На цыпочках заходит еще один учитель. Среди всего преподавательского состава только наставник Мэн позволяет себе роскошь в развалку шататься по коридорам в сапогах с калошами и высокими голенищами. Малой Го замечает, что Вы, конечно, наставник Мэн, с возрастом становитесь столь же лукавым, сколь осел плутоватым, а заяц уклончивым от когтей коршуна. Наставник Мэн безо всякого раздражения отвечает, что у молодежи, малой Го, все обиды на языке, меньше говорить и больше делать надо, как завещал Ленин, знаем мы отлично, как ты болтать любишь. Старик с пареньком каждый день без устали бранятся, принося тем неиссякаемые радости всей учительской. Пока что распространяться об этом не будем – Мы помним, что, когда ты говоришь «распространяться не будем», тело у тебя ужимается, худосочный позвоночник выгибается в мостик. Затем ты хватаешься за балку и усаживаешься, подобно крупному попугаю, не хватает тебе только яркого оперения.

Еще мелков?

Это спрашивает тебя один из нашего числа.

Еще!

Тренькает звонок, пора на урок. Заходятся свистки, онагры в павильоне онагров, зебры в павильоне зебр, архары в павильоне архаров… Все подпрыгивают, бросаются бежать, суют морды через железные решетки, ожидая, когда смотрители их покормят. А ты нам говоришь, мелки гоните!

Раздел пятый

Он говорит нам: ты думаешь, как бы дать всему телу пропитаться благоуханием сорных трав, пропахнуть лучезарной улыбочкой и теплотой, которыми тебя наградила такая красивая, что скушать хочется, хозяйка магазинчика, с пачкой «Двойной девятки» спешно возвращаешься в каморку, зажигаешь сигарету и затягиваешься, сразу же чувствуя, как тебя охватывает воодушевление, будто ты петрушка, которой только что подсыпали мочевины, склоняешься над письменным столом, правишь пробные экзаменационные работы… Однако сигарет у тебя на деле нет. Дрожа, он свешивает длинные ноги с балки, уголки рта, по чувственности напоминающие сталь, едва уловимо искривляются в усмешке, он смеется над нами, точь-в-точь как смеется над тобой. Через его рассказ мы узнаем, что у тебя нет сигарет, потому что у тебя нет денег, потому что у тебя нет власти. Деньги и власть целиком в руках твоей жены, она ведает всеми денежными потоками в вашей семье. Ее зовут Ли Юйчань, она – косметолог высшей категории в похоронном бюро, любой покойник, попадающийся ей под руку, становится прекраснее, чем был при жизни.

Невезунчик Чжан Чицю, говорит он нам. Ты сидишь у письменного стола, чуть ли не хватая себя за уши и не расчесывая щеки от волнения, поддался ты соблазну табака, купил на оставшиеся деньги сигареты и выкурил, а теперь ошарашенно глядишь на средний из трех ящиков стола. Ящик закрыт на замок, а ключ висит у Ли Юйчань на поясе брюк. От волос ее каждую секунду веет специфическим ароматом похоронного бюро.

Шур-шурша меловым порошком во рту, ты заявляешь нам:

Учитель физики встает, перед ним скопищем облаков проплывает белое широкое лицо хозяйки магазинчика. Учитель хлопает по крупному медному замку, от безысходности мотает головой, делает два шага вперед, сдергивает со стены рваную серую портьеру, за которой оказывается большая ниша, с круглым входом, а в углублении висит испускающая тускло-зеленый свет длинная лампа на восемь ватт. Две лысые головки припали к маленькому квадратному столику, уроки делают. Головки, схожие по форме, но разные по размеру, одновременно вздергиваются, личики у них сине-белые, прямо как у бесят.

– Папа!

– Папочка!

Эта ниша служит им обоим спальней. Все в этой дыре забито разноцветными кусочками поролона, а поролон добыт на фабрике по производству диванов – Ли Юйчань приводила в порядок матушку директора предприятия. Еще в норе имеются два матраца и два одеяльца. На сводчатых стенках пещеры накарябаны птицы, звери, насекомые, рыбы, шакалы, волки, тигры, леопарды, самолеты и пушки. Внутри чрезвычайно покойно, режет посеребренной нитью барабанные перепонки пронзительное шипение лампы. Ты объявляешь, что это два прекрасных сына, учатся они на «отлично», тревожиться за себя повода не дают – гордость учителя физики. Чем отец может гордиться сильнее, если не превосходными детьми? Ничем. Ты говоришь, что он шлепает две звонко откликающиеся бритые головки, ощущая, как его переполняет радость.

– Дацю, Сяоцю, а у вас денег нет?

Дацю и Сяоцю обмениваются взглядами и с категоричностью, которой можно гвозди рубить и железо резать, в один голос заявляют:

– Нет, у нас денег нет!

– Дайте папе взаймы, в следующем же месяце верну… Папа ваш написал научно-популярную статью, как опубликую – получу гонорар, верну вам деньги с большим процентом!

– Ты в прошлом месяце одолжил у меня три мао и так и не вернул!

– А мне задолжал четыре мао!

– Папка ваш очень любит табак, а карманные деньги от вашей мамы уже закончились… Одолжите, бедный папа купит себе пачку сигарет…

Сяоцю чуток смягчается; Дацю же решительно заявляет:

– Даже не думай! Наше доверие к тебе обернулось пшиком!

– Как же вы так, дети, с отцом?

– Отцы отцами, дети детьми, а деньги возвращать надо. Папочка, вы идите к себе на пост, не мешайте нам учиться. Или ты хочешь, чтобы мы не поступили в престижный вуз и пошли в прогоревший пединститут, где готовят нищих учителей?

С глупым смехом он покидает углубление, быстренько прикрывает его занавесом, и Дацю с Сяоцю вдруг как не бывало.

Тут же в комнату заходит Ли Юйчань.

Он нам говорит: я пояснял уже, что прихожусь Фан Фугую и Чжан Чицю близким соратником, в «одном окопе» надышались мы туалетной вонью. Когда любопытствующий спрашивает, бывало ли такое, что в бытность учителем физики средней школы № 8 у него от смеси стыда и гнева краснел подобно раскаленному угольку кончик носа, он резко отвечает: Ублюдки – вот вы кто, учителя физики в средней школе № 8, ублюдки! – Мы расходуем массу мелков, прежде чем удается его умилостивить, чтобы он продолжал рассказывать о Ли Юйчань.

Раздел шестой

Ли Юйчань – прекрасная женщина, которая рачительно подходит к ведению домашнего хозяйства и придерживается строгой экономии. Только войдя в комнату, она хмурит брови, учуяла что-то, подобно собаке-ищейке, и затем звучно чихает. В тот же момент на проспекте загораются разноцветные фонарики, а в комнате – желтый свет.

– Еду приготовил?

– Нет, – говорит он, кланяясь и головой, и поясницей, – у меня каждая минута на вес золота, мне нужно закончить проверку пробного экзамена. Скоро аттестация, нельзя делать кое-как.

– Врешь, падаль! – Ли Юйчань хватает учителя физики за ухо и со всей силы тащит его на себя, у учителя физики от боли распахивается рот, ты нам говоришь, что, на твой взгляд, плотью он страдает, а душой радуется, потому что научен прошлым опытом: каждый раз, когда уху приходится больно, от жены перепадает и что-нибудь хорошее. И потому нежной и покорной Ли Юйчань он боится пуще змей, скорпионов, волков и букашек и совсем не боится скалящейся и щерящейся Ли Юйчань.

Он щебечет и лопочет, а другая ее рука уже ухватывает его за второе ухо, и обе руки со всей мочи дерут уши, отчего рот у него рвется в разные стороны.

В местах, где уши срастаются с головой, уже образовались трещинки, и отпускает она их, только когда показывается жидкость апельсинового цвета.

Учитель физики плачет.

Она же пинает его в ногу и чертыхается:

– Сопли распустил! Утри слезы, не позорься! Как не стыдно! Мужик же!

Он говорит:

– Уши теперь обвисли, как я завтра на уроки пойду?

– Да лучше бы ты никогда не ходил на них!– говорит Ли Юйчань, скрежеща зубами, с треском сдирает белый халат с отштампованной надписью «Прекрасный мир», снимает рубашку, стаскивает брюки, оставаясь в одних трусиках и алом бюстгальтере, напоминающем два разгорающихся уголька, от которых учителю физики приходится щурить глаза.

– Чего уставился? Извращенец! – шипит Ли Юйчань.

Учитель физики бормочет себе под нос:

– Милая, а с ушами моими драными ты чего-нибудь сделаешь?

– Я не сделаю – кто сделает? Отвечай: я не сделаю – кто сделает? – говорит Ли Юйчань, нащупывая и вытаскивая из белого халата необходимый ей по работе рулон полупрозрачной клейкой ленты цвета человеческой кожи. Опытными движениями она подклеивает учителю физики подранные уши, припаивая их так крепко и плотно, что они настороженно взмывают вверх, как у молоденького кобелька, и выглядят даже свежее и красивее, чем прежде.

Косметолог высшей категории похоронного бюро с удовлетворением осматривает дело своих рук.

Он говорит, что тело ее покрыто золотистыми волосками, а на уже начавшем копить жирок животе появились две линии складок. Живот ее напоминает громадный лоб.

Надув губы, он слегка заискивающе говорит:

– Приклеить-то приклеила, а все равно немного больно…

– Хорошо я сделала! – Она безо всякого сочувствия подходит ближе, бесцеремонно ударяя ему в нос запахами похоронного бюро. – На славу сделала! – Она хватает его за нос, резко выкручивает, пока ноздри не разворачиваются к небу, ноющая боль не потрясает барабанные перепонки, белые угри не протискиваются неожиданно наружу, а голубые слезы не проливаются шумным дождем.

– Ай-ай-ай-ай-ай-ай…

– Еще болит? – холодно спрашивает она.

– Болит…

– Где?

– В носу…

– А уши?

– Не болят…

– Вот что значит перенести болевую точку! – В голосе ее чувствуется большой опыт, лицом она – хирург, прорывавшийся тысячи раз под человеческую кожу. – У человека в теле всегда что-то хоть чуточку болит, нет боли – значит мертв. Если у тебя болят уши, крути нос, нос болит – глаза ковыряй, глаза болят – палец ноги кромсай…

Дрожа, он разглядывает в мягком освещении целиком покрытое пушком тело жены, и его охватывает чувство ужаса от сильного ощущения жамевю. Он держится за скрученный до горечи нос, ничего не видит перед собой сквозь слезы, еле дышит. Дождавшись, когда она отвернется, ты говоришь, что он видит у нее на трусиках два черных лейкопластыря, походящих на два глаза суровой красавицы, два глаза, до слез раздраженных ветром, и только тогда он выдыхает. И вдруг она внезапно выворачивает голову обратно, пугая его до полусмерти.

Жена шумно плещется над раковиной. Он пользуется возможностью и думает про себя: в свое время я был в расцвете сил, над головой у меня реяли густые и растрепанные как у псины черные волосы, носил я толстовку с надписью «Педагогический университет» и спортивные брюки марки «99», стригся под ежика, в любовную пору обривал лицо, пока оно не становилось сочно-зеленым, как всходы пшеницы, и напевал популярнейший хит тех лет: «Зеленые-презеленые всходы пшеницы, желтеет цветная капуста…» Забывая дальнейшие слова песни, я их заменял на «пам-ба-ра-рам-пам-ба-ра-рам» и каждый день бегал на заре по проспекту^[15]. Весной расцветали стократно цветы, едко пахло в парках сиренью, от навязчивого аромата которой все непрерывно чихали. С тополей у дорог свешивались бесчисленные гроздочки напоминающих бахрому кофейного цвета пушинок, лишь ищущие предлог в подвижной атмосфере, чтобы опасть на землю. Через несколько дней тополиный пух разлетался, и дорожного покрытия под ним было практически не видно. Нанесенные из пригородов клочья ивового пуха бурлили и слипались в комья, перемешиваясь с тополиным. Бежал я, ступая по нежному тополиному и ивовому пуху, и в сердце моем носились столь же нежные мысли, а к ветру примешивался горький тополиный привкус.