Среди нас еще встречаются ревностные христиане, религиозная душа которых любит питаться истинами иной жизни; такие люди, конечно, воспламеняются на пользу человеческой свободы, которая есть источник всякого морального величия. Христианство, сделавшее всех людей равными перед Богом, не будет возражать, чтобы все граждане стали равными перед законом. Но по стечению странных обстоятельств религия в настоящий период находится в среде тех властных сил, которые демократия стремится сокрушить, а потому ей часто приходится отталкивать равенство, какому она сочувствует, и проклинать свободу, как своего противника, хотя, подав ей руку, она могла бы освятить ее усилия.

Рядом с религиозными людьми я нахожу других, их взоры обращены более к земле, чем к небу. Будучи сторонниками свободы не только потому, что они видят в ней начало более благородных добродетелей, но особенно потому, что они признают ее источником большего благосостояния, они искренно желают упрочить ее господство, чтобы все люди пользовались ее благодеяниями. Я понимаю, что такие люди поспешат призвать к себе на помощь религию, поскольку они должны знать, что нельзя установить царство свободы без господства нравственности, ни добрых нравов без верований; но они видят религию в рядах своих противников и этого довольно для них; одни из них нападают на нее, а другие не смеют защищать ее.

Прошлые века были свидетелями того, как низкие и продажные души превозносили рабство, тогда как люди с независимым умом и великодушным сердцем безнадежно боролись за спасение человеческой свободы. Но в наше время часто встречаются люди по природе своей благородные и с чувством собственного достоинства, мнения которых находятся в противоположности с их склонностями и которые восхваляют дух рабства и уничижения, не испытанных никогда ими самими. Есть, напротив, другие, они говорят о свободе, словно могут понимать ее святость и величие. Они громко требуют для человечества тех прав, какие они сами никогда не уважали.

Я знаю добродетельных людей, которым их чистая нравственность, спокойные привычки, богатство и образованность естественным образом дают место во главе окружающего их народонаселения. Искренно любя свое отечество, они готовы для него на значительные жертвы, однако цивилизация часто видит в них своих противников; они смешивают ее злоупотребления с ее благодеяниями и в их уме понятие зла неразрывно связано со всяким новшеством.

Рядом с ними я вижу тех, кто во имя прогресса, стараясь материализовать человека, хочет отыскать полезное, не заботясь о справедливом, найти науку, далекую от верований, и благосостояние, не связанное с добродетелью. Эти называют себя борцами за новейшую цивилизацию и дерзко становятся во главе ее, захватывая не по праву место, которое им уступают, но какое они недостойны занимать.

Где же мы находимся?

Религиозные люди ведут борьбу со свободой, а друзья свободы нападают на религию; благородные и великодушные умы прославляют рабство, а низкие и рабские души восхваляют независимость; честные и просвещенные граждане являются врагами всякого прогресса, тогда как люди, не имеющие ни патриотизма, ни нравственности, становятся апостолами цивилизации и просвещения.

Неужели же все века были похожи на наш? Неужели человек всегда имел перед собой, как и в наше время, мир, в котором нет никакой связи, где добродетель бывает без гения, гений без чести, где любовь к порядку смешивается со склонностью к тирании и священный культ свободы – с презрением к законности, где совесть лишь бросает сомнительный свет на человеческие дела, где нет более ничего, что признавалось бы запрещенным или дозволенным, честным или постыдным, верным или ложным?

Могу ли я думать, что Творец для того создал человека, чтобы он бился постоянно посреди окружающих его умственных бедствий? Я не могу в это верить. Бог предназначает европейским обществам более определенную и спокойную будущность. Мне неизвестны Его предначертания, но я не перестану верить в них оттого, что я не могу их постичь, и предпочту скорее сомневаться в своем понимании, чем в Его справедливости.

Существует страна, где та великая социальная революция, о какой я говорю, уже почти достигла своего естественного предела; она произошла там просто и спокойно, или, лучше сказать, страна эта пользуется результатами той же демократической революции, которая происходит и у нас, не испытав самой революции.

Эмигранты, поселившиеся в Америке в начале ХVII века, высвободили принцип демократии от всех других, с которыми он должен был бороться в среде старинных европейских обществ, и пересадили его в чистом виде на берега Нового Света. Там он мог свободно расти и, видоизменяясь вместе с нравами, получить спокойное развитие в законодательстве.

Мне кажется несомненным, что рано или поздно мы, подобно американцам, придем почти к полному общественному равенству. Я не заключаю из этого, что мы когда-нибудь обязательно выведем из такого общественного строя те же политические следствия, которые вывели из него американцы. Я далек от мысли, что они нашли единственную форму правления, которую может установить для себя демократия. Но достаточно того, чтобы в обеих странах существовала одна и та же производящая причина для законов и нравов, чтобы знание того, что она произвела в каждой стране, представляло бы для нас величайший интерес.

Я исследовал Америку не из одного лишь любопытства, которое, впрочем, было бы понятно; я желал найти в ней подсказки, которыми мы могли бы воспользоваться. Ошибочно было бы думать, что я хотел написать похвальные слова; всякий, прочитавший эту книгу, убедится в том, что не таково было мое намерение; я не имел в виду и выставлять преимущества той или иной формы правления вообще, потому что принадлежу к числу тех, кто полагает, что в законах нет совершенства. Я даже не берусь судить о том, полезна или вредна для человечества общественная революция, ход которой я считаю неудержимым; я признал эту революцию, как факт, и из народов, в среде которых она происходила, я выбрал такой, у какого она достигла наиболее полного и спокойного развития, в тех видах, чтобы ясно различить ее естественные последствия и, если возможно, отыскать средства для того, чтобы сделать ее полезной людям. Сознаюсь, что в Америке я видел больше, чем только Америку; я искал в ней образ самой демократии, с ее склонностями, характером, предрассудками и страстями. Я хотел познакомиться с демократией хотя бы для того, чтобы узнать по крайней мере, должны ли мы на нее надеяться или бояться ее.

Поэтому в первой части этого сочинения я желал указать то направление, которое демократия, предоставленная в Америке собственным склонностям и почти без всякого стеснения повинующаяся своим инстинктам, естественно дает законам тот путь, по которому заставляет идти правительство, и вообще силу, проявляемую ею в общественной деятельности. Я хотел выяснить, какое получалось от нее добро и зло. Исследовал, какие предосторожности употреблялись и упускались из виду американцами, чтобы управлять демократией, и я поставил себе задачей определить те причины, которые давали ей возможность править обществом.

Во второй части я намеревался оценить то влияние, которое общественное равенство и демократическое управление оказывает на гражданское общество, на обычаи, понятия и нравы; но я начинаю чувствовать в себе меньше желания к исполнению данной задачи. Прежде чем я буду в состоянии выполнить свое предположение, труд мой уже сделается почти бесполезен. Другой автор скоро должен изобразить перед читателями главнейшие черты американского характера и, скрыв под легким покровом серьезность своих картин, придать истине ту прелесть, которой я не мог бы ее украсить^[6].

Не знаю, удалось ли мне передать все то, что я видел в Америке, но я уверен в том, что таково было мое искреннее намерение и что только невольно я мог уступить желанию приложить факты к идеям, вместо того чтобы подчинить идеи фактам.

Когда какой-нибудь пункт мог быть установлен с помощью письменных документов, то я старался пользоваться оригинальным текстом или сочинениями самыми достоверными и пользующимися наибольшим уважением^[7]. Я указывал свои источники в примечаниях, так что каждый может проверить их. Когда речь шла о мнениях, политических обычаях или о наблюдении нравов, я обращался за советом к самым просвещенным людям. Если вопрос был важный или сомнительный, я не довольствовался одним свидетельством, но делал вывод на основании совокупности всех показаний.

Необходимо, чтобы читатель поверил мне на слово. Я бы мог в подтверждение сказанного мной привести авторитетные имена, известные ему или по крайней мере достойные быть известными, но я этого не делаю. Иностранец узнает часто в доме своего хозяина такие важные истины, которые последний, не исключено, не сообщил бы и другу; с иностранцем вознаграждают себя за вынужденное молчание; его нескромности не боятся, потому что он остается не надолго. Каждое из полученных мной сообщений было тотчас же записано, но они останутся в моем портфеле. Лучше я наврежу своему рассказу, чем присоединю свое имя к списку путешественников, уплачивающих неудовольствиями и затруднениями за полученное ими великодушное гостеприимство.

Я знаю, что несмотря на мои старания ничего не будет легче, как критиковать эту книгу, если только кто-нибудь займется этим.

Те, кто внимательно в нее всмотрится, найдут, полагаю, во всем сочинении одну основную мысль, которая связывает, так сказать, все ее части. Но разнообразие предметов, о которых мне пришлось говорить, так велико, что желающий без труда может противопоставить отдельный факт совокупности приводимых мной фактов, или мысль – общности идей. Я бы поэтому желал, чтобы мне оказано было то снисхождение, что меня читали бы в том же духе, который давал направление моему труду, и судили бы о книге по оставляемому ею общему впечатлению, так же как и я делал свои заключения не на основании одной причины, а всей массы причин.

Не следует также забывать, что автор, желающий, чтобы его поняли, бывает вынужден доводить каждую свою мысль до всех ее теоретических последствий и часто до пределов ложного и неисполнимого; так как если порой и бывает необходимо уклониться от правил логики в практической деятельности, то этого нельзя сделать в словесном рассуждении, и человек встречает почти столько же трудностей, желая быть непоследовательным в словах, как и в том случае, когда он старается быть последовательным на деле.

В заключение укажу на то, что значительной частью читателей будет признано за существенный недостаток этого труда. Эта книга стоит несколько особняком; писав ее, я не имел в виду ни служить какой-либо партии, ни бороться с ней; я отнюдь не стремился стать на особую точку зрения, но только хотел видеть дальше, чем видят партии, и в то время, как они заботятся о завтрашнем дне, я желал порассуждать о более отдаленном будущем.

Глава I
Внешние формы Северной Америки

Северная Америка разделена на две обширные области, из которых одна спускается по направлению к полюсу, а другая к экватору. Долина Миссисипи. Следы геологических переворотов. Берега Атлантического океана, где были основаны английские колонии. Различие между Северной и Южной Америкой во время ее открытия. Леса Северной Америки. Травяные степи. Бродячие туземные племена. Их внешний вид, нрав, язык. Следы неизвестного народа

В своей внешней фигуре Северная Америка представляет общие черты, которые легко отличить с первого взгляда.

Разделение суши и вод, гор и долин в ней следует правильному порядку. Простое и величественное расположение замечается в ней, несмотря на смешение отдельных предметов и чрезвычайное разнообразие картин.

Две широкие области делят ее между собой почти пополам.

Одна из них имеет своими пределами на севере Северный полюс, на востоке и западе два больших океана, затем она направляется к югу, образуя треугольник, которого неправильно очерченные стороны сходятся ниже Канадских озер.

Вторая часть начинается там, где заканчивается первая, и распространяется на всю остальную поверхность материка.