Нет необходимости слышать голос самого Бога, чтобы видеть несомненные признаки Его воли; для этого достаточно наблюдать привычный ход природы и постоянное направление событий; и не слыша голоса Творца, я знаю, что светила движутся в пространстве по орбитам, начертанным Его перстом.

Если бы долгие наблюдения и искренние размышления привели людей нашего времени к сознанию того, что постепенное и прогрессивное развитие равенства составляет как прошедшее, так и будущее их истории, то одно это открытие дало бы этому развитию священный характер воли Высшего Владыки. Желание удержать демократию представилось бы тогда борьбой против самого Бога, и народам оставалось бы только смириться с социальным положением, созданным для них Провидением.

В настоящее время христианские народы являют собой, как мне кажется, страшное зрелище: несущее их движение уже достаточно сильно для того, чтобы его можно было приостановить, и еще не настолько быстро, чтобы им нельзя было управлять. Судьба людей находится в их руках, но скоро она уйдет от них.

Дать образование демократии, оживить, если возможно, ее верования, очистить нравы, упорядочить ее движения, заменить постепенно ее неопытность в делах знанием, ее слепые инстинкты – пониманием ее действительных интересов; применить ее управление соответственно условиям места и времени, поменять его сообразно с обстоятельствами и характерами людей – такова в наше время главная обязанность тех, кто дает направление обществу.

Совершенно новому обществу нужна и новая политическая наука.

Но об этом-то мы вовсе и не думаем. Находясь посреди стремительной реки, мы упрямо направляем наш взор на какие-нибудь останки, еще видные на берегу, в то время как течение увлекает нас и несет к пропасти.

Ни у одного из европейских народов описанная мной великая социальная революция не сделала таких быстрых успехов, как у нас, но движение ее часто имело случайный характер.

Никогда главы государства не думали о том, чтобы подготовить к ней что-нибудь заранее; она делалась вопреки им или помимо их. Наиболее могущественные, интеллигентные и нравственные классы народа не старались овладеть движением, чтобы направить его. Демократия, следовательно, была предоставлена своим диким инстинктам; она выросла, как те дети, лишенные родительской заботы, которые сами собой воспитываются на улицах наших городов и знают из общественной жизни только ее пороки и слабости. Казалось, еще никто не знал о ее существовании, когда она неожиданно захватила власть. Тогда все рабски подчинились ее малейшим желаниям; перед ней преклонялись как перед образом силы; и когда наконец она была ослаблена собственными излишествами, то законодатели задались безрассудной целью уничтожить ее, вместо того чтобы постараться научить ее и исправить, и, не желая обучить ее управлению, думали лишь о том, чтобы удалить ее от него.

Результатом этого было то, что демократическая революция произошла в составе общества, а между тем ни в законах, ни в понятиях, ни в нравах и обычаях не возникло перемены, необходимой для того, чтобы сделать эту революцию полезной. Таким образом, у нас есть демократия, но без того, что могло бы ослабить ее пороки и выдвинуть вперед ее естественные преимущества; поэтому, уже видя причиняемое ею зло, мы не знакомы еще с тем добром, какое она нам может дать.

Когда королевская власть, опираясь на аристократию, мирно управляла европейскими народами, в то время общество, при всем своем жалком состоянии, пользовалось многими видами счастья, которые в наше время трудно представить и оценить.

Могущество нескольких подданных воздвигало непреодолимые преграды тирании государя, и короли, сознавая, что в глазах толпы они облечены почти божественными свойствами, в самом возбуждаемом ими почтении черпали решимость не злоупотреблять своей властью.

Находясь на бесконечном расстоянии от народа, члены благородного сословия относились, однако, к нему с тем благосклонным и спокойным участием, с каким пастырь обращается к своему стаду, и, не считая бедняка себе равным, они заботились о его судьбе, как о вкладе, переданном им на хранение Провидением.

Не имея никакого понятия о другом общественном строе, кроме существующего, не воображая когда-нибудь сравняться со своими господами, народ принимал их благодеяния и не рассуждал об их правах. Он любил их, когда они были великодушны и справедливы, и без труда, без унижения подчинялся их суровым требованиям, глядя на них как на бедствие, посылаемое Богом; кроме того, нравы и обычаи установили пределы для тирании и основали своего рода право в среде, где господствовала сила.

Когда дворянин не имел и мысли, чтобы кто-нибудь хотел у него отнять его привилегии, признаваемые им законными, а крепостной смотрел на собственное низкое положение как на следствие неизменного природного порядка, то ясно, что между этими двумя классами, участь которых была столь различна, могло установиться взаимное доброжелательство. В обществе существовало тогда неравенство, разные недостатки и бедствия, но в душе людей не было унижения.

Ни пользование властью и ни привычка к повиновению развращают людей, а употребление такой силы, которую они признают незаконной, и повиновение такой власти, на какую они смотрят как на произвол и угнетение.

С одной стороны, было богатство, сила, свободное время, а вместе с тем стремление к роскоши, утонченность вкуса, умственные наслаждения, поклонение искусству.

С другой – труд, грубость и невежество.

Но в среде этой грубой и невежественной толпы встречались страсти, великодушные чувства, искренние верования и первобытные добродетели.

Организованный таким образом общественный строй мог обладать прочностью, силой и особенно славой.

Но вот ряды смешиваются, установленные между людьми преграды падают, земельные владения делятся, власть распределяется, просвещение распространяется, умственное развитие уравнивается, строй общества становится демократическим и наконец господство демократии мирно устанавливается в учреждениях и нравах.

При подобных условиях можно бы представить такое общество, все члены которого, смотря на закон как на свое творение, будут любить его и без труда подчиняться ему, общество, где власть правительства будет уважаться в силу ее необходимости, а не божественности, где любовь, обращенная к главе государства, будет иметь характер не страсти, а рассудительного и спокойного чувства. Поскольку все будут обладать правами и будут уверены в сохранении за ними их прав, то между классами должно установиться взаимное доверие и определенная взаимная снисходительность, далекая как от гордости, так и от уничижения.

Осознав правильно свои интересы, народ понял бы, что для пользования благами общества необходимо подчиниться налагаемым им обязанностям. Свободная ассоциация граждан тогда могла бы заменить собой личное могущество благородного класса, и государство было бы защищено и от тирании, и от своеволия.

В демократическом государстве, устроенном таким образом, общество не останется неподвижным; но движения социального организма могут в нем сделаться правильными и прогрессивными. Если в нем окажется меньше блеска, чем в среде аристократии, то в нем будет меньше недостатков и страданий, в нем будет меньше крайностей относительно пользования благами и более равное общее благосостояние; науки не будут стоять так высоко, но и невежество станет встречаться реже; чувства будут менее энергичны и привычки мягче, в нем заметно будет больше пороков и меньше преступлений.

За недостатком энтузиазма и горячности в верованиях граждане будут иногда приносить большие жертвы ради просвещения и приобретения опыта; каждый человек, будучи одинаково слабым, будет чувствовать одинаковую потребность в себе подобных, и зная, что может оказывать им содействие, он легко убедится в том, что для него личная выгода совпадает с пользой общественной.

Нация будет иметь менее блеска, менее славы, может, и менее силы; но большинство ее граждан будет иметь более счастливую участь, и народ в ней станет вести себя спокойно не потому, чтобы он отчаялся в возможности для себя лучшего, но потому что чувствует себя нормально.

Если бы в подобном порядке вещей не все было хорошо и полезно, то общество по крайней мере восприняло бы из него все то, что в нем было бы хорошего и полезного, и люди, отказавшись навсегда от общественных преимуществ, даваемых аристократией, взяли бы от демократии все то хорошее, что она могла им доставить.

Но мы, отказавшись от общественного устройства наших предков, бросив в беспорядке позади себя их учреждения, идеи и нравы, что получили вместо них?

Обаяние королевской власти исчезло, не будучи заменено величием закона; в наше время народ презирает власть, но боится ее, и страхом можно от него взять больше, чем в прежнее время давалось уважению и любви.

Я вижу, что мы уничтожили личности, которые могли, каждая в отдельности, бороться с тиранией; но я замечаю, что государство одно наследует все прерогативы, отнятые у семейных союзов, корпораций и отдельных лиц; таким образом, сила небольшого числа граждан, имевшая порой притеснительный, но часто и охранительный характер, заменилась слабостью всех.

Раздробление имущества уменьшило расстояние, отделявшее бедного от богатого; но, сделавшись ближе друг к другу, они как будто нашли новые основания для взаимной ненависти и, бросая один на другого взгляды, полные страха и зависти, отталкивают друг друга от власти; для одного, как и для другого, не существует понятия о праве, и сила представляется им обоим как единственное основание для настоящего положения и единственная гарантия для будущего.

Бедный человек сохранил большую часть предрассудков своих отцов, но без их верований, их невежество без их добродетелей; за правило для своих действий он принял учение о выгоде, не зная его научных оснований, и эгоизм его остается столь же мало просвещенным, как в прежнее время его преданность.

Общество спокойно не потому, что оно сознает свою силу и благосостояние. Наоборот, оно считает себя слабым и немощным; оно боится умереть, сделав усилие; каждый чувствует, что ему плохо, но ни у кого нет необходимого мужества и энергии, чтобы искать лучшего. Люди имеют желания, сожаления, печали и радости, не приводящие ни к чему видимому и прочному, подобно старческим страстям, результатом которых является лишь бессилие.

Таким образом, мы отвергли то, что в прежнем порядке могло быть хорошего, и не приобрели того полезного, что мог доставить новый порядок; мы уничтожили аристократическое общество и, оставаясь самодовольно на развалинах старинного здания, как будто хотим поселиться в них навсегда.

То, что происходит в интеллектуальном мире, не менее прискорбно.

Стесненная в своем поступательном движении и предоставленная беспорядочным страстям, французская демократия опрокинула все попадавшееся ей на пути, пошатнув то, что не удалось уничтожить. Она не захватывала общество постепенно, чтобы мирно утвердить в нем свое господство, она все время двигалась вперед, посреди беспорядка и волнения битвы. Под влиянием оживления, производимого горячностью борьбы, побуждаемые мнениями и крайностями противников, все выходят из естественных границ своих представлений, и каждый теряет из виду предмет собственных стремлений и говорит языком, не соответствующим его действительным чувствам и скрытым инстинктам.

Из этого возникает та странная сумятица, свидетелями которой мы поневоле становимся.

Я напрасно ищу в своих воспоминаниях; я не нахожу ничего более достойного горя и жалости, как то, что происходит перед нашими глазами; по-моему, в наше время разорвана естественная связь, соединяющая мнения со склонностями и действия с верованиями; симпатия между чувствами и идеями людей, похоже, оказывается уничтоженной, и можно сказать, что все законы моральной аналогии подверглись отмене.