Процессия приближалась. Толпа шушукалась, обсуждая гостей, но стоило знатному благостину приблизиться к помосту, как шум начал стихать сам собой. Люди отступали перед ним.

– Это архонт войны, – прошамкал какой-то дед с дрожащей бороденкой, заглядывая господину в лицо, будто видел божество.

– Это сам Вархан Серрос? – переспросил кто-то рядом.

– Он, он, – зашептал народ. – Архонт войны. Не пялься, дурачок. Правая рука императора.

Учитель когда-то объяснял мне: архонт – родовое звание, которое давали самым высоким мужам Империи. Если архонт состоял на государственной службе, то отвечал каждый за своё: и потому были архонт войны, казны, торговли, путей и камня. Все они составляли Совет архонтов – горстку надменных людей, управлявших жизнью и смертью целых народов.

И вот один из них стоял передо мной.

Вархан Серрос остановился у помоста, где томились прикованные молоденькие девицы. Кромники вокруг него положили руки на рукояти мечей и сомкнули ряды, образуя живую стену, тем отсекая люд от своего хозяина.

– Кто продаёт? – бросил Вархан Серрос так, словно спрашивал цену за пучок травы. Он даже не повернул головы, не счёл нужным взглянуть на рабовладельца-надсмотрщика.

Того заметно передёрнуло, в глазах мелькнула тревога. Плеть он торопливо сунул за пояс, спрятал хвосты и, слегка сгорбившись, неуверенно двинулся к архонту. При этом косился на кромников, боясь лишним своим движением вызвать их реакцию.

* * *

Он знал, эти разбираться не станут. Однажды его предшественник, решив поторговаться с самим Варханом Серросом, по привычке махнул руками, показывая, что названная тем цена слишком низка. Телохранители архонта поняли это по-своему.

Всего-то был обычный взмах, быстрый жест, которым надсмотрщик хотел выразить недовольство. Но для кромника из охраны архонта это выглядело как покушение. Как угроза жизни его господину.

Стражник рванул вперёд так стремительно, что воздух едва колыхнулся. Меч выскочил из ножен почти беззвучным щелчком, и валессарийский клинок рассек торговца от плеча до пупа точным, выверенным ударом.

Настоящий валессарийский металл – древний и закалённый, острый, как бритва, и крепкий, будто скала после сотен бурь.

Надсмотрщика разрубило почти надвое. Тело ещё не коснулось земли, а кишки уже высыпались на доски. А кромники продолжали движение: двое подхватили труп на пики, проткнув насквозь, словно тряпичную куклу.

Такой была их реакция, мгновенной и отточенной, безукоризненно смертельной.

И вот сейчас одноглазый надсмотрщик по имени Кривой Урхан, держался на почтительном расстоянии от них. Колени его дрогнули, когда он приблизился к архонту войны, чуть согнувшись, будто хотел стать ниже собственной тени. Пот струился по грязным вискам.

– Благостин… – пробормотал Кривой Урхан, голос дрожал от напряжения. – Благостин…

Он сглотнул, оглянулся на стражников, будто проверяя, не решат ли они, что его слова звучат дерзко.

– Я здесь принимаю плату, оформляю грамоту на покупку и владение рабами… – выдавил он. – Вас интересуют эти девицы?

Он осторожно ткнул подбородком, лишь бы не рукой, в сторону прикованных.

– Это степные, благостин. У них ноги… коротки, как у водных ящерок. Лучше… э-э… лучше возьмите вон ту, валессарийку. У них самые длинные ноги, а грудь… посмотрите на ее грудь.

Он повернул голову едва заметно, всё ещё боясь сделать хоть какой-то жест.

Там, чуть поодаль, у столба стояла женщина в рваных клочьях шёлка. Когда-то это было дорогое платье. Теперь оно едва прикрывало её тело. Взгляд яростный и непокорный. Не такой, как у степнячек с опущенными головами.

Кривой Урхан чуть поморщился, глядя на неё, но тут же опустил взгляд в пыль перед собой, ожидая, что скажет архонт.

Я повернул голову и посмотрел туда, куда кивнул трус-работорговец. Она стояла прямо, с высоко поднятым подбородком, будто не чувствовала цепей. Будто это не рынок рабов, а её собственная обитель. Никто из покупателей не заставил её склониться. Она, как и я, не умела кланяться.

Но сейчас её жизнью, как и моей, распоряжались другие.

– Мне не нужна валессарийка, – тем временем небрежно бросил Вархан Серрос. – Они слишком строптивы. Мне нужна кроткая служанка для императрицы.

Урхан торопливо заговорил, все еще пытаясь унять дрожь в голосе:

– Конечно… конечно, благостин…

Он вскинул руки, показывая готовность угождать, и тут же отпрянул, будто от огня. Понял, что размах вышел слишком широким. Руки ушли в стороны почти на два локтя. Этот жест кромники легко могли принять за угрозу. Достаточно было оступиться, чтобы потерять не только равновесие, но и кисти.

Вархан Серрос снисходительно и лениво улыбнулся краем губ, заметив его метания. Урхан уловил знак. Значит, дышать ему по-прежнему дозволено.

– Тогда… берите степнячек, благостин, – поспешил он продолжить, сглатывая страх. – Они покорные, работящие. Правда, временами… э-э… медлительны по своей природе…

– Поддерживать порядок в спальне много ума не требует, – бросил архонт.

Он шагнул вперёд, выбрал одну из степнячек и схватил её за челюсть. Пальцы легко нашли точки у суставов на лице, разжимая зубы против её воли, без всяких просьб. Затем он шлёпнул её по низкой округлой заднице, оценивая упругость тела, и резко дёрнул за волосы, поднимая голову выше.

– А недурно, – произнёс он немного равнодушно, будто осматривал кувшин в горшечном ряду. – Крепкая и ладная. Сойдёт. Сколько?

– Восемь… восемь золотых солидов, благостин, – выдавил Урхан, чуть склонив голову.

Я уже послушал здешний гомон и понял, что за восемь золотых продавали разве что пропойц да должников из ямных. А здесь – молодая, крепкая девушка. За такую обычно просили двенадцать без торга. Работорговец, конечно же, это прекрасно знал.

Но Урхан не рискнул поднимать цену. Не перед архонтом войны.

– Беру, – решил Вархан, кивнув неприметному слуге за своей спиной.

Тот покорно подошел, достал кожаный мешочек, отсчитал монеты и передал их одноглазому. Кромники сразу сомкнули строй, взяв степнячку в полукольцо. Девица не сопротивлялась. Опустила голову и подчинилась мгновенно.

Вархан Серрос, закончив с этой покупкой, бросил взгляд дальше по помосту. Я не видел, но чувствовал, как его взор скользнул мимо старухи, прошёл без остановки по крепкому бородачу и остановился на мне. Брови его сошлись, глаза сузились. Взгляд стал любопытным и изучающим.

– Гельд? – спросил он громко.

– Совершенно верно, благостин Вархан Серрос, – торопливо подтвердил Урхан. – Когорта под предводительством имперского кроммарха Милдаря только что вернулась из похода и привезла его.

Он говорил поспешно, будто боялся замешкаться хоть на секунду:

– Вошли в город с добычей, благостин… и с хорошими новостями. Разбили целое поселение гельдов.

– Пещерная скверна, – процедил архонт. Его глаза, сверкнули раздражением. – Кроммарх Милдарь не доложил мне об этом пленном.

– Он направился к вам, благостин, – выпалил Урхан, почти запинаясь. – Он оставил раба здесь. Вы… наверное, разминулись.

Вархан чуть качнул подбородком. Короткий кивок, в котором читалось презрение. Презрение ко всем: к простолюдинам, к надсмотрщику, к толпе… и к рабу, которого он секунду назад едва замечал.

Но, подойдя ближе, остановившись прямо передо мной, он задержал взгляд. И этот взгляд изменился. В нём рос неподдельный интерес, как будто перед ним оказался редкий трофей. На мгновение даже мелькнула искорка скрытого восхищения. Едва заметная, но я увидел её.

– Он неплохо сложен, – произнёс Вархан, разглядывая меня. – И почему… почему только один пленный?

Он повернулся к Урхану, будто тот был виноват и лично участвовал в походе:

– Я велел привезти много гельдов. Всех, кого можно взять живыми. Кровавый круг примет всех. Во имя урожая нужны смерти. Чем больше кругоборцев падёт, тем щедрее боги благословят поля.

– Кроммарх Милдарь сказал, что остальные… покончили с собой, благостин, – пролепетал одноглазый. – Они знают, где перекусывать язык.

Он замолчал, сглотнул.

– Там проходит крупный сосуд. Если жевать обрубок постоянно… он кровоточит, пока тело не умирает от обескровливания.

Архонт задумался, а я стоял перед ним, глядя в эти холодные, пронзительные глаза, и понимал: моё имя, мой род, мой народ для него лишь топливо. Жертва ради урожая. Живая кровь для арены.

– А этот, значит, не откусил себе язык, – протянул Вархан Серрос, и в глазах его блеснуло высокомерие и холодная насмешка. – Трусливый оказался.

Я выдержал его взгляд. Пусть внутри все кипело. А потом разомкнул пересохшие, растрескавшиеся губы.

– Не трусливый, – тихо произнёс я. – А тот, кто променял пустую смерть на цель поважнее.

Вслух я не стал говорить про месть, но по моему взгляду архонт все понял.

И не велел снести мне голову, а поднял брови, шагнул ближе и выдохнул:

– Раздери меня бурмило… он говорит на нашем языке. Гельд – говорит на нашем.

– Нет-нет, что вы, благостин! – воскликнул одноглазый, осторожно вклиниваясь между нами. – Вам, наверное, послышалось!

Он стоял поодаль и не разобрал моей речи.

– Послушай, ты, одноглазый, – повернулся к нему Вархан. – Мне никогда ничего не кажется. Запомни.

– Да-да… конечно… – забормотал Урхан, пятясь. – Вы правы, правы. Он говорит на нашем языке, благостин. Сейчас… сейчас… Эй ты! Дикарь! Варвар! Ну-ка скажи ещё что-нибудь! Что молчишь, пёсий сын?!

Одноглазый ударил меня плетью. Кожу обожгло, но я не издал ни звука. Я молчал. Мой взгляд был красноречивее слов, и архонту он явно не понравился.

Он вытащил стилет. Тонкий, узкий, как жало степного шмеля. Сталь поблёскивала тусклым голубым отблеском, валессарийская работа.

Я посмотрел на клинок, презрительно щурясь. Слишком мелкий инструмент.

Вот топор – другое дело. Северный, тяжёлый, с зазубринами. Одним взмахом валит молодой дубок толщиной с руку. А этим жалом… только в зубах ковыряться.

Архонт уловил мое выражение и тонко, зло усмехнулся.

– Думаешь, это игрушка, дикарь? – произнёс он тихо, делая шаг ближе. – Что, клинок тебя насмешил? В ножнах заложен яд. Острие стилета пропитывается им каждый раз, как погружается в чехол.

Он говорил тягуче и спокойно, медленно приближаясь.

– Как прибрежная ракушка пропитывается солью… так и эта сталь пропитана ядом пещерной глотницы. Стоит мне лишь царапнуть тебя – и ты будешь харкать кровью, а потом твои собственные глаза лопнут от давления, когда в теле начнёт сводить жилы.

Он наклонил голову чуть ближе.

– Сгинешь в таких муках, что смерть твоих соплеменников покажется наградой.

А я молчал. Смотрел на него. Ждал.

Я слышал о яде пещерных глотниц. Старейшины рассказывали о нём, когда я только учился натягивать лук. Эта змея не водилась в наших краях. Мы знали о ней лишь по рассказам да редким пузырькам, которые воины привозили из дальних земель. Один пузырёк стоил как десять шкур северной рыси. Дорогой обмен, но и ценность яда была велика.

Велика, потому что безотказна.

С такой отравой стрелы наших охотников становились страшнее копий. Одной капли хватало, чтобы убить бурмило – огромного медведя. Но к цене прибавлялся ещё расход: мясо становилось ядовитым. Чтобы съесть добычу, её приходилось варить часами, пока огонь не разрушит яд.

Архонт держал стилет так, что острие остановилось у моей груди, почти коснувшись. Ещё чуть-чуть, и жало оцарапает кожу.

– Одной царапины хватит, чтобы свалить воина на дни, – проговорил он. – Болезнь будет жечь изнутри, как пламя под кожей. Если же вонзить клинок хоть на чуть-чуть – смерть неминуема.

Я смотрел на стилет. Мои руки скованы над головой, плечи ноют от натуги. Но ноги свободны. Сапоги тяжёлые, с коваными пряжками. Если мне суждено умереть, то я перед тем хотя бы ударю его так, чтобы он помнил это до конца своих дней. Сломаю рёбра ногами.