По той же причине предлагаем обратить внимание на специфический знак препинания, который вы, читатели этой книги, уже, скорее всего, заметили в данном вводном слове – и который, к сожалению, недоступен вниманию слушателей этой книги, но вероятно будет удобен как ориентир для чтеца: сдвоенное тире. В китайском языке тире всегда сдвоенное (в частности, чтобы оно не путалось с иероглифом, обозначающим «единицу»), но в целом китайские тексты обычно структурируются как сложносочиненные предложения с множеством запятых. «Шаг» поразителен засильем тире, причем это не просто пунктуационные знаки, это разделители уровней повествования, указание на поворот в сюжете – Редактор признает, что в самом начале было трудно привыкнуть к этому – Переводчик соглашается, благодарит редактора за взаимодействие и подчеркивает, что это часть авторского замысла. Сдвоенные тире направляют повествование, выделяя места, где, например, он-сказитель вмешивается в мысли их-героев. Мы постарались подойти к этим повествовательным тире с позиций здорового минимума и обыграли их во всех возможных случаях, фактически сохранив эти знаки как часть инструментария романа. Так, предложения за ними мы систематически начинаем с заглавной буквы, поскольку это новые идеи, «вторгающиеся» в основной текст.

В (не) добрый же путь, уважаемые читатели, и надеемся, что наши небольшие мысли вслух будут вам в помощь при поиске ответа на не менее важный вопрос: а почему роман называется именно «Тринадцатый шаг»? Переводчик здесь заметит, что с тем же успехом название могло быть и «Тринадцать шагов» (обратите внимание на количество частей), но даже изначальное китайское издание допускает трактовку именно как «Шаг». Потому что из всех тринадцати шагов тринадцатый – самый важный…

Кирилл Батыгин и Екатерина Казарова, сентябрь 2025 года

Часть первая

Не только от живых, но и от мертвых мы страдаем. Le mort saisit le vif! [Мертвый хватает живого!]

Карл Маркс, Предисловие к первому изданию «Капитала»

Раздел первый

Маркс ведь тоже не владыка Небесный! Ты сидишь, свесив худые, длинные ноги и усохшие руки с желтой перекладины в клетке, – В смутной мгле то появляются, то скрываются твои нагое тело и непокрытое лицо, тени железных прутьев сетью охватывают твою фигуру, придавая тебе сходство с коршуном, который вопреки голоду и усталости сохраняет бодрость духа. – Безо всяких колебаний говоришь ты нам: немало горечи мы вкусили из-за Маркса!

От слов его, неимоверно преступных и сумасбродных, нас бросает в ужас. Он приподнимает голову так, что полоса тени посреди яркого света ложится ему на кадык, отчего создается впечатление, будто он собирается блестящим лезвием отсечь себе башку – Истина, как и я, – вещь совершенно голая и ничем не прикрытая. Гласят поговорки: «Говоря правду, вредишь себе», «Правдивые слова просто сказать, но тяжело воспринять». Не критикуя Маркса, мы передохнем с голода! Нельзя считать сторонником Маркса того, кто его не осуждает! – Нам безразличны твои вздорные речи, разве ты не видишь, что всех нас уже одолевает непрерывная зевота? Жесткие листочки черного бамбука проникают пачками острых лезвий сквозь прямоугольные отверстия между прутьями. Мы просовываем тебе белые мелки. Ягоды, которые мы тебе подкидываем, ты не ешь. Мелки мы кидаем из вредности, потому что ты даже свежие фрукты не ешь. В неисчислимых клетках этого громадного зоопарка нет ни одного животного, будь то млекопитающее или пресмыкающееся, которое бы отказалось от свежих фруктов, а вот ты их не ешь. Ловко вытягиваешь лапы, подхватывая закидываемые нами мелки, открываешь рот, являя непроглядно черные зубы, надкусываешь мелок и начинаешь рассказывать историю. Ты – заключенный в клетку сказитель. Медленно жуешь ты, а потом, обжигая нас похожими на тлеющие кончики сигарет глазами, принимаешься беспрерывно болтать…

Понедельник, вторая половина дня, Фан Фугуй^[1], учитель физики третьего класса высшей ступени^[2] общегородской средней школы №8, стоит у кафедры и рассказывает о законах, по которым вертятся атомы, и занимательные сюжеты из истории изобретения человечеством первой ядерной бомбы. Ученики замерли и слушают. На кафедре стоит коробка с разноцветными мелками, и ты обращаешь наше внимание, что пока учитель без остановки тарабанит, сжатый у него в руке мелок чиркает, выводя на доске замысловатые зигзаги, будто сплетая из железной проволоки клетку. На переносице у учителя пристроились очки в крупной оправе, дужка обвита белым лейкопластырем. Это хороший человек, и никто из верхов и низов школы ничего дурного про него сказать не может. Жена у него тоже прекрасная, работает поденщицей на открытом при школе заводе по производству консервов из крольчатины^[3], «снимает халатики и сдирает шапки» кроликам. У учителя также есть сын и дочь, сына нарекли Фан Луном, а дочь – Фан Ху^[4]. Это дети с тончайшими чертами лица, образованные и воспитанные, общепризнанные молодцы – Но о них мы пока рассказывать не будем! Ты говоришь, что Фан Фугуй рисует аудитории такое грибовидное облако, что глаза лезут на лоб, а мозги вскипают у всех пятидесяти с лишним учеников. Учитель этот – мой близкий соратник. Мы сразу замечаем, что у тебя лицо неестественно перемазано губной помадой.

– Когда бомба взрывается, сталь превращается в пар, а каждая песчинка в пустыне – в стекляшку! – Это он заявляет – Это ты нам говоришь – Головы учеников мелькают в грибовидном облаке, которое он описывает: голова, еще одна и еще одна… Три лица, пять, семь… На каждой голове дыбом встают жесткие волосики, походящие на бушующие языки огня… В клетке справа от меня, кажись, живут горделивые альпаки… Он чувствует себя довольно скверно, то и дело в голове собирается все больший туман, какими-то совсем диковинными на вид становятся эти детки, чего это они задумали? Звук пережевываемых тобой мелков смешивается со звуком витиеватых движений мелка по черной доске из твоего рассказа, и нас передергивает, аж до зубовного скрежета. Ты говоришь: ну что, хотите поглядеть, что думают ученики? Ты, что, хочешь, чтобы увидели все глазами Фан Фугуя?

Десять с чем-то учащихся думают о том, как бы поступить в вузы, отучиться на магистров, потом стать докторами наук, пойти работать на завод по производству атомных бомб и строить те самые бомбы. Десять с чем-то учащихся думают, что в университеты им не поступить и потому придется им заняться скупкой не то котят, не то голубей. Десять с чем-то учащихся размышляют о любовных романах, ведь все равно им в вузы попасть не светит, так что пускай все идет на самотек, как вода из треснувшего горшка. У десяти с чем-то учащихся мозги онемели, вроде бы сидят они с открытыми глазами, а на самом деле спят. Недосып в третьем классе высшей ступени – обычное явление, замечаешь ты. И тут у кафедры случается нечто необычное.

Заступить за кафедру – что выйти на сцену, и худое лицо лоснящегося ликованием и самодовольством педагога-физика-отличника Фан Фугуя покрывается слоем серой пыли и вдруг обливается потом, глаза выпучиваются, язык зеленеет, из горла раздается невообразимое стрекотание, руки задираются вверх, будто у хлопающего крыльями и зашедшегося криком петуха. Ученики раскрывают рты, готовые закричать, что так нельзя! Учитель Фан мотает головой, вспрыгивает обеими ногами на кафедру и, пристроившись, замирает на ней, словно прогнившее деревце. Простоял он с полминуты таким трухлявым дубом – и тут в аудиторию через окно со всей дури прорвалась стайка воробьев. Потеряв большую часть перышек на макушках в давке, плешивые старички-воробушки принимаются носиться по комнате с гулким писком.

Ученики застыли. И надолго… Ты говоришь это мрачно, на лице у тебя проступает крайняя тоска. Мы бежим к вольеру с жирафами, набираем пригоршню разбросанных по полу разноцветных блестящих мелков и великодушно передаем их, чтобы накормить тебя. В мире так много вкусностей, которые можно есть, что же ты мелки-то жрешь? Мы недоумеваем. Ты жадно грызешь мелки, из щелей меж зубами пробивается полусухая, еще не успевшая увлажниться пыль, пристающая к подбородку. Кончиком языка ты слизываешь пыльцу с нижней челюсти и заявляешь: сотканное языком образов Фан Фугуя грибное облако, тихо покачиваясь, рассеивается. Все будто погрузились в сон. Несколько учеников поближе к кафедре поднимаются со своих мест, вытягивают шеи и, прикрывая обеими руками лица из опасения, что плешивые воробушки им глаза выклюют, наблюдают за учителем Фаном сквозь пальцы. Тело преподавателя сотрясают конвульсии, и оно валится на кафедру.

– Учитель Фан, вы заснули?

Еще больше учеников встают, тянут шеи, вглядываясь вперед. Стоя у клетки, вытягиваем шеи и мы, смотрим на тебя.

Одна особенно смелая ученица выбирается из-за парты, подходит к кафедре, склоняет голову, выгибает спину, внимательно присматривается, заходится пронзительным криком «а-а-а-а-а» и объявляет: «Ребята, учитель Фан умер!» Воробьи с грохотом вылетают из класса, помещение заполняет клубящаяся пыль, которую птицы смахнули с перекладин, пыль эта забивается в ноздри ученикам, и шквалом выстрелов звучит общее чиханье.

Кто ты: человек или зверь? Если человек, то что ты делаешь в клетке? Если зверь, то как же это ты по-человечьи говоришь? Если человек, то зачем ты ешь мелки?

Раздел второй

Учитель Фан умер, и над средней школой №8 сгустились скорбные тучи, даже тополи у дороги изрядно приуныли, наперебой заходясь шорохом листьев, который издалека кажется звонким плачем. Администрация школы уделила происшествию особое внимание, позвонили в городское управление образования, а поскольку происшествие случилось аккурат накануне Дня учителя^[5], руководство управления образования тоже восприняло инцидент с повышенной серьезностью. Связались с городским правительством, и мэр тоже придал случившемуся большое значение. Всхлипывая в телефонную трубку, он объявил, что скорбит.

При падении учитель Фан лицо себе разбил, да к тому же его воробушки изрядно изрешетили, потому отправили педагога в похоронное бюро и пригласили облагородить его лик косметолога-танатопрактика высшей категории Ли Юйчань^[6]. От вида побитой физиономии учителя Фана Ли Юйчань стало тяжело на душе, поскольку ее супруг Чжан Чицю^[7] тоже работал учителем физики в средней школе № 8 и числился коллегой учителя Фана. И жили они в домиках по соседству, разделял их друг от дружки лишь единый простенок, а так они каждый день виделись. Кроме того, у учителей Фана и Чжан Чицю в облике было много схожего: отвечавший за прием корреспонденции и школьные звонки сторож дядюшка Ван проработал с ними несколько десятков лет и все равно регулярно объявлял Чжан Чицю: «Учитель Фан, письмецо тут для вас!»

Учитель Фан умер, и все его коллеги были удручены этим событием, у всех будто развилась болезнь в тяжелой форме.

Нас вообще не интересует, что там в школе творится, нам важнее узнать, кто тебя в клетку засунул. И еще – кто тебя вынуждает жрать мел? Неужели у тебя в пузе завелась аскарида?

Не перебивайте!

Или, может, это анкилостома?

Не перебивайте!

Так ты расскажешь, кто тебя в клетку посадил?

Не перебивайте!

Или ты по собственному желанию забрался в клетку? Слышали мы, что в Америке было что-то подобное. Говорят, одному философу как-то вдруг втемяшилась мысль, что если в зоопарке не содержится человек, то зоопарк получается неполным, вот он и написал письмо директору зоосада с предложением по собственной воле стать обитателем зверинца. Зоопарк подготовил для него клетку, у которой установили табличку со следующим текстом: «Человек, примат, млекопитающее. Ареал обитания: по всему миру. Особи подразделяются по цвету кожи на белых, желтых, черных, красных… Представленная особь относится к гибридам красных и белых».

Не перебивайте, ладно? От негодующего взгляда твоих вдруг вытаращившихся, прежде сощуренных глаз мы прямо подпрыгиваем со страху, затем ты снова щуришься и продолжаешь повествование. Ты говоришь, что директор школы попросил учителя Чжан Чицю заменить учителя Фана. Учитель Фан умер, но физика умереть никак не может, и уж тем более не может прерваться школьная учебная программа.