдержали, Резанов впервые заплакал и ему стало легче. Он заговорил об отставке, но государь ответил, что об отставке думать ему рано. Во второе свидание Александр повел речь о пользе путешествий и дал ему перечесть свой экземпляр «Писем русского путешественника» Карамзина. В третье он выразил настойчивое желание, чтобы Резанов съездил его уполномоченным в Русскую Америку и чрезвычайным посланником к японскому двору. С точки зрения карьеры скачок был головокружительный. Пред таким милостивым предложением честолюбивому Резанову трудно было устоять. Он упомянул о детях. Александр обещал позаботиться о них.

– Я понимаю, Николай Петрович, как тяжко вам будет покинуть ваших малюток, – сказал он. – Но я и отечество ждем от вас этой жертвы.

Резанову ничего не оставалось, как склониться в глубоком поклоне.

С этого дня он стал поправляться. После долгого бездействия в нем пробудилась жажда работы.

В всеподданнейшем докладе о командировке Резанова, представленном графом Румянцевым в конце февраля в исполнение воли государя, командировка эта приняла в конечном итоге еще более важное значение, чем думал Резанов. Румянцев предлагал возложить на него следующие миссии: обозреть на правах главноуполномоченного государя с широчайшей юрисдикцией русские владения в Северной Америке и сделать все, что он найдет нужным для их благоденствия и для упрочения русской власти в новом краю; по дороге в Америку заехать в Нагасаки, свезти царскую грамоту и подарки микадо и попытаться завести с Японией прочные связи и торговые сношения; попутно установить новые морские торговые пути, которые, по мысли Резанова, высказанной им в Тайном Комитете, должны были связать Русскую Америку с мировыми центрами. Для осуществления этих задач экспедиция Резанова должна была совершить кругосветное путешествие.

Этой первой русской кругосветной экспедиции Румянцев полагал придать также научный характер, включив в нее выдающихся естествоведов, астрономов, врачей. Верховное начальствование над всей экспедицией Румянцев предлагал возложить на Резанова, а покупку двух кораблей для нее заграницей, а затем и командование ими, – на двух выдающихся моряков того времени, лейтенантов Крузенштерна и Лисянского.

Все это было высочайше утверждено. И в двадцатых числах марта Крузенштерн и Лисянский, вызванные из близкого плавания, выехали в Швецию, Данию и Англию присматривать корабли. Тогда же наше правительство написало нашему посланнику в Дрездене, Ханыкову, прося его позаботиться о приискании ученых, которые бы пожелали принять участие в первой русской кругосветной экспедиции, – на своих отечественных не понадеялись по обычному русскому смирению.