Тетя Лиза щелкала семечки на ступенях, ведущих в дом. Сразу за ними был сооружен вольер, в котором топталось не меньше пятнадцати подросших цыплят.

– Добрый день, тетя Лиза. Мы вот с бабушкой арбуз съели, столько семечек в нем, просто ужас. Вам не надо?

Соседка вздрогнула, улыбнулась и закивала.

– Конечно, почему нет. Заходи.

Она махнула рукой.

План бабушки работал безупречно. Я открыла калитку, прошла по дощатому тротуару, минуя тетю Лизу, открыла вольер и широким жестом рассыпала по нему арбузные семечки.

– Ты что творишь? С ума сошла?

Только тут до меня дошло, что, наверное, прежде надо было ее спросить, собиралась ли она вообще кормить своих кур нашими дарами.

– Им нельзя такое! У них особый корм! Это же Брамы! Я хотела эти семечки высушить на семена! Иди собирай! Что встала? Быстрей, пока не подавились!

Перепуганная и огорченная тем, что провалила план, я полезла к курам собирать арбузные семечки среди помета. Когда дело было сделано, мне хотелось плакать, потому что руки воняли и липли и от арбузного сока, и от отходов жизнедеятельности породистых кур. Миска снова была полна семян, я поставила ее на ступени и пошла домой. Стоять и ждать, когда мне предложат яблоки, было бы верхом неприличия. «Вот же бабушка расстроится», – думала я.

– Стой! – рявкнула тетя Лиза. – Вам яблоки не нужны? Не знаю, куда их девать. Ветки ломятся. Иди собери, да побольше, а то скоро замерзнут.

Домой я вернулась с полным ведром яблок. Выбирала самые лучшие, которые поспели, но были еще твердыми, не мятыми и не успели загнить на мокрой траве. Бабушка была счастлива. О том, что чуть не сорвала операцию, рассказывать я не стала.

Мы никогда не говорили о моих родителях. Это была закрытая тема. Когда мне было шесть, перед тем как пойти в школу, я в лоб спросила у бабушки, где мои мама и папа. Этот вопрос не требовал от меня каких-то особых усилий и волнений. Родителей у меня никогда не было. Они были как Дед Мороз или зубная Фея – вроде и есть, но это не точно. Как выглядели мама и папа, я понятия не имела. Но из разговоров бабули и Ларисы знала, что меня в подоле принесла Надя. Где она, что с ней, почему оставила меня, никто не рассказывал. Мама совершенно точно была жива, потому что, если бы это было не так, то бабушка добавляла бы к ее имени слово «покойница». Так у нее было заведено. Мой дед был Васей-покойничком, умерший сосед, Геннадий Иванович – Генка-покойничек, бабушкина старшая сестра, которой не стало много лет назад – Клавдия-покойница. К имени моей матери это страшное слово не прибавляли. Значит, она где-то жила и здравствовала. Кто был моим отцом, я вообще понятия не имела. Отчество у меня было «Владимировна». Значит, отца звали Вовой. Ни одного Вовы я не знала. Фамилия моя была Ленская, а у бабушки – Ушакова. Никаких Ленских я тоже не могла припомнить.

– Ни отца, ни матери у тебя нет. Есть только я, поняла? В школе будут спрашивать – говори, что умерли.

– Они что, правда умерли?

– Откуда мне знать? Может, и умерли, да только мне не сказали.

На этом тема была закрыта раз и навсегда. В школе меня, конечно, спрашивали, почему я живу с бабушкой и где мои родители, но я всем выдавала тот самый вариант, которым меня снабдила бабуля перед школой.

В пятом классе эти разговоры вообще сошли на нет. Во-первых, потому что тема с годами себя исчерпала. А во-вторых, бабушка стала моим классным руководителем, и никому из одноклассников не приходило в голову лезть к внучке Зинаиды Павловны с вопросами.

Бабушка преподавала в нашей школе английский, но почти никогда не брала классное руководство сделала исключение только для моего класса. Я расстроилась, когда она мне об этом сообщила, но виду не подала. Мать или бабушка, которые работают в школе – это уже отдельный повод для стресса, а если еще и классный руководитель, тут точно не до дружбы с одноклассниками. Не говоря уже о том, что мне по определению запрещалось делать что-то, что хоть как-то могло скомпрометировать бабушку. Я училась с удвоенной силой, потому что никак не могла ударить в грязь лицом. Особенно тяжело мне давались точные науки. Формулы по физике и химии я выучивала наизусть, как стих. Выписывала в тетрадку словами: «Вэ равно эс, деленное на тэ, где вэ – это скорость, эс – это путь, тэ – это время». Чтобы запомнить, как это пишется, я придумывала ассоциации: v-ветер равен s-доллару, деленному на t-топор, t как раз на него походила.

С особым усердием я занималась английским, чтобы уж тут точно не казалось, что бабушка рисует мне пятерки безосновательно. Я первая выучила неправильные глаголы, каждый день зубрила наизусть какие-то новые слова и исправно работала над произношением. Два раза в неделю бабушка репетировала со мной чистоту межзубных звуков, добиваясь от меня идеала. Идеалом, конечно же, была она. Зинаида Павловна никогда не общалась с носителями английского языка, презирала американский английский, боготворила британский. Она, я уверена, не сомневалась, что ее межзубные лучше, чем у английской королевы.

Примерно к восьмому классу у меня сформировалась приблизительная картина моего происхождения: моей матерью была Надя – старшая дочь бабушки. Родила она меня от какого-то парня, с которым познакомилась на первом курсе. Где училась мать, я не знала, но предполагала, что в соседнем городе. Я появилась на свет, когда Наде было восемнадцать или девятнадцать. Видимо, не справившись с тяготами материнства в столь раннем возрасте, она отдала меня бабушке и навсегда самоустранилась. Образ жизни у нее был кошмарный, об этом говорили и моя тетя Лариса, и бабушка. Нельзя сказать, что они садились и обсуждали мать всё это произносилось иногда, между делом, на протяжении многих лет. Я, как ловец жемчуга, собирала крупицы информации о матери, складывая из этого свое представление о ней. То бабушка, будучи в хорошем настроении, говорила: «Ну и волосы у тебя, Катюша, как у матери». Потом осекалась и замолкала. Из таких бабушкиных сентиментальных осечек я за годы узнала о матери многое. Конечно, в этой истории было что-то нечисто, но разобраться самостоятельно я в этом не могла, а спросить было не у кого. В какие-то годы интерес к родителям был ярче, а иногда я про них вообще не вспоминала. Примерно в пятнадцать я совсем перестала о них думать. Но однажды, придя из школы, обнаружила на ступенях целлофановый пакет, замотанный бумажным скотчем, поверх которого было написано, что это мне. Мои ладони вспотели, вместо радости или интереса я испытала страх. Сердце бешено заколотилось. Кто мог отправить этот сверток, а главное – что в нем?

Глава 2

Мне никогда в жизни не приходили никакие посылки. В детстве к нам раз в месяц заглядывал почтальон, приносил бабушке пенсию, но спустя какое-то время исчез, потому что пенсия стала приходить на банковскую карту. Газет, а тем более журналов, мы не выписывали, и потому все отношения с почтой были оборваны в тот день, когда бабушка после долгих раздумий согласилась, что с карточкой гораздо удобнее. И вот, спустя годы, у меня в руках настоящая посылка. Мне в тот момент в голову не пришло, что положить ее на крыльцо мог и не почтальон вовсе, а вообще кто угодно. Но поскольку посылок до той поры я не видела, то и не знала, что на «настоящих» есть какая-то информация – имя отправителя, штамп и так далее. На этой не было ничего. Только имя поверх бумажного скотча.

Пока бабушка не вернулась, я быстро разорвала пакет у себя в комнате. Внутри оказалась дешевая старая кукла, похожая на Барби, только менее изящная. С первого взгляда было понятно, что ею кто-то уже играл длительное время. Волосы на голове были только по контуру, а чтобы скрыть лысину, производитель собрал их в пучок на макушке и затянул резинкой. Там же, в пакете, была банка из-под кофе, плотно набитая какими-то тряпками. Я аккуратно вытащила их это оказалась кукольная одежда. Вручную были раскроены и сшиты вечерние платья, спортивная одежда, свадебный наряд, несколько пальто, шапочки, судя по всему, из носков, балетная пачка, футболки. Наряды были выполнены очень аккуратно, маленькими стежками, подвернут и подшит каждый край. Расшитый бисером, пайетками, бусинами, пуговицами, миниатюрный гардероб свидетельствовал, что тот, кто его шил, потратил на это много времени. Больше в пакете ничего не было. Я перебрала его весь, даже заглянула в карманы кукольных штанов, но никакого послания не обнаружила. Я помню, как разложила кукольные одеяния на ковре перед кроватью их было тридцать два. Глядя на этот дар, я пыталась угадать: что отправитель хотел этим всем сказать? Был ли в этом подарке какой-то тайный смысл? Может быть, что-то зашифровано? Я сортировала наряды куклы сначала по сезонности, поскольку в банке были и куртки, и пальто, и шубки, и вещи на лето. Затем я разбивала их по категориям: нижнее белье, повседневная одежда, верхняя, вечерние наряды. Но и это никакой информации мне не дало. Правда, кое-что все же удалось обнаружить. Большая часть гардероба была изготовлена из самых разных тканей, которые не повторялись, но вот следы лоскута, из которого была сшита пижама, обнаружились в виде бантика на шапке, кармана на джинсах, а также из него была сделана сумка через плечо. Видимо, этой ткани с орнаментом из синеньких цветочков у таинственного кутюрье было больше, чем остальных.

Говорить бабушке о находке я, конечно же, не стала, иначе она бы точно все выбросила. Много месяцев перед сном я переодевала куклу в разные вещи. Мне было пятнадцать, и возраст кукол давно миновал. Но в этот раз то была не игра, а какой-то ритуал, момент соприкосновения с чем-то загадочным. Я придумала кукле имя – Надин. И жизнь у нее была поинтереснее моей. Надин ходила на свидания, ездила в отпуска, гуляла по торговым центрам, посещала дружеские вечеринки, покупала копчености на рынке, когда хотела. Для каждого повода у нее был свой наряд. Нетронутым оставалось только свадебное платье надевать его, не имея жениха, мне казалось странным. Так что Надин была не замужем.

Чем больше я думала о том, кто мог прислать мне подарок, тем чаще приходила к мысли, что это как-то связано с моей матерью. Ну кому еще нужно было передавать мне такой странный подарок? Только ей, думала я. В целом, все сходилось. Кукла была подарена мне в пятнадцать лет. В этом возрасте девочки в куклы не играют. А значит, оставить этот подарок мог только тот человек, который или не знал, сколько мне лет, или в представлении которого я по-прежнему оставалась ребенком. Я бы, может, и перестала обо всем этом думать, но однажды в «деле Надин» появился первый след.

Как-то вечером мы с бабушкой перебирали старые фотографии. В школе за успехи в учебе мне подарили большой красивый фотоальбом с целлофановыми кармашками. Я решила, что надо заполнить их своими снимками – от самых ранних до нынешних дней. Бабушке идея понравилась: она рылась в коробке, выискивая там мои фото.

– Это мы с тобой вырастили гигантскую тыкву! – улыбалась она, глядя на снимок. – Смотри, из нее тебе можно было дом сделать или карету, – она передала фото мне. – А это ты в костюме мухомора. Помню, как мы с Лариской до утра этот костюм делали.

На снимке я стояла у новогодней елки лицо было наполовину скрыто красной шляпой в виде гриба, поверх которого, помимо белых пятен из ваты, были налеплены сухие листья, веточки и даже улитка.

– Все в тот год были снежинками, а я мухомором, – вспомнила я и вставила снимок в кармашек.

– А тут тебе, наверное, год или два. Смотри, какие щеки.

Бабушка протянула фото, и тут меня словно током ударило. Маленькая я стояла на диване, смеялась, закинув голову, в руках у меня была та самая кукла из тайной посылки, и одета я была в сарафан с маленькими синими цветочками. Именно из такой ткани была пошита часть вещей Надин.

– Что с тобой? – бабушка отдернула руку с фотографией и посмотрела на изображение. – Что тебя так удивило?

– Не помню, чтобы у меня был такой сарафан, – промямлила я.

Бабуля снова посмотрела на фото.