Слухи об экспедиции стали быстро распространяться по России и заграницей, и предприимчивые люди, ученые, доктора, лингвисты, офицеры, чиновники, засыпали Резанова прошениями. Бывали курьезные. Какой-то чиновник Херувимов откровенно признавался: «И что меня главное побудило на такой трудный вояж, это – чтобы сделать небольшое состояние». Другой чиновник писал: «Ревность к службе и любовь к отечеству суть причины, побудившие меня утруждать ваше превосходительство о удостоении меня иметь честь быть в числе избранных к совершению столь славного подвига, труды и тяжести коего не могут уменьшить моего усердия». Из числа прошений, полученных из заграницы, обращала на себя внимание докладная записка молодого немецкого ученого, гессенского уроженца, доктора медицины фон Лангсдорфа, всего лишь шесть лет назад окончившего медицинский факультет Геттингенского университета. Несмотря на молодой возраст, он успел совершить большие путешествия и за ним были уже научные заслуги в области натуральной истории. За изыскания в этой области в Португалии несколько Французских академиков дали ему отличные отзывы, и наша Академия Наук пригласила его своим корреспондентом по части орнитологии. Кроме того, он был хороший лингвист. Попасть в первую русскую кругосветную экспедицию молодому немцу видимо страстно хотелось и домогался он этой чести с такой подкупающей наивной восторженностью, что Резанов чуть не ответил согласием. Но в это время получилось сообщение Ханыкова, что он уже ведет переговоры с дрезденским профессором натуральной истории Тилезиусом, и Лангсдорфу поэтому пришлось отказать. Но мы с ним еще встретимся.

В самом конце апреля пришел рапорт Крузенштерна, что два корабля присмотрены им с Лисянским в Лондоне. Называются «Леандра» и «Темза». Корабли первостатейные, медью обшитые, недавно строенные и самой новейшей конструкции. Ходу имеют до одиннадцати узлов. Просят за них много: 25.000 фунтов стерлингов, но денег таких корабли стоют. Так покупать ли? Если покупать, то не соблаговолит ли правительство отписать аглицкому, дало бы оно эскорт военный морской до Кронштадта во избежание непредвиденностей, а то по случаю военного времени моря кишат военными судами. Александр обрадовался наконец то у России заведутся настоящие корабли. Он велел ответить Крузенштерну согласием, а вместе с тем написать первому лорду адмиралтейства и просить его дать эскорт «Леандре» и «Темзе», объяснив, что сии коммерческие суда приобретаются в русскую казну по высочайшему повелению.

Пока Крузенштерн с Лисянским покупали корабли, Резанов готовился к экспедиции, подучивал английский и испанский языки (немецкий и французский он знал хорошо), хотел даже начать учиться японскому, но временно отложил это намерение за неимением в Петербурге учебников и словарей, и обращался с воззваниями к ученым, литераторам и коллекционерам обеих столиц о пожертвовании книг, картин, эстампов, бюстов и прочего в этом роде: руководствуясь тем, что говаривал ему покойный Григорий Иванович о «пущенной» им в Русской Америке цивилизации, Резанов надеялся хоть по крайней мере на Кадьяке найти сколько нибудь благоустроенную жизнь и собирался учредить там первый «американский музеум» и библиотеку и, вообще, заняться просвещением американского края.

Граф Гинцев тем временем готовил для него подробную инструкцию. В апреле она была готова, утверждена государем, и Резанов был осчастливлен следующим рескриптом: «Николай Петрович. Избрав вас на подвиг, пользу отечеству обещающий, как со стороны японской торговли, так и в рассуждении образования американского края, в котором вам вверяется участь тамошних жителей, поручил я канцлеру вручить вам грамоту, от меня японскому императору направленную, а министру коммерции по обоим предметам снабдить вас надлежащими инструкциями, которые уже утверждены мною.

Я предварительно уверяюсь по тем способностям и усердию, какие мне в вас известны, что приемлемый вами отличный труд увенчается отменным успехом и что тем же трудом открытая польза государству откроет вам новый путь к достоинствам, а с сим вместе несомненно более еще к вам же обратит и мою доверенность».

Чтобы придать больше импозантности своему молодому посланнику, Александр пожелал его разукрасить: одновременно с получением рескрипта Резанов был произведен сразу в «действительные камергеры», т. е., минуя простое камергерство, сразу попал в первые чины двора с присвоением титула «высокопревосходительство» и ему была пожалована лента Анны 1-ой степени. Таким образом, никогда того не чаявший, он вдруг превратился сразу в дипломата и придворного.

В петербургских гостиных интересный вдовец и фактический глава огромнейшего промышленного дела, осыпанный царскими милостями и едущий в тридесятое царство, как называли Японию, первым русским посланником и в еще более далекую Америку представителем государя, – стал героем дня. Точно сказка, говорили: двор микадо, Америка, край земли. Кто в такие необычные страны ездит! Право, будто не всамделишно, а из книжки! Его осыпали поздравлениями, придворные курили фимиамы новому обер-камергеру, обласканному царем, старые сановники обращались с ним, как с равным. В чаду успеха домашнее горе стало постепенно отходить на второй план, и сердечная рана начала зарубцовываться.

В судьбе его было нечто схожее с судьбою его хорошего знакомого Сперанского, недавно вознесенного Александром из невидных чиновников на пост статс-секретаря с назначением секретарем Тайного Комитета, чтобы отсюда сделать одну из самых головокружительных карьер в России. Не так давно до этого Сперанский тоже потерял жену, очень молодую и безумно любимую, и возненавидел было жизнь. Он бы в это время сошел совсем на нет, если бы князь Куракин случайно не вытащил его из семинарских учителей в чиновники и если бы Сперанский не ушел с головой в новую работу, давшую удовлетворение открывшемуся в нем огромному честолюбию. Нечто подобное случилось и с Резановым, честолюбие которого было так же велико, как и у Сперанского. В письме, написанном вскоре по получении рескрипта другу, поэту Дмитриеву, который в то время жил в Москве в чине тайного советника, сделав уже большую карьеру и собираясь сделать еще большую, Резанов говорит, что, приняв возложенные на него Александром миссии, он пожертвовал своими двумя малютками ради отечества. Но кажется вернее будет сказать, что он принес их в жертву своему честолюбию. Это как будто чувствуется из немножко аффектированного тона письма. Оно интересно еще тем, что в нем довольно четко обрисовывается лицо писавшего его вообще и лицо увлекающегося «мечтателя», каким Резанов слыл в чиновном Петербурге, в частности. Поэтому, мы целиком выпишем это любопытное письмо, датированное просто апрелем, затерявшееся было среди русских архивных документов.

«Любезный друг Иван Иванович! Вы несомненно уже известны, сколь много отягощена судьба моя. Так, почтенный друг, я лишился всего. Кончина жены моей, составлявшей все счастье, все блаженство дней моих, сделала для меня всю жизнь безотрадною. Я и теперь, мой милый друг, пролил слезы и едва могу писать вам. Шесть месяцев протекло уже для меня в сей горести, и я конца лучше не вижу, как вообще нам определенный. Двое малых моих детей, хотя некоторым образом и услаждают жизнь мою, но в то же время растравляют они сердечные мои раны, и я опытом дознал, что последнее чувство сильнее.

Чужд сделавшись всего на свете, предавшись единой скорби своей, думал я взять отставку, думал, занявшись воспитанием детей, посвятить чувствительности остаток дней моих, но и тут встретил препятствие. Государь вошел милостиво в положения мои, сперва советовал мне рассеяться, и наконец предложил мне путешествие; потом, доведя меня постепенно к согласию, объявил мне волю, чтоб принял я на себя посольство в Японию. Долго отказывался я от сего трудного подвига; милостивые его при всякой встрече со мною разговоры, наконец призыв меня к себе в кабинет и настоятельные убеждения его, решили меня повиноваться. Я признался ему, что жизнь для меня, хотя тягостна, но нужна еще для детей моих; многие обещал мне милости, но я просил не унижать подвига моего награждениями, которые только один успех мне обещать может, и разговор наш кончился так, что и царь и подданной расстались спокойнее. Он дал слово покровительствовать сирот моих, а я подтвердил ему, что каждый час готов жертвовать ему жизнью. Вот, любезный друг, что случилось со мною.

В Америке должен я также образовать край тот, сколько позволют мне и время, и малые мои способности. Я везу туда семена наук и художеств; со мною посылают обе Академии книги и картины, так и многие частные люди посылают, кто книги, кто бюст, кто эстамп, кто картины, кто творения свои, и я бы желал, чтобы имя русского Лафонтена украсило американский музеум. Пришли, любезный друг, творения свои при письме, которое положу я там в ковчег, сохраняющий потомству память первых попечителей о просвещении края того. Я прошу Вас, как друга, не лишить меня сего удовольствия. Сделайте мне также чувствительное одолжение, постарайтесь убедить к такому же подвигу великих мужей века нашего, в Москве пребывание имеющих. Я не именую их для того, что они слишком громки; знаю и то, что сие не прибавит им славы; но кажется мне, что приятно им будет, ежели потомство новых народов возбудится к ним, равно с нами, почтением и благодарностью. Да простят они энтузиазму человека, посвятившего жизнь свою на единую пользу отечества. Прощай, любезный друг, будь здоров и благополучен; когда подрастут дети мои, и ты с ними встретишься, скажи им, что знаешь об отце их и матери, помоги советами своими, чтоб были они добрые люди и верные сыны отечества, для которого ими отец их пожертвовал. Сего единого просит от дружбы твоей преданный и душою тебя чтущий Резанов».

«Р.S. Державин прислал мне сочинения свои в Кадьякскую библиотеку. Не согласится ли кто из москвичей прислать что-нибудь, чтобы увековечить имя свое? Распусти, любезный друг, слух сей. Все безделки вообще составят знатное собрание. Поговорите университетским. Адрес мой, в Преображенский полк, камергеру Резанову в собственный дом. Я надел придворный кафтан, только не для экосезов».

На призыв Резанова о пожертвованиях для «музеума» и кадьякской библиотеки, обращенный непосредственно к «великим мужам века нашего» в самом Петербурге, отклики пришли быстро. Так, граф Румянцев пожертвовал ценную коллекцию книг, Строганов – коллекцию картин лучших русских и иностранных художников, Новосильцев коллекции книг и эстампов, адмирал Чичагов – коллекцию моделей и корабельных чертежей.

Мы увидим, когда приедем с Резановым на дикий Кадьяк, какой горькой шуткой окажутся там слова и мечты его о «семенах наук и художеств», об «американском музеуме», о библиотеке, о «ковчеге», в который он собирался положить письмо «русского Лафонтена».

Глава 3
Бунт морских офицеров

«Леандра» с «Темзой» пришли в Кронштадт под эскортом английского военного брига. Двух английских лейтенантов его отблагодарили золотой табакеркой каждого, команде выдали по червонцу на брата, всех знатно угостили и в Кронштадте, и в Питере, и бриг поплыл обратно, унося приятные воспоминания о русском радушии.

Переименовав «Леандру» в «Надежду», а «Темзу» в «Неву», начали вооружать их артиллерией и грузить продовольствием. Дело пошло быстро, и в середине июля директора Российско-американской компании, посылавшей припасы и товары в Русскую Америку на обоих судах, уведомили графа Румянцева, что погрузка кончена и что капитан-лейтенант Крузенштерн просит поторопиться с отплытием, а то как бы не пришлось отложить плавания до будущей весны, если бы не удалось выйти заблаговременно до наступления периода равноденственных осенних бурь.

По докладе об этом государю, он пожелал видеть суда, и 23 июля прибыл на Кронштадский рейд в сопровождении адмирала Чичагова, графа Румянцева и Резанова. Митрополит петербургский Евгений с многочисленным духовенством и хором лаврских певчих отслужил молебен и обошел оба судна, кропя их святой водой, после чего государь осматривал их, интересуясь мельчайшими подробностями и любуясь кораблями, которые с внешней стороны произвели на него очень хорошее впечатление.