За год до того Кошкин успел сдать экзамен на вольноопределяющегося¹, отбыл год в пехоте армии, только что заслужил право поступить в юнкерское училище. И казалось ему тогда, что все в его жизни складывается лучшим образом: поступил бы еще тогда, в 1877 в училище – а там и офицерский чин не за горами. Отец был им горд. Запомнился он Кошкину немногословным, суровым, скупым на похвалу и вечно ставящим службу и долг наперед всего прочего. Но сына он любил, уж как умел. И – Кошкин точно это знал – был им горд. Это грело в самые страшные минуты жизни да не давало пойти по кривой дорожке: есть что на том свете, или нет – подвести отца Кошкине не имел права.

Отец, до последнего дня служивший околоточным надзирателем в Пскове, погиб в нелепой перестрелке таким же душным, как это, летом 1877 года.

Осталась мать, разом постаревшая от горя, и годовалая сестра Варя. Ни о каком юнкерском училище, по его разумению, речи больше не шло. Стипендию-то Кошкину, может, и назначили бы, но он теперь был в ответе не только за себя, но за мать с сестрой. Какая уж тут учеба? Увольняться из армии не стал покамест, упросил отпустить в резерв в чине унтер-офицера. Нашел место в помощниках у станового пристава в уездной полиции. По стопам отца, получается, пошел.

Так и служил в уезде на рядовой должности лет пять или больше, покуда судьба не свела его с Лидией Гавриловной, а после и с дядюшкой ее, графом Шуваловым. Платон Алексеевич до сей поры занимал должность в Главном штабе и имел служебную надобность в верных людях в полиции да на местах. И вскоре стал выделять отчего-то Кошкина – один бог ведает почему. Но именно Шувалов надоумил, что юнкерское училище все же закончить надо и экзамен выдержать непременно по первому разряду. Чтоб после все дороги в армии были открыты.

О возвращении в армию Кошкин думал некоторое время… в армии, может, было бы и поспокойней, и куда более предсказуемо все, и проще. Но, хоть Шувалов ни о чем его не просил, Кошкин понимал, что в полиции Петербурга он графу куда больше пригодится. А потому, вскорости после получения первого офицерского чина, уволился в запас и поступил на должность помощника участкового пристава в столице – откуда свою карьеру и начал.

Шувалов это принял и поддержал.

* * *

Вдруг Шувалов открыл глаза, повернул голову к окну и настороженно спросил:

– Никак коляска скрипнула… приехал кто?

Кошкин как обычно сидел в углу, делал вид, что читает, и думал о своем. Он ничего не слышал, но встал, отодвинул портьеру и выглянул в окно. На подъездной дорожке никого не было – почудилось старику.

– Пусто. Вы ждете кого-то? – спросил он, возвращаясь на место.

– Старуху с косой жду не дождусь! – хмуро проворчал Шувалов. – Ты на кой здесь сидишь, Степан Егорыч? Заняться больше нечем?

– Вы сами просили не уезжать, – напомнил в который уже раз Кошкин.

– В столицу просил не уезжать, а не торчать в комнате, как болонка диванная! Сегодня разве не одиннадцатое?

– Одиннадцатое…

– Так чего ты здесь? Эскулап мне все уши прожужжал, что нынче именины у его зазнобы, девицы Громовых. Неужто тебя не позвали?

– Позвали. Настроения нету.

– Настроения у него нету! А ты погоди годков тридцать – когда колодой лежать станешь, вот тогда-то настроение появится! Езжай! Громовы – семья простая, но хорошая. Два брата их было. Старшего, Иван Матвеича, я хорошо знал в свое время. Хозяйственный, суровый… весь город держал. Льном торговал, на том и сколотил состояние немалое. Но он давно уж богу душу отдал, отмучился. Дочка его старшая, Татьяна, за дворянина, поляка Тарнавского замуж вышла. Младшая вот докторшей скоро станет. Хорошая семья! Ты не гляди, что торгаши – к ним в дом много кто вхож. Я и сам у них в гостиной сколько сиживал.

Кошкин, прикрыв журнал, слушал. Сколько он пробыл в этом доме, граф впервые разговорился так надолго, не прерываясь на кашель, не закрывая мученически глаза, не впадая в забытье посреди разговора. Видать, и правда о Громовых ему было, что сказать. Или же, на что Кошкин надеялся больше всего – болезнь хоть немного отступила.

И когда Шувалов все-таки замолчал, продолжив живым осознанным взглядом смотреть в потолок, Кошкин решился ответить.

– А я ведь виделся недавно с этими сестрами, с Громовыми. Сапожников познакомил. Старшая, Татьяна, и впрямь занятная особа. Она даже, представьте себе, предсказала мне кое-что.

– Это она умеет… – Шувалов даже через силу улыбнулся. – Что предсказала-то?

Кошкин заранее знал, что пожалеет о сказанном, но впервые граф хоть к чему-то проявил интерес. Умолчать он не смог, признался:

– Очень зазывала меня на нынешний вечер. Сказала, суженую свою там встречу.

– Вот оно что?! – Шувалов на этот раз даже повернул к нему голову – с самым что ни есть любопытством в глазах. – Так тем более – чего здесь сидишь?!

– Неужто вы верите в это? – со скепсисом отозвался Кошкин. – В гадания, предсказания и прочее? Чушь ведь!

Шувалов хмыкнул. Снова уставился в потолок и, помолчав, произнес:

– Поживешь с мое, еще не в такое верить станешь. Татьяна… она с того света, почитай, вернулась. Умерла – а потом воскресла. С тех пор нет-нет да и рассказывает всякое. Сны видит вещие и судьбу предсказывает.

– И вам предсказывала?

– Так я и проболтался, ищи дурака! – хмуро глянул на его Шувалов. – Нет уж, Степан Егорыч, некоторые тайны, изволь, я с собою в могилу унесу. Ни к чему ни тебе о них знать, ни Лидии. А некоторые… остались у меня еще дела неконченые, которые до ума довести надо. Потому и копчу небо до сих пор. А ты на вечер-то поезжай. Татьяна Ивановна, видать, подругу какую тебе сосватать хочет – вот и вся тайна. Жених-то ты завидный. Хоть и староват уж, так что особливо губу не раскатывай да переборчивость свою в невестах умерь. Все, устал я… А ты езжай, погляди на ту подругу – чем черт не шутит.

* * *

Времени было шесть часов вечера, и Кошкин и впрямь поехал… то ли развеяться, а то ли из любопытства. Не каждый день ему сообщали, будто на празднике он встретит суженую. Как тут устоишь?

Но было и еще кое-что. Признаться, Кошкина больше взволновало не то, что сказала Татьяна Ивановна, а то, о чем сказать явно хотела – но умолчала. Упомянула возлюбленную его так, будто бы он уже знаком с это его суженой. И сказала, что имя у нее чудное. Из всех знакомых Кошкину женщин лишь одна носила по-настоящему чудное имя…

И должность его Татьяна поразительно точно упомянула – Чиновник по особым поручениям при Канцелярии обер-полицмейстера. Кошкин редко кому представлялся именно так, разве что по долгу службы, да и то не всякий раз. И уж точно он не представлялся так Сапожникову или еще кому-то в городке Зубцове.

Глава 4. Громовы

Особняк Громовых – принадлежащий некогда покойному отцу Татьяны, а оттого до сих в городе называемый именно так – был двухэтажным и белокаменным. Настоящая городская усадьба, обнесенная заборчиком, с внушительной придомовой территорией. Пожалуй, дом был самым большим и презентабельным из всех, видимых Кошкиным в Зубцове. Стоял он чуть на отшибе города, в тихом и уединенном месте – красивейшем месте на самом берегу речки Вазузы. С верхнего его этажа, несомненно, можно было разглядеть и Волгу, и устье двух рек, и колокольни сразу нескольких храмов, и, конечно, Полустову гору, почти отвесную, возвышающуюся над этой частью города.

Двери открыл лакей в яркой огненно-красной ливрее, и Кошкин окунулся в атмосферу давно начавшегося праздника – небольшой оркестр, шампанское, веселые лица, смех и оживленные разговоры.

Хозяйку вечера он увидел сразу – та будто нарочно его поджидала и тотчас стала представлять гостям и родственникам:

– Вы все-таки пришли, дорогой Степан Егорович – а впрочем, я ничуть в этом не сомневалась! Но сперва поздравьте Оленьку!.. Ах, беда, куда же она запропастилась. Непременно отыщу ее и приведу ту, ради которой вы здесь, – легко и едва заметно она заговорщически улыбнулась. – А пока что прошу познакомиться с самыми дорогими мужчинами в моей жизни.

Кошкин со всем уважением раскланялся с Анатолием Павловичем Тарнавским, супругом Татьяны, и ее дядюшкой – Игнатом Матвеевичем Громовым. А также хозяйка вечера легонько подтолкнула к нему рыжего веснушчатого паренька лет десяти, очевидно сына:

– Игнат Анатольевич Тарнавский, – важно представился он, и Кошкин охотно пожал по-взрослому протянутую пухлую ладошку мальчика.

– Вас назвали в честь Игната Матвеевича, юный сударь? – спросил он с улыбкой.

Ответила за мальчишку Татьяна Ивановна:

– Дядюшка души не чает в Игнатке. Мы с Анатолем так его и зовем – Игнат-младший. Он мое всё! – Татьяна ласково поцеловала мальчика в макушку. – Игнатка большие успехи делает в учебе, Степан Егорович, а этой осенью станет учиться в Московской гимназии. Господин Виноградов, Филипп Николаевич, директор гимназии, даже изволил ответить на наше приглашение на Оленькины именины согласием.

Татьяна Ивановна издали, но учтиво улыбнулась статному черноволосому господину с окладистой небольшой бородой и в учительских очках.

А после и сама отошла, пообещав найти Ольгу.

Кошкин же, признаться, быстро заскучал в обществе ее дядюшки и супруга. Анатолий Павлович все больше молчал и натянуто-вежливо улыбался, а дядюшка Игнат Матвеевич, купец до мозга костей, сходу пустился в детали торговли льном и искренне удивлялся, отчего Кошкин не знает, почем нынче лен в Петербурге.

Игнату Матвеевичу было не меньше шестидесяти пяти на вид – полностью седой, не считая пары золотисто-рыжих волосин в бороде, высокий, статный, с крупными чертами лица и обветренной кожей. Одет был добротно, но небрежно, хоть и явился на именины племянницы почетным гостем. Борода его была острижена неровно, волосы взъерошены, а движения широки и порывисты. Подносимый ему коньячок поглощал залпом, как водку, и не морщась, изредка заедая дольками лимона.

Немногим, казалось бы, он был моложе Шувалова, но жизнь в нем била и бурлила – это видно было по всему. Кошкин не сомневался, что и льняным бизнесом семьи он руководит самолично, едва ли слишком полагаясь на приказчиков.

Коснулся разговор и Шувалова, впрочем, Игнат Матвеевич оговорился сразу:

– Я-то Его сиятельство плохо знал, раза два, может он нас визитом осчастливил, да и то больше к Татьяне. А вот братец покойный, пока здесь, в доме хозяйничал, часто его зазывал. А еще чаще в Петербург к графу ездил, все у них дела да разговоры с глазу на глаз… – он хмыкнул как будто свысока и неодобрительно.

Кошкина резануло это «знал» – будто бы Платон Алексеевич уже Богу душу отдал. Но Громов, как человек нечуткий, оговорки не заметил. Но заметил, возможно, Анатоль Тарнавский, оттого постарался тему сменить:

– Так мой тесть, выходит, прямо-таки дружил с Его сиятельством? Право, не знал… – удивился он.

– Дружил-то – громко сказано, – снова хмыкнул Игнат Матвеевич, – будет разве граф с купцом дружбу водить?! Но… – он искоса глянул на Кошкина и с неохотой пояснил, – дело в ту самую-то пору было, когда с Татьяной беда приключилась.

– Ах, вот оно что… – понятливо кивнул Тарнавский – а Кошкину что-то объяснить никто не посчитал нужным.

Тем более, что Громов сейчас же отвлекся, желая познакомить со столичным сыщиком своих сыновей.

Старший, Петр Игнатьевич, – годами около сорока лет, и лицом, и статью весьма походил на отца. Разве что рыжих волос среди седины имелось куда больше. Был он скупее в движениях, да и разговорчивостью не отличался. Молчаливость его с лихвой компенсировала супруга Петра Игнатьевича – Настасья Кирилловна. Едва она приблизилась – тотчас затмила собою всех, кто был рядом. Особа эта была моложе супруга на десяток лет – крутобокая, яркая и красивая блондинка с хитринкою во взгляде. Тотчас она накинулась на Кошкина с расспросами про столичную жизнь, про нравы, про моду и про сплетни, с трудом позволяя свекру вставить теперь хотя бы слово о торговле льном…