Я подняла взгляд на незнакомца. Он продолжал свой неспешный маршрут из одного угла кабины в другой, руки в карманах безупречно отглаженных брюк. Он не выглядел паникующим. Скорее, обреченным. Его взгляд был пустым и устремленным куда-то внутрь себя, в какую-то свою собственную бездну. Время от времени он бросал взгляд на смарт-часы на левом запястье, словно пытался подчинить себе время, заставить его идти быстрее силой мысли.

При тусклом светло-желтом свете я разглядела его лучше. Слишком уж правильный, чеканный профиль, будто выточенный из мрамора. На четко очерченных скулах лежала аккуратная, идеально подстриженная щетина, подчеркивающая линию скул. Парадокс его лица заключался в глазах – больших, холодных и голубых, с легкими, почти веселыми морщинками у внешних уголков, будто этот человек много и заразительно смеялся. Но сейчас в них не было и тени веселья. А между бровей залегла глубокая, вертикальная морщина – печать знания о всей тяжести бытия, которую он, видимо, взвалил на себя. Темно-русые волосы были коротко выстрижены по бокам, а к макушке и челке удлинены, уложены гелем с небрежной, но дорогой точностью.

От него веяло ароматом дорогим, ненавязчивым, где угадывались ноты дерева и свежей, холодной мяты. Запахом чистоты, денег и контроля. А от меня… от меня пахло дезодорантом с дурацким эффектом «пудры», который я покупала по акции, и, почти наверняка, въевшимся в одежду запахом фастфуда и пиццами из последнего заказа.

В этот момент он скользнул по мне беглым взглядом, заметил, как я сидела на полу, поджав ноги, и… будто брезгливо сморщил нос. Легкое, почти неуловимое движение, но я его поймала. Поймала и пронзила ненавистью. Ему было неприятно. Неприятно быть запертым в этой клетке. Неприятно дышать одним воздухом с такой плебейкой, как я. Я опустила голову, стиснула зубы и снова уткнулась в свои уродливые ботинки, почувствовав, как жгучий стыд смешался с яростью.

Тишина становилась все гуще, давя на виски. Он продолжал мерно шагать, и каждый его шаг отдавался в голове, как удар молотка. Он снова поднял руку, чтобы посмотреть на свои дурацкие часы.

– Время как-то по-особенному течет в вашей Вселенной «важных людей»? – сорвалось у меня, голос прозвучал хрипло и зло. – Может, оно уже остановилось от скуки?

Мужчина замер на полпути и медленно повернул ко мне голову. В его голубых глазах плескалось не раздражение, а какое-то ледяное любопытство.

– В моей Вселенной, – произнес он с мертвой невозмутимостью, – принято сохранять самообладание и не тратить силы на истерику. Это, кстати, экономит кислород. Рекомендую.

В меня будто плюнули кипятком. Истерика? Экономить кислород?! Что себе позволяет этот надменный офисный клоп?

– А в моей Вселенной, – я с трудом поднялась с пола с дрожащими коленями, – принято не вести себя как робот, когда рядом человек может сойти с ума от страха! Или у вас вместо сердца пачка купюр?

Он сделал шаг ко мне. Не угрожающе, а скорее как исследователь к редкому, неприятному насекомому.

– Страх – это реакция на неизвестность. А неизвестность – это следствие неподготовленности. Если бы вы выбрали более стабильную профессию, а не беготню с едой по чужим офисам в Новый год, возможно, ваш уровень стресса был бы ниже.

У меня перехватило дыхание от такой наглости.

– Ах, вот как! – я зашлась криком. – А вы, такой подготовленный… что вы сделали? Потыкали на все кнопочки, как обезьяна?! Вы просто… вы…

Я искала самое обидное, самое точное слово, чтобы проткнуть его броню. А он в это время сухо и надменно улыбнулся с ноткой любопытства, будто находился в зоопарке у стеклянного вольера с неадекватными макаками.

– Вы просто пустое место в дорогом костюме! Вас никто не ждет, и вам нечего терять, поэтому вы и стоите тут спокойно, как истукан!

Его лицо на секунду исказилось. Я попала в цель. Он открыл рот, чтобы парировать, его глаза вспыхнули холодным огнем.

– За полчаса, что мы здесь находимся, вы уже трижды оскорбили меня. Что говорит о вашем…

И в этот самый миг из стены раздался короткий, сухой щелчок. Мы замерли, как вкопанные, с разинутыми ртами, повернувшись к решетке динамика. Металлический и безразличный Голос нарушил наш поединок:

–Добрый вечер. Система зафиксировала сбой. С вами связалась служба технической поддержки. Сообщите, пожалуйста, все ли в порядке, нет ли паники или травм?

Мы переглянулись – впервые за все это время – и тут же рванулись к динамику, столкнувшись у панели плечами.

– Когда нас спасут? – взволнованно выпалила я, опередив его.

Он смерил меня раздраженным взглядом, будто я была назойливой мухой, перебившей его на важном совещании.

– Через сколько нам ждать помощи? – перефразировал он, обращаясь к решетке, его голос был ровным и деловым, полной противоположностью моему.

Из динамика донесся тот же спокойный, почти отстраненный голос:

– Не переживайте. Точное время вам назвать не смогу. Сами понимаете, какой сегодня день. Но все уже знают, что вы застряли. И мы делаем все возможное, чтобы дежурная бригада лифтеров выехала к вам как можно скорее. Прошу сохранять спокойствие. Ожидайте, пожалуйста.

Легко ему говорить про спокойствие. Не он заперт в железной коробке.

Я громко, сдавленно выдохнула, словно этот выдох мог унести с собой часть страха. Оттолкнувшись от панели, я снова побрела к спасительному окну. Уперлась руками в холодный металл поручня, а лбом в ледяное стекло. Морозная прохлада на коже была слабым, но единственным утешением. Я закрыла глаза, снова пытаясь поймать ритм дыхания, но теперь в голове отдавалось эхо его слов: «…какой сегодня день…».

Да. Какой день. Канун Нового года. А я тут… Мы тут…

Я приоткрыла глаза и увидела в стекле его размытое отражение. Он не отошел от динамика, застыв в той же позе. Прямой, собранный, но в его плечах угадывалось то же самое обреченное напряжение, что и у меня.

На несколько минут воцарилась хрупкая, зыбкая тишина. Мы оба переваривали услышанное: «все уже знают», «выедут как можно скорее». Эти слова создавали иллюзию контроля. Незнакомец первым нарушил молчание, повернувшись к панели.

– Скажите, а работает ли здесь вентиляция? – спросил он тем же ровным, деловым тоном.

И тут же, без предупреждения, из динамика раздался тот же голос, но его интонация изменилась. Исчезла стандартная вежливость оператора поддержки, появилась хитрая, почти клиническая заинтересованность.

– Интересная динамика…

Мы оба вздрогнули и снова переглянулись, на этот раз с настороженностью.

– Вы используете взаимные упреки как щит.

По спине пробежали мурашки.

– Молодой человек, почему вы так боитесь признать, что тоже напуганы?

Он замер, его рука, тянувшаяся к безупречному расстегнутому воротнику на белоснежной рубашке, зависла в воздухе. По его лицу впервые пробежала тень неподдельного изумления.

–А вы, девушка… – Голос обратился ко мне, и я невольно вжалась в поручень, – …почему атакуете его вместо того, чтобы признать, что его холодность вызывает у вас не только гнев, но и чувство собственной неполноценности?

Воздух вырвался из моих легких, словно от удара. Я почувствовала, как щеки мгновенно вспыхнули. Мужчина смотрел на решетку динамика с таким видом, будто видел призрак.

Голос сделал паузу, дав своим словам повиснуть в тесном, наполненном напряжением пространстве, а затем добавил уже совсем тихо, почти заговорщицки:

– Вам не кажется, что, пытаясь ранить друг друга, вы на самом деле ищете способ справиться с одним и тем же страхом?

Глава 2

Слова повисли в воздухе, густые и липкие, как дым после взрыва. Первой пришла чистая, почти животная ярость. Кто это? Какое он имеет право?..

Я почувствовал на себе взгляд и поднял голову. Она смотрела на меня – эта курьерша. Ее глаза, странного янтарного цвета, которые еще несколько минут назад метали молнии, теперь были широко распахнуты от того же ошеломленного недоумения, что клокотало и во мне. В них не осталось ни злобы, ни вызова, одна голая, растерянная уязвимость. В этот миг мы были по одну сторону. А по ту сторону оказался призрак с наглостью Зигмунда Фрейда.

Этот союз длился мгновение. Потом по ее лицу пробежала тень жгучего стыда. Того самого, что появляется, когда кто-то вслух называет твою самую тщательно скрываемую слабость. «…чувство собственной неполноценности…». Она опустила длинные и щедро накрашенные тушью ресницы, больше напоминавшие паучьи лапки. И я почувствовал странное, почти отеческое желание… нет, не защитить ее. Опровергнуть. Растоптать того, кто посмел это произнести.

Я шагнул к панели, плечи напряглись сами собой. Голос, когда я заговорил, прозвучал низко и ровно, но в нем зазвенела та самая сталь, что рубила на переговорах несговорчивых партнеров. Она же заставляла трепетать подчиненных на планерках.

– Послушайте, – я вложил в эти два слова весь вес своего авторитета. – Объясните, что здесь происходит? Какого черта вы позволяете себе подобные комментарии? Ваша задача решить техническую проблему, а не заниматься самодеятельной психотерапией. Немедленно назовите ваше имя и должность.

Я впился взглядом в решетку динамика, пытаясь силой воли подчинить себе невидимого собеседника. Но под пластом гнева копошилось другое, холодное и неприятное чувство. Чувство, что меня только что разглядели. Словно рентгеновский луч прошел сквозь безупречный костюм, рубашку из плотного льна и годами выстраиваемую стену, и уперся в голый, детский страх, который я в себе давно не признавал.

«…боитесь признать, что тоже напуганы?»

Чушь. Я не был напуган. Я был… дезориентирован. Да. Именно так. Сбой в системе. Ошибка, которую нужно немедленно исправить.

Мой взгляд скользнул по ней, ища точку опоры в этом абсурде. Ее медные, волнистые волосы, теперь казались единственным ярким пятном в этой тускло освещенной коробке. А на переносице и щеках, там, где кожа была особенно светлой, проступали едва уловимые веснушки. И сейчас, от напряжения и, должно быть, страха, даже эти смешные веснушки, побледнели.

Я ждал ответа. Пульс клокотал в висках. Тишина, последовавшая за моим требованием, была оглушительной. И от этого в горле встал холодный, твердый комок.

И тогда Голос ответил. Но не мне.

– Дарья.

Он произнес ее имя мягко, почти ласково, и от этого по спине пробежали мурашки. Она вздрогнула и подняла на динамик испуганный взгляд.

– Вы слышите это? Гнев. Презрение к слабости. Но не к вашей. К своей собственной. Он только что признался в этом гораздо громче, чем мог бы словами.

Голос сделал театральную паузу, давая нам осознать этот поворот. Я сжал кулаки. Меня игнорировали. Меня, чье слово в этих стенах решало судьбы контрактов, просто проигнорировали. Это была не просто наглость. Это был точный, прицельный выстрел. Он взял мой гнев, мой главный козырь, и развернул его против меня, как зеркало, в котором я увидел свое же уродливое отражение. Кровь отлила от лица, оставляя маску холодного мрамора.

И тогда он обратился ко мне. И произнес имя, которое было моей личной тайной, моим частным адом, выжженной территорией в душе.

– А теперь, Макар, ответьте честно, только себе. Разве не это чувство – эта ярость на собственную уязвимость – заставило вас два года назад разорвать все контакты с Мариной, когда она, единственный за последние годы человек, увидела за вашей ширмой не слабость, а просто… слабого мальчишку, который так тщательно старался вырваться из нищеты?

Марина.

Воздух застыл в легких. Комната, нет, вся вселенная, сузилась до этого имени, до этого голоса из ниоткуда. Никто. Никто не знал. Я стер ее из своей жизни так тщательно, что казалось, стер и из памяти всех вокруг. Как призрак, как черный ящик с надписью «Никогда не вскрывать». И вот он, этот… этот Голос, вскрыл его одним легким движением, словно вскрывал конверт с чеками.

Я стоял, парализованный шоком. Чувством тотальной, абсолютной наготы. Он видел меня. Насквозь.