Богатый молодой бездельник из Филадельфии, например, писал пьесы, действие которых происходило в очаровательном маленьком французском кафе. Здесь можно было познакомиться со всеми веселыми, причудливыми, очаровательными французами – с веселым хозяином папашей Дювалем и не менее веселой супругой мамашей Дюваль, а также со всеми причудливыми и любопытными завсегдатаями, которых так много в театральных заведениях подобного рода. Встретился и этот завсегдатай этих мест – старый месье Верне, вальяжный, дородный, но добродушный джентльмен, старейший клиент кафе, более тридцати лет занимающий один и тот же столик в углу у окна. Снова знакомое развитие комической ситуации – день, когда месье Верне приходит в назначенное время и обнаруживает за своим столиком совершенно незнакомого человека. Святотатство! Проклятия! Слезы, мольбы, уговоры папаши Дюваля и его жены и упорный отказ властного незнакомца сдвинуться с места. Кульминация: старый месье Верне выбегает из кафе и клянется, что больше никогда не вернется. Разрешение конфликта: усилия папаши и мамаши Дюваль вернуть своего самого дорогого клиента в лоно семьи и их окончательный успех – умиротворение и возвращение месье Верне среди всеобщего ликования, благодаря хитроумной уловке Анри, молодого официанта, который в награду за все эти усилия получает руку Мими, очаровательной дочери папы и мамы Дюваль, с которой он был разлучен суровым указом папы Дюваль.

Таким образом, одним блестящим комическим ходом восстанавливаются обычаи и воссоединяется настоящая любовь!

И весь этот милый маленький мир – вклад богатого молодого человека, приехавшего из Филадельфии! Как это было восхитительно, черт возьми!

Пьесы старого Сета Флинта, увядшего и исхудавшего бывшего репортера, были, хотя и другой окраски, но сшиты из той же аляповатой ткани театральной нереальности. В течение сорока лет старик Сет бороздил участки в качестве новостника, знал городские залы по всей стране. Теперь, на закате жизни, он предавался единственному в своей жизни самообольщению – год вдали от городской редакции Денверской газеты, год в редком эфире, среди драгоценных и эстетичных интеллектов знаменитого курса профессора Хэтчера, год, чтобы осуществить мечту всей жизни, видение своей юности – год, чтобы написать пьесы, которые он всегда мечтал написать.

А какие пьесы он писал? Это был интересный человек, существо, полное мужества, мудрости, понимания, юмора и сурового гранита неприступного характера. Это был человек, который видел, знал и пережил столько ужасов жизни, сколько может вместить в себя жизнь одного человека. Это был человек, познавший всю кровь, пот, страдания, неудачи, радости, надежды, дикие, огромные и мучительные волнения Америки во всем ее невыразимом уродстве, во всей ее неописуемой красоте, во всей ее дикости, суровости, бесплодности, сладости, запустении и изобилии, – это был человек, который в своем иссохшем теле старой мумии хранил живое вещество жизни во всей его страстной оболочке – живое вещество, из которого можно было бы создать сотню живых книг или пьес. Это был человек, который был верен своей юношеской мечте и теперь, на шестидесятом году жизни, пришел сюда, среди этих молодых людей, чтобы осуществить свою собственную мечту юности – написать пьесы, которые он хотел написать в молодости. И какие же пьесы он написал?

Увы! Старый Сет сделал именно то, что задумал, он прекрасно исполнил свое желание – и, по трагической иронии судьбы, его неудача заключалась именно в этом. Пьесы, которые он создавал с поразительной и плодовитой легкостью – («Три дня достаточно, чтобы написать пьесу», – говорил старик своим кислым голосом. «Вы, ребята, которые пишут пьесу год, меня просто мучаете. Если вы не можете написать пьесу за неделю, то вы ничего не можете написать, пьеса никуда не годится»). – Эти пьесы были именно теми пьесами, которые он мечтал написать в юности, и в этом был их непоправимый недостаток.

Ведь пьесы Сета – такие аккуратные, живые, бойкие, ловко сделанные – были бы хорошими пьесами и в коммерческом смысле, если бы он делал их лет на двадцать раньше. Он писал пьесы, в которых путались дети в родильном отделении большой больницы, в которых ребенок богача попадал в семью маленького бакалейщика, а ребенок бакалейщика становился наследником огромного состояния, со всеми роскошествами и гарантиями богатства. И к окончательному разрешению этой запутанной схемы, к встрече этих разрозненных детей и их растерянных родителей он подводит с мастерством усложнения, с замыслом сюжета, с ловкостью, поражающей воображение. Его персонажи – все известные театральные типажи: жестко говорящая медсестра, сентиментальная продавщица, циничный репортер и так далее – были хорошо продуманы, чтобы соответствовать своим целям, их реплики были своевременны, метки и ловки. Он с поразительным успехом овладел формулой старого типа «хорошо сделанной» пьесы. Вот только тип этот был мертв: интерес публики к таким пьесам пропал еще двадцать лет назад.

И вот человек, живой человек, с удивительным мастерством пишет мертвые пьесы для мертвого театра и для публики, которой не существует.

– Чехов! Ибсен! – кисло ныл старый Сет, пренебрежительно отводя пергаментную руку и презрительно кривя горький рот на лице старой мумии. – Вы, ребята, меня утомляете своим поклонением им! – ныл он в адрес утонченных молодых темпераментов из класса профессора Хэтчера. – Эти ребята не могут написать пьесу! Возьмите Чехова, сейчас же! – ныл Сет. – Этот парень в жизни не написал ни одной настоящей пьесы! Он никогда не знал, как писать пьесы! Он не смог бы написать пьесу, даже если бы попытался! Он так и не выучил правила написания пьесы! – Вот этот «Вишневый сад», – ныл старый Сет с кислой усмешкой, – этот «Вишневый сад», которым вы, ребята, все время восторгаетесь! Это не пьеса! – возмущенно воскликнул он. – С чего ты взял, что это пьеса? Я только на днях пытался ее прочитать, – прохрипел он, – и там нет ничего, что могло бы вас заинтересовать! В ней нет сюжета! В ней нет сюжета! Нет напряжения! Ничего не происходит. Все, что там есть, – это куча людей, которые только и делают, что болтают. Вы никогда ничего не добьетесь, – презрительно сказал Сет. – А если послушать ваши восторги, то можно подумать, что это отличная пьеса.

– А что же вы тогда называете великой пьесой, если «Вишневый сад» таковой не является? – едко сказал один из молодых людей. – Кто написал великие пьесы, о которых вы говорите?

– А что, Джордж М. Кохан написал несколько, – мгновенно заскулил Сет. – Вот кто. Эвери Хопвуд написал несколько отличных пьес. У нас в стране было много парней, которые писали великие пьесы. Если бы они приехали из России, ты бы поклонился им, – с горечью сказал он. – Но только потому, что они приехали из этой страны, они никуда не годятся!

В отношении класса к старому Сету Флинту можно было увидеть основную фальшь их отношения к окружающей жизни. Ведь перед ними был человек – каковы бы ни были его недостатки как драматурга, – проживший среди них несравненно более богатую, разнообразную, опасную и насыщенную событиями жизнь; сам он был гораздо интереснее всех пьес, которые они писали, и как драматурги они должны были признать и понять его качество. Но они ничего этого не видели. Ибо их отношение к жизни и к таким людям, как старый Сет Флинт, не было понимающим. Не было даже горячего негодования – того негодования, которое является одной из динамических сил в жизни художника. Скорее, это было высокомерное презрение и насмешка.

Они чувствовали себя «выше» старого Сета и большинства других людей в мире, и именно поэтому они были в классе профессора Хэтчера. О Сете они говорили:

– Он и впрямь какой-то не такой, как все, ему здесь не место. Интересно, зачем он пришел?

И они слушали рассказ об одной из последних ошибок хорошего вкуса Сета с выражением изумленного неверия, с тоном ошеломленной недоверчивости, которые входили в моду в то время среди элегантных молодых людей.

– Нет, правда!.. Но он никогда не говорил этого на самом деле… Вы не можете это иметь в виду.

– О, но я уверяю вас, он говорил!

–… В это просто невозможно поверить!.. Я не могу поверить, что он такой плохой.

– О, но он такой! Это невероятно, я знаю, но вы даже не представляете, на что он способен. – И так далее.

И все же старина Сет Флинт был крайне необходим в этом классе: его горький и неприкрытый язык доставлял профессору Хэтчеру немало мучительных минут, но он был полезен – о, он был полезен, особенно когда пьеса была такого рода:

Ирен (медленно, с презрением в голосе) Итак… До чего дошло! Это все, к чему сводится ваша любовь – маленький эгоистичный поступок! Я думала, что ты больше, чем это, Джон.

Джон (отчаянно) Но… но, Боже мой, Айрин… Что я должен думать? Я застал тебя в постели с ним, моим лучшим другом! (с трудом) Знаешь, это выглядит, по меньшей мере, подозрительно!

Ирен (мягко, с веселым презрением в голосе) Ты бедный маленький человек! А я-то думала, что твоя любовь так велика.

Джон (дико) Но я люблю тебя, Айрин. В этом-то все и дело.

Ирен (со страстным презрением) Любовь! Ты не знаешь, что такое любовь! Любовь – это нечто большее! Любовь достаточно велика для всех вещей, для всех людей. (Она протягивает руки во всеохватывающем жесте.) Моя любовь охватывает весь мир – она обнимает все человечество! Она шикарная, дикая, свободная, как ветер, Джон.

Джон (медленно) Значит, у тебя были другие любовники?

Айрин: Любовники приходят, любовники уходят. (Она делает нетерпеливый жест.) Что это? Джон: Ничего! Только любовь – моя любовь, которая больше всех.

Юноша заерзал на своем месте, судорожно сжимая руки. Затем он почти с мольбой обратился к горькому, мумифицированному лицу старого Сета Флинта за той колючей, но очищающей пошлостью, которая всегда следует за подобной сценой:

– Ну что? – Профессор Хэтчер, отложив рукопись, которую он читал, снял очки (они были прикреплены к ленте из черного шелка) и огляделся по сторонам с вопросительной улыбкой и бесстрастным выражением на своем прекрасном, выдающемся лице. – Ну что? – повторил он по-городскому, когда никто не ответил. – Есть ли какие-нибудь замечания?

– Что она из себя представляет? – Сет нарушил нервную тишину своим хриплым рычанием. – Еще одна из этих светских шлюх? Знаешь, – продолжал он, – таких, как она, можно найти за три доллара за штуку, без всяких этих модных замашек.

Некоторые из класса слабо, болезненно улыбались и смотрели друг на друга, слегка пожимая плечами от ужаса; другие были благодарны, чувствовали, как в них нарастает удовольствие, и ликующе говорили под нос:

– Старый добрый Сет! Старый добрый Сет!

– Ее любовь достаточно велика для всего, не так ли? – сказал Сет. – Я знаю водителя грузовика в Денвере, с которым могу помериться силами в любой день.

Юноша и Эд Хортон, крупный и крепкий претендент из штата Айова, разразились счастливым смехом, резко толкая друг друга в ребра.

– Как вы думаете, пьеса пойдет? – спросил кто-то. – Мне кажется, что она очень близка к закрытой драме.

– Если хотите знать мое мнение, – сказал Сет, – она очень близка к драме в чулане. Нет, – сказал он кисло. – Что нужно этому мальчику, так это немного опыта. Он должен пойти и найти себе женщину и выкинуть все это из головы. После этого он мог бы сесть и написать пьесу.

На мгновение воцарилось неловкое молчание, и профессор Хэтчер слегка улыбнулся. Затем, сняв очки выдающимся движением, он оглядел присутствующих и сказал:

– Есть ли еще какие-нибудь комментарии?