Мы останавливаемся у ворот. Успеваю заметить, как в окошке мелькает чье-то лицо.

И вдруг – что-то тёплое, лёгкое садится мне на плечо.

Вздрагиваю, оборачиваюсь – и вижу сороку.

Чёрно-белая, с умными блестящими глазами. Сидит на моём плече, как будто всегда там сидела. Наклоняет голову набок, рассматривает меня.

– Что… – начинаю я.

И в этот момент дверь дома открывается.

На пороге стоит женщина.

Агафья.

Старая – лет шестидесяти, может, больше. В длинном тёмном сарафане, в платке, повязанном узлом под подбородком. Лицо – в глубоких морщинах, но глаза… Глаза светлые, ясные, острые.

Она смотрит прямо на меня.

Я понимаю – она стояла у окна.

Сорока на моём плече вдруг взлетает – резко, с громким хлопком крыльев. Взмывает вверх – и будто тонет в тёмном небе, растворяется в нём.

Агафья делает шаг вперёд. Смотрит на меня долго, внимательно.

А потом говорит – и голос у неё тихий, но твёрдый:

– Не по своей воле ты пришла. Да не по худой.

Пауза.

– Хозяином ты отмечена.

Сердце подпрыгивает. А люди за моей спиной с облегчением выдыхают и начинают радоваться.

– Ну теперь перестанет серчать Морозко! – выдыхает кто-то позади.

Агафья усмехается – чуть-чуть, одними уголками губ.

– Войди, – говорит она просто. – Поговорим.

И отступает в дом, приглашая меня за собой.

Переступаю порог – и меня накрывает волной тепла.

Света почти нет. Только лампадка мерцает под образом в красном углу и две толстые свечи горят на столе, вставленные в глиняные подсвечники.

Печь огромная, белёная, с вековыми трещинками. На ней шипит чугунок – пахнет травами и мёдом. На боковой полке висят пучки сушёных растений: зверобой, мята, что-то ещё. У печи – ухват, кочерга, кадка с водой.

Лавки вдоль стен – тёмные от времени. Пахнет полынью, дымом, мёдом, сушёными яблоками и морозом, принесённым с улицы.

За спиной слышу, как Агафья тихо переговаривается с Иваном. Не разбираю слов – говорят вполголоса, быстро. Хочу обернуться, понять, о чём речь, но не успеваю.

Дверь за моей спиной захлопывается.

Я вздрагиваю. Агафья проходит мимо меня неторопливо, садится на лавку у стола, кивает на место напротив:

– Садись.

– Что со мной случилось? – спрашиваю я тихо.

Агафья вздыхает.

– Рассердился на нас Морозко, – говорит она просто, как о погоде. – Грань истончилась и ты к нам пришла.

– И где же я оказалась?

– В Тридевятом царстве, – отвечает Агафья спокойно. – Место, где традиции живут. Где всё так, как было и будет.

И вдруг – как удар – всплывает мысль из самой глубины памяти. Что-то, что я читала когда-то, давно. В славянской мифологии мертвые жили по ту сторону реки. По ту сторону.

Уж не напросилась ли я к мёртвым, постоянно вспоминая родителей?

– Я… я умерла? – шепчу.

Агафья качает головой.

– Нет, девица. Живая ты. И мы живые, – её взгляд вдруг становится глубоким, задумчивым. – Вечно Тридевятое царство жить будет, пока сказки помнит на Руси хоть один человек.

Потом Агафья вдруг улыбается.

– Не бойся! Всё хорошо будет. Ты поможешь нам помириться с Морозко. Ты ведь его гостьюшка.

Морозко. Уже в второй раз за вечер слышу это имя.

На заднем плане что-то грохает – громко, с шумом.

Я вздрагиваю, оборачиваюсь.

Агафья смеётся – тихо, добродушно.

– Это бабы баньку тебе топят.

– Мне? – прикладываю руку к груди. – Зачем? У вас же праздник!

Агафья кладёт свою тёплую, сухую ладонь мне на руку.

– Для нас нет ничего важнее, чем хозяина уважить, – говорит она серьёзно. – Гостью его обогреть, помыть, да ужином накормить.

Сглатываю. Видимо придется насладиться гостеприимством – все лучше, чем в такой мороз на улице замерзать!

Глава 2. Отмеченная хозяином

Напоив меня теплым отваром и дав мне как следует отогреться у печки, Агафья поднимается с лавки, кивает мне:

– Пошли в баню. Пар – он после твоего пути душу успокоит. Хорошо будешь спать.

И не поспоришь! Мне бы сейчас немного в себя прийти.

На улице мороз бьёт по лицу, но идём недалеко – баня стоит тут же, во дворе. Маленькая, низкая, из потемневших брёвен. Из трубы валит густой пар. Окошко запотело, светится изнутри тёплым жёлтым светом. Слышны голоса, смех, плеск воды.

Агафья толкает дверь – и меня обдаёт жаром.

Внутри – хаос.

Пар такой густой, что сначала не вижу ничего. Только слышу:

– О-о-о, гостьюшка пришла!

– Девки, глядите – какая ладная!

– Заходи, заходи, не стой на пороге!

Меня буквально втаскивают внутрь. Дверь захлопывается за спиной.

Пар рассеивается – и я вижу их.

Женщин много и они не выглядят враждебно настроенными, как еще пару часов назад. Сейчас они, кажется, рады мне как долгожданной вип-персоне. Разного возраста – от совсем молодых девушек до пожилых баб. Кто-то в рубахах, кто-то совсем без них, кто-то в платках.

Меня обступают со всех сторон.

– Ох, кожа у неё как у боярышни… не привыкшая, небось!

– Рубаха-то под шубою… да что ж это за ткань? Али заморская?

В их словах не слышно ни страха, ни враждебности, только искренний живой интерес. Я фыркаю. Получается довольно громко.

Бабы хохочут в ответ.

– Так, девки! – командует одна из них, полная, с косой до пояса. – Мыть, парить и готовить! Морозкину гостью радовать!

– Девку на выданье – сперва умой, потом пригожай! – вторит другая.

– Снимай-ка вот это своё городское, – тянется ко мне третья.

Краснею. Сильно.

Бабы хохочут ещё громче.

– Ай, стыдливая! Ничего, ничего, у нас все свои!

Меня раздевают – быстро, решительно, но не грубо. Шубу снимают, свитер, джинсы складывают на лавку. Остаюсь в нижнем белье – и тут же слышу:

– Ой, а это что такое?!

– Какие ленточки узенькие…

– Девки, глядите, какое чудо!

Закрываю лицо руками. Боже, как неловко.

Что-то громко трещит снаружи и общее движение на мгновение замирает. Бабы переглядываются. Кто-то цыкает языком.

– Морозко нынче беспокойный, – говорит одна тихо.

– Зима лютая стала, – кивает другая.

– Дары на Карачун не принял. Марфушку не приметил.

– Не… принял? – с трудом вклиниваюсь в разговор я.

– Хватит её пугать! – цыкает на других баба с веником. – Хозяин зимы пригожих девок любит. А Марфа-то рябая!

Бабы дружно смеются, переглядываясь.

Я сижу на полке, красная, мокрая, потерянная – и вдруг понимаю, что мне… хорошо. Тепло. Впервые за полгода кто-то обо мне заботится. Суетится. Смеётся рядом.

Я вспоминаю ту открытку. Мужчину в древнерусской шубе. Холодные глаза. Властный взгляд.

«Тепло ли тебе, девица?»

Ведь он же не существует на самом деле?

– А… а для чего девушки ему? – подаю голос я. – Вашему Морозко?

Баты снова смеются.

– Чтобы глаз радовать! – говорит самая молодая. – Скучно ему по зиме!

Остальные ей поддакивают и я решаю, что это какой-то местный обряд. В Индии тоже, вон, выбирают живое воплощение богов. Так и тут наверное в Колядки выбирают жену для Морозко.

Мне останутся только расслабиться.

Баня действительно успокаивает, как и обещала Агафья, я так намерзлась, что сейчас, в тепле едва не засыпаю, а тревожные мысли уходят из головы.

Мне моют волосы травяным отваром, заплетают тугую косу и дают добротную девичью рубаху, украшенную красной вышивкой. Оберегами – как уточняет младшая из деревенских баб.

– Вот теперь наша стала, – радостно замечает Агафья, встречая меня в дверях своей избы.

На столе уже дымится каша. Гречневая, густая, с куском масла посередине. Пахнет так, что живот сводит от голода.

Каша вкусная. Молоко – настоящее, такое не купишь в магазине.

После Агафья указывает на застреленную тулупом лавку, а сама садится к столу, достаёт веретено. Начинает прясть.

Присаживаюсь на лавку, Агафья прищуривается, глядя на меня и произносит:

– Не бойся. Не первая девка от нас уходит. Не первая пришла. Все, что делается всегда смысл имеет. Иногда великий.

Бревна дома потрескивают. А за окном… За окном как будто стоит широкоплечий красивый мужчина с белой косой. Настоящий богатырь. Но тут же обернулся поземкой, снежным вихрем, и растаял.

Потираю глаза. Мало ли, что может померещиться. Да и всё окно в узорах – может, игра света.

– Это Морозко старается, – говорит Агафья спокойно. – Гоняет навь.

– Навь? – щурюсь я.

Слово кажется смутно знакомым. Где-то я его слышала. Читала, может быть. Но не могу вспомнить где.

– Мертвецов, – поясняет Агафья. – Зима – время, когда шалят покойники. Между мирами грань тонка. Особенно сейчас.

– А Морозко? – спрашиваю я.

За окном снова потрескивает. Мороз усиливается.

– Он на страже нашего мира стоит, – улыбается Агафья. – Снежные волки ему служат, да птицы изо льда. А когда совсем разбушуется нечисть, предки приходят помогать.

Тут до меня наконец доходит: я не сплю в электричке. Не в коме. Не галлюцинирую.

Я попала в сказочный мир. Который как будто параллелен реальному. Существует рядом. За гранью.

Тридевятое царство.

– А как… – начинаю я.

Агафья бросает на меня внимательный взгляд.

– Как мне вернуться назад? – договариваю я тихо.

Агафья откладывает пряжу. Смотрит на меня долго. Взгляд блестит в полумраке.

– Важное что ты там забыла?

Мнусь. Не знаю, как сказать.

Дома у меня… Что у меня дома? Квартира. Пустая. Работа, которая не приносит радости. Пара подруг. Лена, которая сейчас, наверное, очень за меня волнуется. И… всё.

– Того, кто тебя привёл, спрашивай, – говорит Агафья, снова берясь за веретено. – Разрешит – обратно через реку перейдёшь.

Охапка снега вдруг с грохотом ударяет в окно.

Я вздрагиваю. Сердце подпрыгивает.

Теперь я словно ощущаю присутствие Морозко. Он здесь. Совсем рядом.

– Ложись, – говорит Агафья мягко.

Подходит к лавке, поправляет одеяло, укрывает меня сверху моей шубой.

– Утро вечера…

– Мудренее, – соглашаюсь я шепотом.

Глаза сами слипаются. Тепло, молоко, усталость – всё навалилось разом.

Агафья гладит меня по плечу – как мать. Заботливо.

– Силу свою Морозко из-за любви потерял, – говорит она тихо, почти себе под нос. – Говорят, сердце его ледяное любить не должно…

Я проваливаюсь в сон.

Последнее, что слышу:

– Да подвела его Настенька…

Просыпаюсь от света. Солнце бьёт в окно – а окно всё в ледяных узорах, и они сверкают как алмазы.

Приподнимаюсь на лавке, протираю глаза.

В избе тепло. Печь потрескивает. Пахнет хвоей и чем-то ещё – свежим, зимним.

Дверь вдруг с грохотом распахивается – и в избу врываются бабы. Закутанные в тулупы, в платках, красные от мороза.

– Давайте-ка, начинаем красу наводить! – командует широкоплечая.

– Погодите, – я съёживаюсь на лавке, натягивая одеяло. – Зачем?

– Как зачем! – смеётся молодая. – День сегодня хороший… Повезем тебя кататься.

– Марфа, неси воду! – кричит вместо ответа широкоплечая. – Дуня, ты платок принесла?

– Принесла, принесла!

Меня поднимают с лавки, усаживают на скамейку у стола.

– Сани-то Иван со вчерашнего дня чистит, – бросает кто-то.

– Покажет тебе царство наше, – соглашается другая.

Не решаюсь спросить, зачем мне его смотреть. Может быть, тут так принято, раз я гостья Мороза.

Меня усаживают спиной к печи. Расплетают косу – медленно, осторожно. Расчёсывают – долго, тщательно. Заплетают заново. Туго, красиво. Пальцы ловкие, быстрые. Вплетают что-то – красную ленту, кажется.

– Ленты береги, – шепчет мне на ухо девчонка-подросток. – Мороз любит чистое.

Вздрагиваю.

– Мороз? – переспрашиваю я тише.

Бабы переглядываются.