В завершение осмотра судов, он выслушал доклад Крузенштерна о том, что «Европа вся вооружена и моря всего света покрыты военными судами и каперами, кои пущаются безпрерывно не токмо на торговые корабли, но и на суда неутральные», и что посему желательно было бы, чтобы оба судна экспедиции, имеющие на своем борту чрезвычайное российское посольство, шли под военными флагами. Государь изъявил на это согласие, раздалась команда, на обоих кораблях взвились заранее приготовленные Андреевские флаги, судовые команды рассыпались по реям, и при громе пушечных салютов и криков «ура», довольный Александр отбыл с рейда.

На следующий день столица дала отъезжавшей экспедиции торжественный обед в Дворянском Собрании в присутствии государя, высших морских, военных и гражданских чинов и представителей ученого мира. Резанов сидел по правую руку Александра, в честь его произносились пышные тосты. Пили здоровье «русского Колумба», желая успеха его просветительным планам в Америке и процветания его «музеуму» и библиотеке на Кадьяке, пили здоровье первого русского посла в Японию, отмечали важность его миссии, пили десятки других велеречивых тостов, и все бокалы тянулись в его сторону, а капитаны кораблей экспедиции, Крузенштерн и Лисянский, сидели почти забытые – единственное хмурое пятно на светлом фоне общего ликования. А, между тем, в деле посылки этой первой русской кругосветной экспедиции Крузенштерну принадлежала немаловажная роль. Наслышавшись во время плавания по Тихому океану, как остро стоит вопрос о снабжении Русской Америки продовольствием, он в всеподданнейшей докладной записке, поданной им чрез адмиралтейство еще Павлу, высказывал мысль о возможностях снабжения нового русского заокеанского края товарами и продуктами непосредственно из России. В той же записке Крузенштерн впервые заговорил о желательности посылки кругосветной экспедиции, и соображения его по этому вопросу вероятно и легли в основу доклада Резанова в Тайном Комитете. Поэтому, когда вызванный в Петербург из близкого плавания Крузенштерн узнал о назначении экспедиции, он решил, что главное начальствование экспедицией будет вручено ему с Лисянским в качестве его помощника, а что Резанов поедет на одном из кораблей экспедиции в качестве пассажира для исполнения своих миссий в Японии и Америке. И, по-видимому, пред отъездом в заграничные порты для покупки кораблей у Крузенштерна были разговоры по этому поводу в адмиралтействе и министерстве коммерции, еще не знавших определенно, как дело оформится в конечном виде.

В соответствии с таким предположением Крузенштерн и Лисянский, высчитали, что жалованье каждого из них с особыми дополнительными довольствами составит около шести тысяч в год, а наградные по окончании экспедиции около десяти тысяч. Поэтому, когда по приводе кораблей из Англии лейтенанты узнали из объявленной им Резановым высочайше утвержденной «Инструкции», что он назначен верховным начальником всей экспедиции, «полным хозяйственным лицом», «ведомству коего поручались сии оба судна с офицерами», с предоставлением в его «полное распоряжение» «управление во время вояжа судами и экипажом и сбережение оного, как частью, единственному искусству, знанию и опытности вашей принадлежащей», Крузенштерн и Лисянский пришли в раж. Несносно было морякам подчинение штатскому начальнику, пусть даже действительному камергеру с титулом высокопревосходительства, не менее обидна была и значительная урезка жалованья, «довольств» и наградных, – страдали и амбиция, и карман. Крузенштерн пытался энергично протестовать, доказывая адмиралтейству и министру коммерции, что «экспедиция вверена господину Резанову без моего ведения, на что я никогда не согласился бы» и «что должность моя не состоит только в том, чтобы смотреть за парусами», но все назначения были к тому времени высочайше утверждены и спорить было бесполезно.

Узнав об обиде Крузенштерна, Александр, чтобы успокоить его, назначил его семье на время его плавания полторы тысячи ежегодной субсидии, «дабы мысли ваши спокойны вдали от родины были», как он сказал ему при прощании на «Надежде». Поцеловав протянутую руку, Крузенштерн рассыпался в благодарностях и на вопрос государя, не имеет ли он ему что-либо сказать пред отплытием, ответил отрицательно. Дело казалось улаженным. Но на самом деле оба командира и подведомственные им офицеры из сочувствия к ним затаили злобу против своего верховного штатского начальника, которой рано или поздно суждено было вылиться наружу.

На следующий день после банкета, утром, когда Резанов еще одевался, Иван пришел доложить, что только что прибывший из Германии доктор фон Лангсдорф просит принять его по срочному делу. Резанов просто ушам своим не поверил.

– Лангсдорф из Германии? Да не может быть! Проси, проси в кабинет.

Внешность у молодого немецкого доктора и натуралиста оказалась преуморительной: маленький рост, острый носик с загнутым кверху концом, как востроносая китайская туфля, словно вынюхивающим воздух, и шишка на нем между бровями. И при всем этом довольно франтовской вид. Доктора так огорчил отказ, полученный в ответ на присланное прошение о зачислении его в состав экспедиции, что он подумал подумал, да и примчался теперь из Германии сам молить русское правительство пересмотреть свое решение. Он прибыл минувшей ночью, и лишь только корабль ошвартовался у набережной против седьмой линии Васильевского Острова, нанял извозчика и погнал по Петербургу разыскивать Резанова.

Узнав, что Резанов отлично говорит по-немецки, доктор за кофе, которым тот поспешил его угостить, пустился в излияния и рассказал чуть не всю свою жизнь.

– Вы не можете себе представить, как велико теперь мое отчаяние, Кammerherr von Rezanov, – в заключение воскликнул он. – Я просто не могу примириться с мыслью, что я не приму участия в столь важной экспедиции, имеющей облагодетельствовать человечество и обогатить науку. Um Gottes Willen, пересмотрите свое решение. Уверяю вас, вы не пожалеете. Я окажусь очень полезным членом экспедиции!

Восторженный немчик понравился Резанову своей непосредственностью. Он дал ему записку к графу Румянцеву, посоветовал тотчас с ним повидаться, но высказал убеждение, что вряд ли что-нибудь выйдет: все дела закончены, контракты давно подписаны, экспедиция через четверо суток отправляется в путь.

– Ах, это было бы ужасно! – взмахнул Лангсдорф в отчаянии руками и полетел хлопотать.

Больше до отъезда Резанов его не видел.

26 июля все отъезжающие съехались на «Надежду», куда уже были доставлены четыре японца, которых в знак своего дружеского расположения государь посылал микадо, упоминая в грамоте на его имя, что эти подданные его «тезинкубоского величества», «избегая смерти от кораблекрушения, спасли в моих пределах жизнь свою», и, объясняя, что они промедлили возвращением на родину исключительно в силу невозможности вернуться обычным путем. Резанова сопровождали неразлучный с ним камердинер Иван и повар Иоган Нейланд, которому доктор Резанова прочел пред отъездом целую лекцию, как кормить барина, сидевшего последнее время на строгой диете и козьем молоке.

На следующий день погода с утра выдалась великолепная. Дул попутный ветер. В десять часов утра, оба корабля, отдав марселя, начали сниматься с якоря. «Надеждой» командовал Крузенштерн, «Невой» Лисянский. Ровно в половину одиннадцатого корабли тронулись в путь при тихом зюйд-осте под гром пушечной пальбы с кронштадтских верков, под крики, махание платков и шляп многочисленной публики, родственников и друзей, приехавших на полках на рейд проводить отъезжающих. Десятка три купеческих судов приблизились к «Надежде» и «Неве» и, пользуясь удобным ветром, прошли поочередно мимо них, салютуя флагами и желая счастливого пути.

Резанов стоял на корме, сняв шляпу, долго провожая взглядом берега, пока они не скрылись из виду.

На шестнадцатый день плавания «Надежда» с «Невой» зашли в Копенгаген, чтобы захватить ждавших там экспедицию профессора Тилезиуса из Лейпцига и астронома Горнера из Цюриха и погрузиться припасами, заранее заказанными компанией.

Резанов съехал на берег в гостиницу герра Рау, где его должны были дожидаться немецкие ученые. Не успел он занять номер, как в дверь к нему постучались. Резанов открыл дверь и отступил в изумлении: пред ним снова стоял маленький немецкий ученый с шишечкой между бровями и загнутым кверху острым носом, так недавно посетивший его в Петербурге.

– Вы как здесь?!

Лангсдорф объяснил, что, получив отказ от графа Румянцева и случайно узнав в разговоре с ним, что экспедиция зайдет в Копенгаген, он сел на корабль, к счастью его в тот же день отходивший в Данию, и вот предстал теперь пред хох экселленц, еще раз умолять его взять его с собою.

Настоятельность, с которою немец добивался своей цели, и раздражала, и понравилась Резанову.

– Но, доктор фон Лангсдорф, я же вам еще в Петербурге сказал, что решительно не могу ничего для вас поделать.

– Хох экселленц, выслушайте меня, – снова с жаром взмолился тот. – Я добиваюсь чести попасть в вашу экспедицию потому, что, как я вам уже сказал, я знаю, что буду полезен науке и вам. Скажу, не хвастаясь, что, несмотря на мою молодость, я уже набрался большого опыта. Я вам писал, что исследования, предпринятые мною в Португалии по моей личной инициативе, заслужили мне лестные отзывы французских академиков и звание корреспондента вашей императорской академии наук.

– Да, я помню. Как вы попали в Португалию?

– Имев счастье сопровождать принца Христиана де Вальдек. Затем я служил хирургом в английской экспедиционной армии и участвовал с нею в боях против испанцев. Я владею несколькими иностранными языками, включая португальский и, конечно, латинский. Как врач, я тоже имею отличные отзывы. Вот, например, аттестат госпожи бургомистерши фон Келлер и госпожи тайной советницы фон Тизенгаузен о том, что я обеих этих дам поставил на ноги в несколько недель после того, как они несколько лет безрезультатно лечились у других врачей от нервных гастрических болей и стали почти инвалидами.

Этот маленький ученый казался счастливой находкой. Его португальский язык мог пригодиться в Бразилии, его умение лечить гастрические болезни могло очень пригодиться в пути самому Резанову.

Заметив по лицу Резанова, что тот начинает колебаться, доктор поддал жару.

– Уж пожалуйста, хох экселленц, возьмите меня, будьте такой добрый. Я знаю наверное, вы не раскаетесь.

– Но какие же могли бы быть ваши условия?

– Ах, никаких условий! Пусть ваш император вознаградит меня по заслугам по окончании экспедиции. Я же сумею отблагодарить вас за доверие своей службой, и преданность моя лично к вам не будет знать границ.

Иметь в экспедиции преданного человека тоже было далеко не лишним.

– Вот что, доктор фон Лангсдорф, – решил Резанов. – Пригласить второго натуралиста у меня оснований нет. Медики в экспедиции тоже имеются. Но если бы профессор Тилезиус нашел нужным просить меня взять вас в качестве помощника ему, я, пожалуй, пойду на это.

Маленький немец вскочил в восторге.

– Ах, хох экселленц, вы делаете меня счастливейшим человеком. Я это буду помнить вечно! Бегу просить профессора Тилезиуса.

Мы тоже запомним эту сцену. Она нам пригодится впоследствии.

В тот же день профессор Тилезиус обратился к верховному начальнику экспедиции с формальным отношением, ходатайствуя об «умножении научных сил экспедиции» принятием в помощь ему доктора фон Лангсдорфа в виду обремененности его, профессора, слишком многими научными обязанностями, могущей вредно отразиться на успехе дела. Резанов согласился, положив доктору около ста рублей месячного жалованья из запасных сумм и назначив его дополнительным членом экспедиции. Научные специальности распределили так: зоологию, орнитологию и энтомологию взял себе Тилезиус, минералогию и ихтиологию дали Лангсдорфу, хотя ему страстно хотелось орнитологию и ботанику – птицы и цветы были его коньком, а ботанику оставили доктору Брыкину под наблюдением первых двух.

Через неделю, забраковав солонину, доставленную из Гамбурга, – она уже была с душком, сулившим превратиться в хороший букет ко времени прихода к экватору, – пустились в дальнейший путь с первой остановкой в Фальмауте, не полагавшейся по маршруту, чтобы там запастись ирландской солониной вместо забракованной немецкой.