Дайнис пошёл в среднюю школу, когда в воздухе начал витать тот самый запах перемен, который когда-то будоражил молоденькую Серафиму, а пожилую Серафиму страшил. По вечерам они часто обсуждали с мужем смутные перспективы своих дочерей и их мужей, «молодёжи», как они называли своих девочек, разменявших уж четвёртый десяток. Вздыхали, переживали, ворчали, ну и помогали чем могли. Серафима, получившая ещё в «те» времена хорошее гимназическое образование, делала с внуками уроки, готовила им немудрёно-душевные бабушкины лакомства, самый вкусный кусочек припасая для любимчика – Данчика.

В один из таких обычных осенних вечеров муж её предал. Первый и последний раз в жизни. Тихо, сидя на кухне за чашкой чая, он умер. Не попрощавшись, не пожаловавшись, не повинившись. В чём именно Янис должен был виниться, Серафима не знала, но и годы спустя не могла ему простить, что он ушёл так. Ведь если бы сказал, что болит, чем помочь, она бы всё сделала для него. Ну и для себя, конечно: всю жизнь вместе, как жить одной, Серафима не знала и знать не хотела. Мечтала первой умереть, да вот, не довелось.

Отцовский хутор муж завещал дочкам, но те, спокойно всё взвесив, решили, что старшей с семьёй он даром не нужен – люди городские, успешные, а младшей с мужем станет подспорьем. В поздние восьмидесятые младшая их дочка, Анна, с зятем совсем растерялись – власть зашаталась, а с ней и очередь на отдельную квартиру, виды на заработки стали призрачными, даром что оба художники. Больше всех по поводу предстоящего переезда горевал тогда Данчик, парень залюбленный, избалованный. Разумеется, к тому времени на их хутор и электричество провели, и водопровод имелся, пусть и самодельный, на лодочном насосе. Отец обещал со временем и туалет в доме обустроить, а школа в ближайшем посёлке была весьма пристойной. Но парень бунтовал. Школа, друзья и родной бабушкин двор, в котором прошла приятнейшая часть детства, были его жизнью, и сам он себя вне центра Риги не мыслил.

Договорились, что переезд переездом, но все каникулы Данчик будет проводить у бабушки, в Риге. Парень бурчал, что всё не как у людей, нормальные живут в городе, а на каникулы – к бабке в деревню, у него же всё наоборот. «Родители – неудачники» он вслух не произносил, но подразумевал и страшно завидовал более везучим кузенам.

К летним каникулам восемьдесят девятого Данчик в свои всего-то почти семнадцать вытянулся до метра восьмидесяти трёх и стал вполне себе Дайнисом. Но не для бабушки же! Та, всю весну отмечавшая на календаре дни до его приезда, не знала, куда внучка посадить, чем накормить. А в тот злополучный день, когда Серафима услышала со двора пулемётом трещащую очередь слов «жидс-жидс-жидс», внук с утра был не в духе. Злился на скромный бабушкин быт, сломавшийся телевизор родителей, на то, что не покупают нормальной одежды, и вообще был чернее тучи. «Вот, наверное, нарвался на неприятности!» – подумала бабушка, ковыляя к окну на ноющих от ревматизма ногах.

Между тем, крики на улице стихли – Дайнис со товарищи уже не набрасывались на еврейского мальчика с оскорблениями, а, прижав его к стене дровяного сарая, требовали отдать им его маленький кассетный проигрыватель, висевший у мальчика на боку. Потому что они тут на своей земле, хозяева, а он чужой и должен им кланяться и платить дань. Вполне пристойной данью новоганзейские князья считали плеер.

Серафима окрикнула внука три раза. Первые два голос её ослушался, оказавшись таким же предателем, как и муж, который сейчас ох как пригодился бы. Вместо крика вышел свист. Потом хрип. Третий возглас – «Дайнис!» – был так резок и убедителен, что адресат тотчас отозвался и в крайнем раздражении поплёлся домой. Впервые Серафима обращалась к внуку так официально – Дайнис – и разговаривала с ним не с привычным ласковым заискиванием безусловно обожающей бабушки, а с твёрдым и уверенным напором правого человека.

Разговор был долгим и неприятным и закончился вопросами друг к другу.

– Ома, я всё понял, может быть, действительно в чём-то был не прав. Но скажи, что тебе до того жида? Да-да, ты говорила, что это плохое слово. Но что тебе до того еврея? Ну и вообще до евреев?

Серафима ненадолго задумалась, но, рассудив про себя, что внук вполне уже взрослый парень, решилась.

– А ты, Данчик, – спросила бабушка намного мягче, – если бы ты узнал, что ты еврей? Что бы ты сделал?

Один из последних наследников когда-то крепкой и уважаемой еврейской семьи, как водится образованной и чадолюбивой, ведущей свою историю на латвийской земле с конца восемнадцатого века, жертва истории зверства и порождённого ею страха, продукт эпохи смуты и перемен, парень ответил уверенно, почти не задумавшись:

– Я? Если бы я оказался жидом? Пошёл бы к Даугаве утопиться!

Горчичное пятно

В тот день он уехал от бабушки раньше обычного – планировал погостить ещё три дня, но после того как старая взбрыкнула и начала морали читать, решил её проучить, попрощался сухо, разве что дверью не хлопнул. Она же, против своего обыкновения, не вручила ему в коридоре традиционную десятирублёвку. Это был их ритуал – обычно, когда внук собирался домой, бабушка передавала с ним гостинцы для дочки и зятя, а ему вручала идеально гладкую, словно только напечатанную купюру. Большущие деньги, ему надолго хватало, хотя менять такую красоту всегда было немного жаль, ведь самому если и перепадал какой рубль – вечно был помятый и замызганный.

Только в подъезде он спохватился и понял, что денег ему на сей раз не выдали, пошарил по карманам – мелочи хватало только на автобус до дома. Чёртова бабка, так ей за этого жидёнка стало обидно, что его, любимого внука, отчитала, как шалопая малолетнего, да ещё и карманных лишила? Выйдя из дома, Дайнис с удовольствием пнул банку с остатками шпротов, которыми бабушка обычно подкармливала придомную кошку. Пнул бы и саму Миньку, но та предусмотрительно утрусила под сирень, покачивая отвисшим послеродовым брюхом.

На центральном автовокзале по привычке зашёл в кафе, но вспомнил, что нет денег, и поплёлся в столовку, что была неподалёку, – всё равно до автобуса три с половиной часа. В столовой возле кассы взял несколько кусков чёрного хлеба, благо бесплатно, сел за стол, густо намазал каждый слоем бесплатной же горчицы и, поднося ко рту, уронил свой незамысловатый бутерброд прямо на брюки, единственные более-менее приличные. Бывают же такие неудачные дни!

Некстати вспомнился тот еврейчик в красивых светлых брючках и с новеньким плеером, что из-за старой карги наверняка достался Иманту, а ведь могли по очереди пользоваться, скажем, неделю Имант, неделю он, Дайнис. Третий, Гатис, претендовать не стал бы, сам из богатой семьи, он в изъятии плеера участвовал чисто из принципа: «Латвия – наша, и всё, что здесь есть, должно принадлежать нам, латышам».

Кстати, и отец дома в последнее время всё чаще говорил похожие вещи. Мама хмурилась, но редко возражала – она была рада, что муж хоть чем-то занят, а не киснет без заказов, как это продолжалось уже несколько лет. Отец же Дайниса всерьёз ударился в политику. Ну как в политику, политическая партия в шатающемся, но всё же Советском ещё Союзе была одна – коммунистическая, зато набирали силу национальные движения, в самом сильном из них, Народном фронте, и реализовывал свои чаяния отец Дайниса.

Парень не очень вникал, чем именно занимается отец, хотя отчётливо помнил тот ранний июньский день 1988-го, когда отец вернулся с какого-то большого собрания под сложным названием, кажется, Пленум творческих союзов Латвии. Вообще-то приглашена на это собрание была мама, но она как раз работала над большим и очень важным заказом и предложила пойти мужу. Тот согласился нехотя, вернулся же другим человеком. «Кристапс, скажи честно, уж не Кашпировский ли там перед вами выступал? – подшучивала над ним жена. – Ты как загипнотизированный прямо!» Но муж утверждал, что и сам давненько подумывал обо всём этом, только не знал, что уже можно вслух.

В его речи всё чаще стали проскакивать непонятные слова – типа «оккупация», словосочетания – типа «пакт Молотова – Риббентропа» или «компенсация от Москвы» – и даже целые фразы вроде: «Потенциал латышского народа, и физический, и духовный, не используется. Как же рассчитается за это Советское государство? За всё надо платить – таков закон жизни!» ^[7]

Не найдя дома единомышленников, Кристапс всё чаще уезжал на собрания в Ригу, а год спустя возглавил районное отделение Народного фронта, и тогда собрания стали случаться прямо у них на хуторе.

Оттерев, насколько это возможно, горчицу с брюк, Дайнис подумал, что, в принципе, ничего такого страшного он сегодня не сделал и не сказал, а что бабка так взбеленилась – не его вина. Ну разве что слово это неаккуратное, так в его доме про евреев действительно никогда не говорили. Родители во всяком случае не говорили, папины же новые товарищи случалось, что да. Причём поначалу отец возражал, мол, некрасивое слово, ему же ответили, что в Латвии всегда так евреев называли, это и есть их правильное название, а вот слово «еврей» как раз советское, так что вернуть жидам их историческое название так же правильно, как жидов вернуть в их Израиль, а улицам латвийских городов вернуть исторические названия.

Там, в столовой, а позже и в автобусе, Дайнис пытался вспомнить, что вообще он знает о евреях. Выходило немного и местами абсурдно: так, в их сельском магазине он слышал, как две тётушки, обсуждая председателя, сказали, что он еврей, третья же сказала, что председатель, конечно, сволочь редкостная, но всё же не еврей, нечего человека оговаривать. Во-первых, откуда бы в их местах взяться еврею, а во-вторых, у евреев рожки должны быть и хвост. Да-да, нечего смеяться, ей так бабушка рассказывала, а та от проповедника слышала, ещё во времена Первой республики. Вот тогда жидов было много, а потом они все сгинули. Уехали, наверное, куда-то.

Товарищи отца, наоборот, утверждали, что с приходом советской власти евреев стало как собак, хотя, скорее, как крыс, потому что собаки – полезные животные, а заразу всякую разносят именно крысы. Вот и евреи в сороковом году принесли советскую власть и чуму коммунистическую год разносили, так что поделом им потом. Дайнис не знал, куда сгинули евреи той деревенской тётушки и что именно поделом получили крысоподобные евреи отцовых товарищей, но его это и не интересовало. Сгинули и сгинули – невелика печаль.

Дайнис подумал было, что сам лично живого еврея в жизни не видел, но вспомнил, что, когда учился в рижской школе, в его классе был мальчик, немного отличавшийся от других, в том числе именем – Давидс. А ещё мальчик был русскоязычным, что в их латышской школе было редкостью, он перешёл к ним после третьего класса из-за каких-то проблем в прошлой школе, русской. Позже, когда они с Дайнисом сблизились на почве шахмат, Давидс рассказал, что в прошлой школе его как-то особенно обидно дразнили. Это было странно, потому что и в этой ему периодически прилетало – то зубрила, то тюфяк, то цыган. Ну так все дети друг друга время от времени подначивают, не менять же из-за этого школу.

Ещё евреем, наверное, был учитель шахмат, но это не факт, надо бы при случае переспросить бабку, когда та злиться перестанет.

В шахматы Дайниса научила играть бабушка, он тогда ещё совсем маленьким был. Точнее, когда маленький был, они в шашки рубились и в поддавки, а потом, ближе к школе, бабушка его научила играть в настоящие шахматы. Тогда ещё дед был жив, они с бабушкой иногда играли, вот мальчик и попросил его научить. Позже в секцию отдали, там очень хороший старенький учитель был, Аркадий Наумович, бабушкин знакомый ещё по довоенной жизни.

Бабушка сама водила мальчика на шахматы, Дайнис очень любил эти занятия, только злило, что после урока бабушка с учителем говорили на каком-то непонятном языке, явно обсуждая его, Дайниса, успехи и неудачи. Мало того что говорили тихо, так ещё и не разобрать слов – не латышский язык, но и не русский. Он спросил как-то бабушку, та сказала, что это немецкий, но ответила не сразу и смутилась.