Караев ловит мой взгляд и страдальчески вздыхает, прежде чем податься поближе, чтобы тихо пробурчать.

– Малина тащит меня на балет, – скорбно поджимает губы, поглядывая на остальных пацанов, чтобы не услышали, – На "Золотого петушка"…!

Ржу. Бедолага! Караев зло толкает в меня в бок, чтобы перестал. На нас с интересом поглядывают.

– Ема, сочувствую, чувак. Хотя-я-я… – возвращаю ему тычок под ребра,– Даже спросит боюсь, что ты за это у нее потребовал.

И Эмиль тут же расплывается в похабной улыбке, играя бровями.

– И не спрашивай, все равно не скажу.

– Извращуга, – угораю.

– Отвянь, – посылает, продолжая хитро улыбаться.

– Здорово, пацаны, – подходит к нам Гордей Шолохов. Жмем по очереди его протянутую руку.

Шолох бросает вещи на соседнюю лавку и тоже начинает торопливо переодеваться. Двери раздевалки постоянно громко хлопают, выпуская парней, уже облачившихся в форму, в зал. Слышно, как там надрывается вечно всем недовольный Боря, наш тренер, и от его зычного голоса из последних сил на стенах держится штукатурка.

Очень быстро в раздевалке становится все свободней и уже есть чем дышать. Переодевшись полностью, сижу – жду Эмиля с Гордеем. И взгляд сам собой то и дело притягивается как магнитом к группе парней в другом углу длинного, узкого как кишка помещения раздевалки. Вернее к одному из них – Марку Линчуку.

Заметив, что смотрю на него, Линь криво улыбается, кивает и сразу отворачивается, продолжая что-то говорить остальным. Слов я разобрать не могу с такого расстояния, но отлично слышу взрывы их грубого смеха и вижу масленые ухмылки на лицах.

Может я конечно фантазирую, но по мне с такими поплывшими рожами только баб обсуждать можно. А жесты, которые они иногда показывают друг другу, и вовсе сомнений не оставляют. И по большому счету что в этом такого? Будто я сам так не делаю. Да и вообще не мое дело, но…

Вдруг…

Цепляет. До того сильно, что уже не могу отпустить.

Потому что перед глазами так и стоит заплаканный, чистый, наивный до неприличия взгляд Шуйской. И тонко звенящая нота протеста в нем, сообщающая, что Лиза ко мне не прислушалась.

Не захотела слушать. Наверно от обиды и из-за упрямства.

А ведь я правда как лучше хотел! Дурочка…!

Ну куда этой блаженной такой как Линчук?! Это даже не смешно.

И жалко ее, монашку. И вообще я давно такого жгучего чувства вины не испытывал как сегодня, когда ее случайно до слез довел.

А то, что не послала, не стала дуться, а простила почти сразу, так это даже наоборот хуже – я теперь будто только еще больше перед ней виноват.

Получилось, что Лизка нежная и милосердная, а я вот такой вот грубый козел.

Не заслужил я ее улыбок сквозь слезы. Они давят грузом теперь. И черт его знает, каким именно грузом. То ли стыда, то ли ответственности.

Не люблю такое чувствовать. У меня ни перед кем долгов нет – ни материальных, ни по совести. Я отплачу.

– Фьить! – поддаюсь порыву и свищу, смотря в упор на Линчука. И, когда он поворачивается, киваю в сторону душевых, – Слышь, Марк, давай отойдем?

Эмиль с Гордеем удивленно вскидывают брови. Дружки Линчука тоже озадаченно пялятся на меня.

Мы не то, чтобы совсем не общаемся, нет. Но обычно строго по делу, а так у них своя тусовка, у нас – своя.

Марк, потирая шею сзади и пряча напряжение в светлых глазах, без лишних вопросов топает к душевым. Встаю с лавки и иду за ним. Заходим в предбанник, облицованный квадратным кафелем.

– Чего надо, Чиж? – Марк складывает руки на груди, левая нога нервно выбивает дробь по полу, – Треня сейчас начнется, Боря будет орать…

– Да я быстро, не ссы,– хмыкаю и ставлю руку на кафельную плитку повыше его плеча. Линь косится на ладонь у самого своего носа и переводит на мое лицо настороженный взгляд. Смотрю ему нагло в глаза, улыбаясь. Посыл, думаю, уловил, что сокращать дистанцию с ним и применять физическое воздействие, я, если что, не боюсь, – Слушай, Марк. Ты бы отстал от Шуйской по-братски, а? – предлагаю вкрадчиво.

Скрещиваем взгляды. Его рот пренебрежительно кривится, улетая уголками вниз.

– А то что?

– Ничего. Не надо ее трогать просто.

– Ну вот если "ничего", то и не лезь, – несильно толкает меня в грудь и стремительно делает шаг в сторону. Зассал значит все-таки, – Или запал на монашку нашу? – брезгливо.

– Не неси бред, – от такого предположения я невольно смеюсь, – Всего лишь не верю, что ты запал, – выделяю "ты" голосом.

– А это уже, Чижов, как мы выяснили, не твое дело, – бычит Марк, что не выглядит очень грозно, так как при этом он одновременно пятится к выходу.

Ну конечно, со своими дружками или папиной охраной он обычно посмелее.

– Зачем она тебе? Поспорил что ли? – я делаю шаг к Линчуку, снова сокращая расстояние.

– Бл…вот прие… Нет! Просто не лезь. Я же твоих девок не трогаю, не отговариваю с тобой спать, – растирает лоб раздраженно.

– Шуйская не девка, она улетевшая дурочка, которая, если что, и топиться может с горя пойти. Поэтому, Линь, прекращай! Или я всем скажу, что ты к ней таскаешься, – решаю надавить.

Взгляд Марка мгновенно застывает, лицо слегка сереет, губы приоткрываются, а затем он вдруг расплывается в агрессивной улыбке.

– Да и пофигу, Чиж, говори! Мне так даже лучше будет. Быстрее…

– Быстрее? Ты о чем? – щурюсь.

– Так, голубки, хорош миловаться! Марш в зал! Развели тут обжималки по туалетам! – внезапно орет тренер, распахивая настежь дверь предбанника.

Мы с Марком переглядываемся, моментально замолкая. Трусцой бежим на выход – с Борисовым лучше не шутить. Тот хлопает в ладоши, поторапливая, пока конвоирует нас к остальным.

Первые минуты тренировки даются мне тяжело, так как сложно переключиться – разговор с Марком никак не идет из головы. И я, честно сказать, слегка запутался, зря я за блаженную Шуйскую переживаю или нет.

9. Лиза

– Так, это четыреста, – кладу только что слепленный пельмень на разделочную доску, посыпанную мукой, и смахиваю со лба выпавший из не тугой косы локон тыльной стороной ладони, так как просто сдуть не получается, а добавлять белого на итак уже запыленное лицо не хочется.

– Ага, убираю, – Тонька подхватывает пельмени и уносит на балкон замерзать, – Как думаешь, сколько еще будет? – кричит оттуда.

Кошусь на фарш в тазике.

– Штук двести! – отзываюсь.

– К двенадцати то управимся?

– Должны, – пожимаю плечами, принимаясь лепить дальше.

Сегодня бабе Доме из прихода батюшка передал четыре килограмма оленины, и мы с Тонькой голову сломали что с ней делать. В итоге половину закрутили в тушенку, а из оставшегося мяса решили пельменей налепить. Пришлось еще бегать свинину докупать, так как сама по себе оленина и для пельменей, и для вставной челюсти бабы Домы жесткая.

И вот уже одиннадцатый час, Домна Маркеловна давно спит, а мы все лепим, белые от муки. Но и я, и Тонька привычные. У нас в общине это целый ритуал был – лепка пельменей на зиму.

Как первые морозы устоятся, чтобы на улице можно было мешки с пельменями хранить, так мужики шли на охоту за кабаном или сохатым, а во дворах рубили свиней.

Мы же, девчонками, с женщинами постарше потом ночь напролет лепили. Всей деревней в большой трапезной при церкви. Песни пели, чай пили, смеялись много. И засиживались, бывало, до рассвета.

Устаешь конечно, пальцы потом целый день дрожат – не слушаются, спина затекает, глаза слипаются от недосыпа. Зато один раз вот так потрудишься и после легко – нужны тебе пельмени, пошел – взял из мешка сколько надо и горя не знаешь до самого великого поста.

Так что что нам с Тоней какие-то шестьсот пельменей? Так, детство вспомнить да поболтать.

– Что-то не видно было твоего мажорчика сегодня, – хитро поглядывает на меня Тонька, ловко раскатывая тесто в тонкий блин, – Неужели сдался? Ох, Лизка, дурында ты! – добавляет возмущенным шепотом.

Кидаю на нее предупреждающий взгляд, поджимая губы. Тоня знает прекрасно, что не люблю я, когда она начинает меня к Марку буквально силком толкать, но все равно делает это каждый божий день, подтачивая и без того мою слабеющую решимость ему сопротивляться.

– Вот перестанет за тобой хвостом ходить, сама будешь виновата! – ворчит Тоня себе под нос, – Я бы на твоем месте уже давно…! – не договаривает, но так выразительно дергает бровями, что я краснею.

– Да несерьезно он, Тонь! – запальчиво отвечаю ей шепотом. Хоть Домна Маркеловна и спит, а все равно вдруг как раз в туалет встанет и нас услышит.

– Да с чего ты взяла? Сколько времени уже порог обивает! – спорит Тонька.

– С того! Знаешь, что было сегодня? – подаюсь к ней поближе, – Пришел утром на кафедру с конфетами и розой…

– Ну, вот видишь! – довольно перебивает Тоня.

– Да, и как приятеля своего в лаборантской увидал, так сразу сделал вид, что просто так принес, за услугу. А потом еще шепнул, что попозже зайдет, и так и не зашел, – добавляю, не в силах скрыть прорезающуюся обиду в голосе, – Видно, узнал, что Чижов в лаборантской со мной теперь целыми днями торчать будет, и струсил. Вот тебе и ухажёр. А ты… Серьезно…!

– Какой еще Чижов? – обращает внимание Тоня совсем не на то!

Даже досада берет. Я ей про вероломство Линчука, а она новую мужскую фамилию услышала и сразу глаза плотоядно вспыхнули. Вертихвостка!

Уж сколько я ее прикрываю с ее свиданиями да поздними возвращениями. В общине бы узнали, какую она жизнь тут ведет, обратно бы вернули вмиг! Но у Тони мечта – в Москве замуж выйти, и не за приходского, а за обычного, светского. Вот и передружила уже с половиной парней из ее ветеринарной академии. Благо, они там воспитанные ребята, приличные. Пока, насколько знаю, ничего плохого не произошло.

Но и подставляться мне, плетя каждый раз с три короба Домне Маркеловне, где Тонька ходит до ночи, порядком надоело.

– Да есть там один… раздолбай, – нехотя отвечаю про Чижова, вылепливая очередной пельмень, – Курсовую завалил, его Пал Палыч и припряг помогать мне на кафедре…

– Оу, прямо тебе в услужение? – играет Тонька бровями, и я невольно смеюсь.

– Ага, крепостного выдали.

– Ахах! И как крепостной? Красивый? – Тонька от любопытства порозовела вся.

Мнусь с секунду, в памяти Ванькин угольный взгляд всплывает, тугие кудри, блестящие иссиня черным, крепкая шея, вены на руках. Ерзаю на стуле от того, что внизу живота странно тепло зудит.

– Красивый, – скорбно вздыхаю вслух. Как бес, добавляю про себя.

– Что ж так грустно? – фыркает Тонька.

– Шуму много от него, и дурной, – поджимаю губы, – Знаешь, такой… Легковесный, несерьезный…

– Понятно… Не, нам таких не надо. Хоть не обижает? – участливо спрашивает Тоня.

В мыслях мелькает образ, как плакала на его плече сегодня. И опять жарко и дико неловко. Очень странная смесь чувств, все дрожит от нее внутри.

– Нет, – коротко бросаю вслух и перевожу тему.

С пельменями заканчиваем в половине двенадцатого. Быстренько прибираем на кухне, по очереди идем в душ и, помолившись, ложимся спать.

Спим мы с Тоней в зале. Раньше на старом диване ютились, а потом баба Дома разрешила выкинуть его и две софы ортопедические купить. Тонина стоит напротив старенького телевизора, а моя – ближе к окну.

Сестра вырубается практически сразу, а я все ворочаюсь, не в силах уснуть. Прошедший день так и крутится перед глазами, не отпускает. И все больше про то, как с Ванькой чай пила, нервно и громко смеясь его дурацким грубоватым шуткам и незаметно вытирая ладонями мокрые щеки.

Нагота какая-то была в этом для меня, будто случайно подпустила туда, куда мало кого пускаю. Или он сам влез как медведь в избу, не спрашивая. Наглый.

Телефон на подоконнике вспыхивает включившимся экраном. Протягиваю руку, чтобы посмотреть что там.