Даже кнопочка “в пути” казалась издевательски серой.

У перекрёстка он увидел, как другие курьеры тоже проверяют телефоны – кто сидя на бордюре, кто стоя у велопарковки. Лица у них были одинаковые – растерянные, злые, но больше – пустые. Ведь курьер живёт не зарплатой: он живёт потоком. Поток сегодня прервался.

На улицах стало многолюдно – люди выходили, как при пожаре, оглядываясь, пытаясь понять, в какую сторону бежать. Но никакого огня не было; была только новость, которая обожгла сильнее.

Кирилл пошёл обратно через центр.

И заметил: город будто вырос вширь, стал громче, плотнее, как муравейник, в который ткнули палкой. Люди говорили быстрее, шагали нервнее, а воздух будто наэлектризовали.

Всё то, что вчера казалось трещиной, сегодня превратилось в зияющую дыру. И мир, который был лёгким, почти игрушечным, теперь становился тяжёлым – как мокрый бетон.

Он снова попытался получить хоть один заказ. Телефон молчал. Весь день.

Ближе к вечеру он понял: вот оно, настоящее бездно-безоблачное будущее, которого он вчера так радостно не видел. И отправился домой.

Что дальше – никто не знает. Даже город. Даже он сам.

7

Кирилл выехал из дома, хотя заказов не было и не предвиделось: просто не мог сидеть внутри, где стены пахли вчерашними разговорами о будущем. Слово «ипотека» до сих пор толкало в грудь, как маленький, но очень настойчивый кулак.

Он ехал без маршрута, тихо катился по улицам, где витрины провисли, а люди стали идти не вперёд, а куда-то внутрь себя. Маршрутка, которую он обгонял, была забита не по-утреннему – напряжённые лица, сумки, папки под мышкой, взгляд прямой, но пустой, как будто все уже получили невидимую повестку.

Когда он подъехал к парку, воздух сменился – стал гуще, чем нужно для обычного дня. Там, у входа, собрались люди. Не толпа, а какая-то сдавленная масса человеческого шума. Никто не кричал, но каждый говорил громко. Так бывает, когда происходит что-то настолько серьёзное, что голос не произносит, а доказывает своё право звучать.

Кирилл слез с велосипеда и просто пошёл вдоль тропинки, будто растворяясь в чужой беде.

– Они сказали… всё. Завод закрывают. Совсем, – говорил мужчина в синей спецовке, то задыхаясь, то выдохнув слишком резко. Рядом стояла женщина – возможно, его жена – и держалась за его локоть, как за перила. – У меня двадцать лет. Двадцать лет! А теперь что, магазин сторожить?

– Да кому ты нужен в магазине, – отозвалась она, но без злобы – просто констатация, как если бы она говорила о погоде. – Там уже своих полно. Все пойдут. Все.

Дальше – группа помоложе, человек семь, все бывшие сменщики. Их лица были одинаковыми: смесь масок растерянности и ярости, из которых ещё не выбрали, какую лучше носить сегодня.

– Нам сказали подойти в понедельник за бумагами, – говорил один, нервно перелистывая уведомление. – Там компенсация… хрен пойми сколько. Этого хватит только переждать месяц. А дальше что?

– А дальше – улица, – ответил другой. И засмеялся. Тихо, коротко, страшно.

Смех прошёл по группе как дрожь.

Кирилл почему-то почувствовал себя младше всех присутствующих. Странное ощущение – будто он случайный зритель на чужом спектакле, но декорации уже выстроены на его улице, возле его дома.

За деревьями у пруда, сидела женщина в жёлтой ветровке и плакала, уткнув лицо в ладони. Её сын стоял рядом – лет двенадцать – и не делал ничего. Просто смотрел в воду. Слишком спокойно для детских глаз.

– Мама, ну подожди… – сказал он наконец, а голос ломался, как тонкая палка. – Ну чего ты…

– Куда я теперь пойду? – ответила она, не поднимая головы. – Куда? Кому я нужна?..

Этот вопрос будто отозвался внутри Кирилла, как звук в пустом железном баке. Кому я нужен? Куда я пойду?

Он, конечно, курьер – его никто не увольняет. Но странным образом это не давало радости. Мир, в котором работа есть только у тебя одного, – звучит не как преимущество, а как приговор.

К нему подошла пожилая женщина – видимо, перепутала с кем-то, кто тоже работал на заводе.

– Сынок, скажи… это правда, что всё? Что без шансов?

Кирилл замер.

– Я… я не знаю.

– Никто не знает, – сказала она устало и ушла, прижимая сумку к груди так, будто там что-то могло спасти.

Люди продолжали стекаться к парку. Один приносил новости, другой – слухи, третий – отчаяние. Все разговоры были одинаковыми по смыслу, но разными по боли: кого-то резало сверху вниз, кого-то – только кололо. Но боль была у всех.

Кирилл медленно сел на лавку и впервые за долгое время почувствовал странную, необъяснимую дрожь: будущее больше не выглядело чем-то далёким. Оно пришло сюда, в этот парк, в эти улицы, в его маленькую квартиру, как холодный ветер посреди июля, который не спрашивает разрешения войти.

Он смотрел на людей и понимал: это не просто новость. Это – начало. Большого, тяжёлого, неизбежного.

И тревога – та самая, которую он пытался утопить вчера подростковым бунтом и ночным клубным грохотом – поднялась вновь, теперь уже взрослая, с зубами.

Кирилл сжал руль скутера. Хотелось уехать, но ноги будто приросли. Он впервые понял, что иногда быть свидетелем – тяжелее, чем участником. Потому что стоишь на краю чего-то огромного и страшного, и знаешь: скоро оно накроет и тебя. Даже если ты пока не в списках.

8

Кирилл вернулся домой ближе к вечеру – в тот самый час, когда солнечный свет уже почти исчез, но электрические лампы ещё не включили, и квартира провисла в серой полутени. Он сразу почувствовал что-то не то. Не запах – воздух. Он стал вязким, тяжёлым, будто через него прошёлся кто-то с мешком плохих новостей и рассыпал их по углам.

Мама сидела на кухне, не притрагиваясь к чашке чая. Папа стоял у подоконника, уткнувшись рукой в стекло, словно вглядывался во двор, который мог дать ответы. Или хотя бы их отсрочить.

– Чё… случилось? – спросил Кирилл, хотя уже знал. В городе сегодня не могло быть другой причины говорить тихо.

Папа повернулся медленно. Лицо у него было не разгневанным – скорее, пустым. Так бывает, когда человек за пару часов пережил слишком много: растерянность, злость, страх, и всё погасло, оставив только серый фон.

– Завод… – начал он, потом выдохнул, будто ставил точку в собственном предложении. – Всё. Закрывают. Нас всех… под сокращение. С сегодняшнего числа.

Кирилл глубоко вдохнул. Так глубоко, что в груди что-то хрустнуло.

– И маму тоже, – добавил он. – Всех.

Мама опустила глаза и кивнула. В этом кивке было что-то очень девичье, совсем несвойственное взрослой женщине, привыкшей держать дом на себе. Она будто стала легче и меньше, как бумажная фигурка, которая потеряла ребро жёсткости.

– Нам дали уведомление, – сказала она тихо. – Компенсацию выплатят… когда-нибудь. Даты нет. У всех так. Очереди… бумаги… будто война началась.

Она говорила спокойно, но пальцы дрожали.

Кирилл заметил – и посмотрел в сторону, чтобы не выдать, что заметил.

Папа подошёл к столу, бросил на него несколько квитанций. Они расползлись по клеёнке, как карты, которыми жизнь решила сыграть с ними новую партию.

– Это за свет.

– Это коммуналка.

– А это ипотека за второй квартал… – он замолчал, будто понял, что сказал не то, но уже поздно.

Слово «ипотека» ударило Кирилла в голову сильнее, чем он ожидал. Вчера оно было просто тревожным эхом, сегодня – как топор, висящий над дверью.

– Но вы же… – начал он. – У нас же всё было…

Он хотел сказать «стабильно», но язык не повернулся. Стабильность умерла сегодня утром, ещё до того, как он пошёл в парк.

– Было, – сказал отец. – Теперь – нет.

Повисла пауза. Очень долгая, настолько, что Кириллу захотелось что-то сделать: налить воду, взять со стола хлеб, открыть окно. Но ничего не подходило. Любое движение казалось кощунством – как шум в храме.

– Мы… справимся, – наконец сказал он, сам удивившись уверенности в своём голосе.

Папа посмотрел на него так, будто пытался понять: это наивность или попытка спасти всех сразу.

– Как? – спросил он. Не грубо, не обвиняюще – просто по-честному. – На что? Ты сам видел: заказов нет. Не только у тебя – у всех. Город на тормозах. Люди не знают, что будет через неделю. Мы… мы тоже не знаем.

Мама всё-таки сделала глоток холодного чая.

– Мы не хотим, чтобы ты… – она поколебалась. – Чтобы ты тянул всё. Это неправильно.

Кирилл сел напротив.

– Но я же могу. У меня бывает по десять тысяч в день. Бывает же. Были недели…

– Были, – прервал отец. – А сейчас – нет.

Он снова подошёл к подоконнику, будто там мог появиться другой ответ.

Мама взяла одну из квитанций и повернула к свету.

– Эти деньги… эти суммы… они не подождут. У нас накоплений – смешно. И ещё кредиты, и продукты, и лекарства… – голос дрогнул, она прикусила губу.

Кирилл почувствовал, как от этих листков на столе тянет ледяным холодом. Тонкая бумага – а будто свинец.

– То есть… – он сглотнул. – Совсем всё плохо?

Папа тихо рассмеялся. Не от юмора – от бессилия.

– Ещё не совсем, – сказал он. – Но мы уже на склоне. Чуть оступимся – и полетим.

Кирилл не выдержал – встал, прошёлся по кухне. Половицы под ногами скрипели особенно громко, будто тоже нервничали.

Он понял вдруг: проблема не только в деньгах. Дело в том, что его родители – люди, которых он всегда видел надёжными и сильными – сегодня сломались. Не полностью, но трещины пошли.

И он – Кирилл, ночной тусовщик, курьер с мечтами о лёгкой жизни – оказался между ними и их падением.

Это чувство накрыло его так резко, что он остановился, схватившись за край стола.

Мама посмотрела на него – и впервые за вечер не как на сына, а как на того, кто тоже человек, и тоже напуган.

– Мы что-нибудь придумаем, – сказала она.

Но в её голосе не было уверенности. Только любовь и попытка закрыть собой пропасть.

Папа сел рядом и потер переносицу.

– Завтра пойдём в центр занятости. Там… говорят, будут какие-то программы. Хоть что-то.

Кирилл хотел сказать «я поеду с вами», но не сказал. Потому что это бы означало признать масштаб беды.

Он только кивнул.

И в этот момент дом – привычный, родной, шумный – стал маленьким, хрупким, как картонная коробка под дождём. И Кирилл понял: напряжение, которое витает в воздухе, – не временное. Оно будет жить с ними теперь. Оно станет частью обоев, запахов, разговоров.

И если вчера его тревога была тонкой, юношеской, то сегодня она обрела форму.

И эту форму звали – страх за близких.

9

Утро началось с редкого для Кирилла ощущения: он проснулся раньше родителей. Не потому, что хотел быть молодцом – просто не спалось. Ночь прошла как-то нервно, будто с ним рядом в кровати ворочалась сама тревога, дёргала одеяло и шептала: «Вставай. Всё плохо».

Он умылся ледяной водой, накинул куртку и вышел из дома раньше восьми. Скутер стоял под подъездом, покрытый тонкой пылью – такой тонкой, что она была почти символической. Всё в городе будто присыпало пылью: новости, лица людей, будущее.

Кирилл открыл приложение – пусто. Даже не «0 заказов рядом», а просто пусто, как будто сервис умер.

Он вздохнул, завёл скутер и поехал по привычному маршруту: сначала к центру, потом к новой пешеходной улице, потом к сетевому супермаркету – там обычно всегда были заявки. Но сегодня… ничего. Ровная, глухая стена тишины.

Город выглядел так, будто его выключили. Звуки стали тише, люди как-то медленнее двигались, а воздух стал более вязким, чем вчера. У каждого второго в руках – бумажка из отдела кадров. У каждого первого в глазах – усталость.