Узел в горле увеличивается. Папа спит на старом кожаном диване в гараже, а по утрам навещает Кади, чтобы не встречаться с мамой. Мастерски поставленный танец.

Кади всегда сглаживала напряженность в нашей семье. Она брала на себя ответственность, пока я смотрела в ближайшее окно, мечтая наяву. Я могла словно приподниматься над землей, потому что всегда знала, что она потащит меня за собой, как воздушный шарик.

Мама поднимает палец, говоря одними губами: Я сейчас вернусь. Но она отходит недалеко, и я слышу, как их спор переходит в ссору.

Я закрываю глаза и думаю о цветах. Васильковый. Розовый. Медный.

В первый раз я использовала их как спасение в тот день, когда клубок в мозгу Кади взорвался. Я сидела в комнате ожидания, меня тошнило от страха. Внезапно мы остались без единственного человека, который всегда помогал нам пережить трудные времена.

Я никуда не хожу без своего альбома с образцами тканей, и в тот день он лежал у меня в сумке. Я перебирала образцы снова и снова, ощупывая пальцами каждый цветной квадратик, словно бусины четок. Я представляла, что плыву по бескрайнему пространству оттенков. Глициния. Пыльная роза. Слоновая кость. Как будто игнорирование ситуации означало, что она не реальна.

Есть люди, которые в трудную минуту ведут себя естественно, но я никогда не была такой, даже в детстве. Именно Кади взяла меня за руку и привела на похороны нашей бабушки, когда я не могла перестать рыдать. Именно она протащила для меня наполовину растаявшее шоколадное печенье в автобус, когда мы впервые ехали в детский сад, и именно она шла впереди по выложенным плиткой коридорам пугающе огромной старшей школы, заполненой новыми лицами, в наш первый день там. Всю нашу жизнь она справлялась с трудностями, так что мне не приходилось этого делать.

Система громкой связи в коридоре с треском оживает.

– Синий код, уровень 4, палата 427. Синий код.

Меня охватывает тошнотворный страх. Это наш этаж, дальше по коридору. Приближается шум голосов и шагов, и колеса аварийной укладки скрипят мимо двери Кади в направлении отделения неотложной помощи.

Кто-то умирает.

Не Кади, не в этот раз.

Трясущимися руками я засовываю айпад обратно в сумку. Я все еще не могу с этим справиться. Я так сильно хочу, но не могу.

– Прости, – шепчу я спящей Кади, чувствуя себя неудачницей. – Это уже слишком.

Я успеваю к лифту как раз вовремя – нет ничего лучше, чем оказаться запертой в крошечной коробке с незнакомыми людьми.

Внизу, в ярко освещенном кафетерии, над подносом с остывающей пиццей я смотрю на пузырьки, поднимающиеся в моем «Спрайте», пока ужас не отступает и ком в горле не рассасывается.

Все хорошие столики были заняты, так что я вынуждена щуриться от яркого света, льющегося из соседнего здания. За окном маячит серебристая трапециевидная клиника «Арэйсен Экстрадери», известная как «Арекс». Гигантский цифровой рекламный щит занимает всю стену здания, и светодиоды такие яркие, что на них больно смотреть.

На рекламном щите сменяются кадры с приторно счастливыми людьми. Они рекламируют единственную услугу «Арэйсен» – стирание памяти.

Технически «Арекс» – подразделение больницы, но у него собственное здание, потому что оно приносит наибольшие доходы. Людям нравится, когда их плохие воспоминания стирают. Когда я была маленькая, «Арэйсен» стал настолько популярен, что провел масштабный ребрендинг и превратился в общенациональную сеть, и теперь его серебристые здания так же узнаваемы, как «Макдоналдс» или «Старбакс».

В одном только Сакраменто восемь филиалов.

Иногда мы с мамой сидим у этих панорамных окон и наблюдаем, как люди входят в здание «Арекс» и выходят из него. Они проходят внутрь через вращающуюся дверь с опущенными плечами и темными кругами под глазами, смахивая кулаками слезы. Через час они уже выходят – им не требуется время на восстановление, – уже улыбаясь. Легче, бодрее, без напряжения.

Мама – не большая поклонница этой процедуры, хотя она проводится с тех пор, как я была ребенком, и ее безопасность доказана. Но когда папа однажды пробормотал, что, возможно, людям следует учиться на своих ошибках, а не повторять их снова и снова, мама перешла в режим нападения, вступившись за людей, которым врачи рекомендовали пройти такой курс лечения, чтобы они могли оправиться от травм и посттравматического расстройства.

Счастливые лица на рекламном щите сменяются строкой текста: Спросите своего врача о процедуре уже сегодня!

Я просматриваю рекламу еще десяток раз, откусывая по очереди от двух кусков пиццы. Закончив, я захожу в лифт и нажимаю кнопку четвертого этажа. Я почти у палаты Кади, когда изнутри доносятся голоса – знакомые голоса. Мое сердце бешено колотится, я сворачиваю и прижимаюсь к стене прямо за дверью.

Это Бритт Коулман из университетской волейбольной команды Кади и Эй Джей Ранганатан из команды по плаванию. Сейчас я точно не в настроении с ними разговаривать. Меня ждут неловкое молчание, сочувственные взгляды и проявления поверхностной дружбы, которая всегда была у меня с большинством наших с Кади знакомых.

Они меня не заметили. Я стараюсь дышать как можно тише, борясь с колючей волной жара, последовавшей за выбросом адреналина.

Я собираюсь ускользнуть обратно к лифту, когда раздается голос Бритт.

– Это плохо, что я рада, что ее сегодня здесь нет?

Кровь застывает у меня в жилах от тошнотворного ощущения, которое возникает, когда слышишь, как кто-то говорит о тебе за твоей спиной.

– Ну, это, конечно, не очень, – отвечает Эй Джей. – Но не могу сказать, что не согласен с тобой.

– Ты заметил? Она уже несколько месяцев ни за кем не бегает. Интересно, кто будет ее следующей жертвой?

Я так ясно представляю, как Бритт закатывает глаза из-под светло-русых волос, собранных в высокий хвост.

Эй Джей фыркает:

– Нам хотя бы больше не нужно читать письма.

– О, боже, эти письма.

Мое лицо вспыхивает. Это было в восьмом классе. И да, теперь я понимаю, что это был странный поступок – прятаться в туалете, пока Кади относила Остину Чену мое признание в любви на трех страницах, но камон – мне было двенадцать.

Несмотря на то что коридор кажется мне непреодолимой дистанцией, я смогла вернуться к лифту. Я отправляю маме сообщение, что буду ждать ее в машине.

Слова Бритт преследуют меня до парковки. Она уже несколько месяцев ни за кем не бегает. Интересно, кто будет ее следующей жертвой?

У меня ноет под ключицей. Я знаю, что у большинства людей не бывает безответных влюбленностей, которые длятся годами, и они, конечно, не пишут восторженных писем объектам своих мечтаний, в которых раз за разом признаются в своих чувствах.

Всю свою жизнь я верила, что создана для какой-то особой любви.

Может быть, всему виной диснеевские фильмы, которые я смотрела снова и снова, или любовные романы, которые я начала тайком приносить в свою комнату, когда была еще слишком мала для такого чтива. Или народные песни, похожие на баллады, которые моя бабушка крутила у себя в машине, когда мы гостили у нее летом; но я знала, что во мне есть источник любви, и я хотела отдать ее кому-то, кто мог бы ответить мне тем же. Может быть, это звучит глупо. Может быть, мне следовало переключить внимание на какую-то значительную цель в жизни. Но я действительно думала, что это она и есть. Романтическая любовь. Вершина существования.

Позже это проявилось в виде… Наверное, это можно назвать навязчивой идеей, когда речь заходит о парнях. В моем воображении они превращались в тех людей, которыми я хотела их видеть, и я представляла себе сцены из идеальной истории любви. Мы до колик щекотали друг друга. Мы кормили друг друга куриным супом с ложечки, когда болели. Мы прикасались друг к другу под одеялами, пока у нас не начинала кружиться голова. Я убеждала себя, что я тот единственный человек, который им нужен.

Мои чувства ни разу не были вознаграждены.

Первый был в седьмом классе: Олли Полссон, новый ученик из Швеции, коренастый блондин, от которого пахло снегом. Наконец-то у меня появился реальный объект мечтаний. И мне нравилось быть влюбленной. Я смотрела на идеально очерченную, нежную, как персик, щеку Олли по сорок семь минут в день на нашем одном общем занятии, и это было для меня всем.

Следующим был Остин Чен. Тогда все ощущалось более серьезным, я тосковала, и, о боже, это было так приятно. С Остином, возможно, все было не совсем безответно: однажды его рука скользнула мне под свитер на вечере кино у Клэри Адлер, и я подумала, что сейчас упаду в обморок.

А потом появился Дин, еще более серьезный, так что это было так опьяняюще, что я едва могла думать о чем-то другом на протяжении всего второго и предпоследнего курсов.

Теперь, впервые за долгое время, я ни по кому не тоскую. Хотела бы я все еще верить, что создана для великой истории любви, но в последнее время я задаюсь вопросом, не ребячество ли это – цепляться за надежду на подобную любовь.

– Ты слишком привязана к своим представлениям о людях, – сказала однажды Бритт. Она всегда была прямолинейной и всегда больше дружила с Кади, чем со мной. – Ты воображаешь их такими, какими они на самом деле не являются.

После Остина она насмешливо похлопала меня по плечу и сказала:

– Не волнуйся. Очень скоро ты увлечешься каким-нибудь парнем, который даже не подозревает о твоем существовании.

Она не ошиблась.

Я хмурюсь. Так вот почему тот парень оказался в моем сне прошлой ночью?

Я провожу пальцем по рубцу на боку. Я родилась, сшитая с другим человеком, и иногда я спрашиваю себя, не попытка ли все это снова сшить себя с кем-то?

Глава третья

Тусклый желтый свет от уличных фонарей на полу моей спальни ложится широкой полосой между моей половиной комнаты и половиной Кади.

Ее кровать аккуратно застелена. Плюшевый тюлень на ее подушке, которого без особой фантазии назвали Тюлька, улыбается в потолок милой рассеянной улыбкой, не обращая внимания на голоса, доносящиеся с нижнего этажа. Родители в гостиной, прямо подо мной, затеяли очередную напряженную «дискуссию».

Я поворачиваюсь лицом к стене, прижимаю подушку к ушам и зажмуриваю глаза.

Золотистый. Хвойный. Сапфировый.

Их голоса превращаются в убаюкивающий шепот, а затем затихают, когда я начинаю засыпать. В момент, когда я готова погрузиться в сон, что-то в воздухе меняется. Моя кожа становится липкой и теплой, как будто я в сауне, а затем я слышу то, чего никогда бы не услышала в своей спальне: пение экзотической птицы.

Я резко открываю глаза.

Комнаты больше нет, и я стою в густых влажных джунглях.

Какое-то мгновение я могу только смотреть вперед, пока мой разум вяло осмысливает то, что я вижу. По сравнению с тишиной леса секвой, это место – сочная симфония шума. Если привычное пение птиц – это рассветный хор, то вокруг меня – ночной хор: ритмичный, гортанный рокот лягушек, вибрирующий стрекот тысяч цикад, капли дождя после грозы, падающие – кап-кап-кап – на широкие листья. Влага липнет к моей коже, а где-то рядом белым шумом гудит стремительный поток воды.

Я в джунглях. Пышные, потрясающие джунгли. Благоговение наполняет мою кровь, сверкая, будто золотые блестки во флаконе.

Лунный свет невероятно яркий, почти ультрафиолетовый, как в том лесу. Я хмурюсь. Должно быть, я снова сплю. Луна – главная подсказка. Конечно, в реальной жизни она никогда не могла бы иметь такой цвет. Но это место кажется гораздо более насыщенным, чем сон.

Я поднимаю руку, чтобы посмотреть на часы.

Полночь.

Странное волнение охватывает меня. Восторг, подозрение и благоговейный трепет – одновременно. Что же это?

Желая увидеть больше, я продираюсь сквозь густые заросли, тысячи глянцевых листьев лижут мне руки. А потом я отвожу в сторону последний огромный восковой лист и – о-о-о!