На распечатках, посвящённых электронному Госкаталогу и музейной системе КАМИС, он перечеркнул свои пометки до того порывисто, что в нескольких местах прорезал карандашом бумагу. Кажется, подсмотрел пароль одного из сотрудников в отделе хранения музейных предметов и воспользовался его компьютером, однако ничего не добился и лишь утвердился в желании лично проникнуть в фондохранилище.

После долгих попыток ему удалось выяснить расположение нужного экспоната. Об этом свидетельствовала запись на обороте очередной распечатки:

Стеллаж № 1, секция № 3, полка № 2, коробка № 40 (7227–7401).

Рядом крупными буквами Паша вывел: «КП 7231/1». Если верить плану первого фондохранилища, речь шла о чём-то небольшом. На мобильных стеллажах у левой стены располагались всякие фотоаппараты, японские игрушки, счётные машинки, солдатские кальсоны – в общем, самые крупные и неудобные для хранения предметы. На купейном стеллаже посередине лежали фотографии, а на открытом стеллаже справа, подписанном цифрой 1, лежали документы, среди которых в картонной коробке и прятался экспонат «КП 7231/1».

В ворохе бумаг – ни единого упоминания «Изиды» и намёка на то, что Паша планировал сделать с похищенным экспонатом. Распечатанные снимки дверей, стеллажей, турникета, каких-то лестниц и кабинетов – всего, что Паша тайком сфотографировал и потом использовал при составлении поэтажного плана здания, – Соня просмотрела без интереса и только сделала вывод, что Паша взамен кнопочной раскладушки всё-таки купил смартфон с камерой. Прислушалась к тишине собственных мыслей. В затылке привычно пульсировала боль. К глазам изнутри подступала темнота, грозившая пролиться наружу, затянуть лицо, шею, грудь, затем и всю Соню целиком – превратить её в одно большое чёрное пятно на мятой гостиничной постели.

– Паша… – прошептала Соня.

Дотянулась до пульта и включила телевизор. Ждала, что в новостях расскажут о Паше. О том, как его арестовали. Или как разыскивают за кражу музейного экспоната. Вместо этого узнала, что в Японии неподалёку от аварийной станции «Фукусима–1» рыбаки поймали радиоактивного окуня, а в сахалинском Углегорске охотники отстрелили докучавшего местным жителям медведя. Следом в новостях показали фотографию пропавшего в Южно-Сахалинске мужчины. «Тёмно-русые волосы, серые глаза. Был одет в серое трико и серую толстовку». Здесь даже пропадали во всём сером, словно и не пропадали вовсе, а просто выходили на улицу и растворялись в общей городской серости.

Соня решила отправиться на Коммунистический проспект. Если Пашу пустили в административное здание, значит, он раздобыл официальное разрешение работать с документом «КП 7231/1», и Соня понадеялась хотя бы выяснить, о каком документе идёт речь. Перед уходом переложила Пашины вещи в шкаф. Кофту отдельно повесила на стул. Бритву, пену для бритья и мыло отнесла в ванную. Бумаги и фотографии разбросала по прикроватному столику. Получилась правдоподобная инсталляция. Закрыв глаза, Соня услышала, как поскрипывает стул, на котором сидит Паша. Открыв глаза, уловила, что звуки переместились в ванную. Утром пожаловалась Паше на его щетину, и вот он взялся за станок.

На улице по-прежнему моросило, но июльское солнце, пусть спрятанное за бесформенными облаками, разогрело город, и Соня могла бы пойти в одной футболке, но свитер не сняла. Выйдя из гостиницы, обратила внимание, что на крыльце теперь стоят две миски, и обе наполнены йогуртом.

На тротуаре Сахалинской встретила пьянчуг. Худые, грязные, с пропиты́ми до неисправимого безобразия лицами, они напоминали бездомных собак. Впереди шла основная группа. Отбившиеся одиночки пели песни, мочились под стенами домов и наугад приставали к случайным прохожим: просили денег, сигарет или просто донимали разговорами. Донимали походя, но по настроению могли привязаться всерьёз. Получив отпор, распалялись и начинали кричать. На их лающие голоса сбегалась вся стая, подтягивались прочие одиночки, и прохожий вынужденно спасался бегством. Отдельные пьянчуги бросались следом, но в основной группе мгновенно успокаивались и продолжали беззаботную прогулку – выглядели довольными, наслаждались и обсуждением беглеца, и своей жизнью в целом. Соню они проигнорировали. Лишь одна женщина посмотрела сквозь неё пустым взглядом, что-то буркнула себе под нос и, не задерживаясь, пошла дальше.

Соня вспомнила чёрно-белые фотографии каторжан из Пашиных книг и, перейдя на проспект Мира, теперь всматривалась в лица людей. Искала схожие каторжанские черты. Дождь обесцветил сахалинцев, опрокинул их в чёрно-белую реальность, и Соня будто шагнула с плиточного тротуара прямиком на книжную страницу. Брела сквозь плотные ряды печатных строк, затем поняла, что люди ей встречаются самые обычные, едва ли отличные от тех, что живут на материке, и чувство собственной книжности пропало.

Свернув на Коммунистический проспект, Соня добралась до трёхэтажного здания музея. Его построили в тридцать седьмом году, за два года до маяка «Анива». Не в пример другим японским зданиям Южно-Сахалинска оно сохранилось почти не тронутое и единственное всем своим видом напоминало о японском прошлом города, который до войны назывался Тоёха́рой. Окружённый деревьями, достаточно густыми, чтобы спрятать его от прочего района, Сахалинский областной краеведческий музей ощутимо выделялся из общей городской заурядности. Вся ширина его железобетонного фасада была прорезана узкими окнами, и музей, не утяжелённый архитектурными излишествами, отчасти казался деревянным. Его будто не построили, а заботливо вырастили, назначив главным украшением Южно-Сахалинска. Из загрубевших серых стен первого этажа вытягивались молодые коричневые стены второго и совсем юные кремово-белые третьего, а на плоской прогулочной крыше по центру возвышалась башенка-бутон, смотрящая в небо многоскатной кровлей черепичных лепестков.

Над парадным крыльцом, подступы к которому сторожили две львиноголовые собаки кома-ину, виднелись сложные шестилистники металлических хризантем, и они представились Соне оттисками императорской печати, заверяющей японское происхождение самого́ здания, да и всего города. Соня решила бы, что видит храм или летний императорский дворец, но из Пашиных распечаток знала, что музей изначально задумывался именно как музей и назначения не менял. Под козырьком крыльца местный краевед торговал книгами, задорно твердил туристам, что Южно-Сахалинск – «самый большой город самого большого острова самой большой страны», и заученным до мельчайших интонаций текстом рассказывал о гранитных кома-ину. По его словам, они до сорок пятого года успешно охраняли храмовый комплекс павшим воинам, затем перебрались к советскому Дому офицеров, и комплекс без их защиты рухнул. Когда же собаки перебрались сюда, ко входу в музей, сгорел Дом офицеров.

– Не сразу, конечно, но сгорел, – улыбался краевед. – А музей стоит. В пятидесятые обком уничтожал следы японщины и почти все уничтожил, а музей уцелел. Под больницу его не отдали, в серую коробку не переделали. Скажете: чудо? Везение? Нет. Каменные стражи были на месте. Вот, можете с ними сфотографироваться.

Соня пошла по дорожке через музейный сад, и вскоре добралась до двухэтажного административного здания. О его принадлежности музею говорила лишь табличка. Охранник, встретив Соню внутри, у турникета с гостеприимно опущенной лопастью, согласился позвонить Нине Константиновне, главному хранителю музейных предметов, и сказал, что та сейчас подойдёт. Соня хотела заранее сформулировать вопросы к хранителю, но бездумно смотрела на Г-образный стол охранника, на стоящий рядом холодильник, на старинный комод слева, на такой же старинный и весь потёртый платяной шкаф впереди. Комод и шкаф не вписывались в офисную обстановку и на бетонно-мозаичном полу смотрелись нелепо. Они сошли бы за музейные экспонаты, а может, экспонатами и были, просто своё место в переполненном фондохранилище уступили более ценным предметам и теперь обосновались на проходной.

Соня достаточно изучила Пашины чертежи, чтобы в точности понять, где находится. Обшитая вагонкой дверь в «Хранилище № 1» открывалась за проходом у платяного шкафа, и Соня захотела как бы невзначай к ней прогуляться, однако запретила себе выдавать свою заинтересованность фондохранилищем до тех пор, пока не узнает, совершил ли Паша задуманное преступление. Судя по тому, как спокойно Нина Константиновна отреагировала на его имя, в действительности Паша ничего страшного не сделал. По крайней мере, возмущаться и вызывать полицию главный хранитель не стала.

– Да, был такой, – кивнула она. – А что случилось?

– Это мой молодой человек. Мы с Пашей уже… много лет вместе.

– Я за вас рада. И что?

– Нет, вы не понимаете. То есть… Я хочу спросить, над чем он работал. Паша столько всего говорил, а тему не упоминал, и… Четыре года! Мы вместе четыре года.

– Послушайте. – Нина Константиновна бросила на охранника укоризненный взгляд. – Я всё ещё не понимаю, зачем вы меня позвали.

– Я хочу спросить, над чем Паша работал.

– Ну, если вы четыре года вместе, почему бы не спросить об этом самого́ Пашу?

– Я не знаю, где он.

Нина Константиновна развела руками, показывая, что помочь бессильна.

– Мне бы только название темы.

– Нет, моя милая, тему чужого исследования я не назову.

– Паша мне не чужой.

– И всё же. У вас ещё вопросы?

– А я могу как-то оформиться?

– Оформиться?

– Чтобы поработать с материалами Паши.

Нина Константиновна, вздохнув, объяснила, что для работы с экспонатами из фондохранилища нужно отправить запрос на имя директора и ждать официального ответа.

– Долго? – спросила Соня.

– Что долго?

– Ждать ответа.

– До десяти дней. Обычно быстрее. Два-три дня. Если директор одобрит, мы с вами свяжемся и договоримся, когда вы к нам придёте.

– А Паша?

– Не могу ничего сказать.

– Вы его давно видели?

– И этого сказать не могу.

Соня вышла на улицу. Потерянная, встала у металлической двери. Простояла не меньше получаса, и к ней вышел охранник:

– Вам что-то ещё?

– Нет-нет, спасибо. Простите.

Соня выбралась на Коммунистический проспект и слилась с прохожими. Завидев мигающий светофор, поспешила к зебре, словно у неё была цель, простая житейская цель, делающая человека полнокровным, и со стороны наверняка казалась именно такой – житейски полнокровной, реальной. Никто бы не догадался, что она идёт наугад, подгоняемая единственным желанием избавиться от удушающей тревоги, и в этой гонке без правил, финиша и малейшего шанса на победу Соня неожиданно прониклась к Южно-Сахалинску симпатией. Глядя на деревца в квадратах стриженой травы и узорчатую плитку тротуаров, почувствовала, что город изо всех сил вытягивает себя из им же порождённой серости, но, слишком грузный, вытягивает безрезультатно.

Даже на центральных улицах во всём красивом и жизнерадостном угадывалась какая-то натуга. Пока рабочие ремонтировали одно здание, где-нибудь неподалёку успевало обветшать другое, и они торопились к нему, а следом куда-нибудь ещё, а потом неизменно возвращались сюда, ведь только что отремонтированное вновь ветшало. Глядя на новостройки, Соня не могла отделаться от мысли, что их изначально возводят ветхими, требующими ремонта. Едва раскатанный асфальт мгновенно истирался, проваливался. Едва уложенная плитка горбилась и шла волнами. Рабочие кочевали по улицам. Латали, укрепляли, перестилали. Казалось, пропусти они одну смену, и весь город опрокинется в такую глубину серости, откуда уже не выбраться. Это предчувствие бесконечно отсроченного и всё же неизбежного падения было нестерпимо созвучно тому, что сейчас испытывала Соня, будто Южно-Сахалинск не существовал сам по себе, а лишь воплощал её переживания и страхи.

Пропал тойтерьер.

 В районе Владимировки. «Спутник», бывший боулинг-центр.