– А ты думаешь, он смотреть не будет? – говорит Дуня, протягивая мне белую рубаху с красной вышивкой. – Он полюбоваться на тебя выйдет, посмотреть как мы встретили тебя.

Надеваю рубаху. Она чистая, пахнет травами. Вышивка на воротнике – узоры, какие-то символы.

– От сглаза, – поясняет Марфа, поправляя ворот.

Сверху накидывают шаль. Тяжёлую, тёплую, тёмно-синюю. И тут каждая баба протягивает мне что-то своё.

Дуня – крошечный мешочек соли. Марфа – сушёное яблоко. Матрёна – кусочек чего-то завёрнутого в тряпочку. Девчонка – красную ленту.

– От того, кто завидует, – шепчет она.

Я складываю всё это в ладони. Смотрю на подарки. И не понимаю, к чему это. Похоже на обряд. Настоящий. Серьёзный.

В это время дверь скрипит.

На пороге стоит Иван.

В тулупе, в шапке, весь в снегу. Смотрит на нас – и краснеет. Отводит взгляд.

– Готовьте её, что ли? – бормочет он. – Сани-то стоят. Мороз долго ждать не станет.

Бабы начинают щебетать все разом:

– Да-да, готова!

Иван краснеет ещё сильнее. Бурчит:

– Едем кататься. Сани быстрые. Держись покрепче.

Смотрит на меня – и в глазах его что-то мелькает. Жалость?

Бабы подталкивают меня к выходу.

Агафья вдруг появляется откуда-то из глубины избы. Подходит, кладёт мне на плечи руки.

– Иди, – говорит она тихо. – Не бойся.

Девчонка визжит от восторга:

– Вот бы мне так!

Выхожу на крыльцо, оглядываюсь. В душу закрадывается подозрение: точно ли все идет так, как надо.

– А если Морозко меня не увидит сегодня? – спрашиваю у Агафьи.

– Еще холоднее станет.

– Не может он зимой без хозяюшки, – доносится из-за их спин.

Кажется, это девчонка сказала, но шепот был таким тихим, что я не уверена в том, что услышала то, что услышала.

Разворачиваюсь к улице. Где-то далеко раздаётся звон. Тихий, музыкальный, как колокольчик. Или… как лёд, трескающийся на реке.

Во дворе стоят сани.

Самые красивые, что я видела. Деревянные, резные, вычищенные до блеска. На них лежат волчьи шкуры – белые, пушистые. Лошади – две, серые, в украшенной колокольчиками сбруе.

Иван стоит рядом, держит вожжи.

– Катаются все молодые, – говорит он, не глядя на меня. – Таков обычай. С ветерком поедем.

Он не врёт. Я чувствую это. Но… и не всю правду говорит.

Подхожу к саням. Иван подаёт мне руку. Я забираюсь на сиденье, укутываюсь в шкуры.

Бабы машут руками. Кричат что-то, смеются.

Иван садится рядом, щёлкает вожжами.

Лошади трогаются – и сани скользят по снегу, легко, почти бесшумно.

Оборачиваюсь.

Агафья стоит у порога. Смотрит нам вслед. Смотрит не на меня. Смотрит вдаль – туда, где начинается лес.

Глава 3. Битва с навью

Сани летят по снегу. Всё быстрее и быстрее. Лошади несутся, колокольчики звенят, снег скрипит под полозьями. Ветер бьёт в лицо, щиплет щёки. Я кутаюсь в шкуры, смотрю по сторонам.

Деревня позади. Река – всё дальше.

Вокруг лес. Густой, тёмный, бескрайний. Ели стоят, засыпанные снегом, как великаны в белых шубах.

Оглядываюсь на Ивана. Он сидит прямо. Напряжённо смотрит вперёд. Челюсть сжата.

– Куда мы едем? – спрашиваю я.

– Кататься, – отвечает он коротко.

– Далеко?

– Нет.

Молчание.

Пытаюсь заговорить снова:

– А… а кто вами правит? Где он живёт?

– Берендей. В столице, – отвечает Иван, не поворачивая головы.

– А где столица?

– За лесами. За реками.

– Далеко?

– Далеко.

Смотрю на него. На его профиль. Молодой. Красивый. И вдруг меня осеняет.

– А ты, – говорю я медленно, – часом не Иван-дурак будешь?

Он поворачивается ко мне. Смотрит долго, внимательно.

– Вдовьим сыном меня кличут, – произносит он наконец.

Что-то в груди переворачивается. Вдовий сын. Я в сказке. По-настоящему.

Переваливаюсь вперёд, ближе к Ивану, и выдыхаю:

– А сивку-бурку ты не ловил? Царевну замуж звать не собираешься?

Это вдруг кажется мне невероятно смешным.

Иван хмурится:

– Чего?

Смотрю на него – и замечаю, что он действительно очень симпатичный. Правильные черты, добрые глаза. Конечно! Иван в русских сказках – положительный персонаж.

– А поля-то пшеничные у вас никто не вытаптывал? – спрашиваю я, и голос дрожит от сдерживаемого смеха.

Иван хмурится сильнее. Но в глазах блестит любопытный огонёк.

– Почем знаешь? – вдруг выдаёт он.

Хлопаю его по плечу:

– Конь это волшебный! – и откидываюсь назад на сиденье. – Ночью в колосьях спрячься и жди – увидишь его.

– Тпр-р-ру! – Иван резко останавливает лошадей.

Сани встают. Оглядываюсь. Мы посреди леса. Вокруг – только деревья. Снег. Тишина. Охапка снега падает с ветки на землю – громко, глухо.

Вздрагиваю.

За стволами мне чудятся силуэты. Белые волки?

– Поехали! – говорю я быстро, кладу руку Ивану на плечо.

Но он не шевелится. Смотрит прямо перед собой.

– Не могу, красавица, – бормочет он.

– Что?! – Перевешиваюсь к нему, хватаю за рукав.

– Агафья говорит, Морозкина ты невеста.

Отшатываюсь.

Невеста! Обряд. Белая рубаха. Подарки. Красная лента в косе.

Меня готовили как невесту!

– Если привезу тебя назад, за околицу прогонят, – продолжает Иван, глядя в снег. Он выглядит смущённым. Виноватым. – Сорока тебе на плечо села. А это его знак.

Дышу часто, прерывисто. Сердце колотится.

– Вань, – говорю я, хватаясь за соломинку, – давай я тебя научу, как волшебного коня поймать! Как на Берендеевой дочери жениться! Хочешь? Я все сказки про вас в детстве читала! Знаю, что надо сделать!

Но Иван непреклонен. Сжимает вожжи сильнее. С места не двигается.

– Хорошая ты девушка, – оборачивается он ко мне. – Сердцем чувствую. Но и своих не могу предать. Погибнет деревня.

– Почему? – присаживаюсь на лавку.

Пар вылетает изо рта. Снежок начинает порошить. Становится очень тихо.

– Если Морозко не будет навь отгонять, нас злые духи не пощадят, – говорит Иван медленно. – А чтобы он дозором мог леса обходить, нужна ему хозяйка.

Хозяйка.

Вдруг до меня доходит.

– А что с Настенькой и Марфушей? – спрашиваю я.

Это же ведь тоже из сказки!

Иван молча смотрит на облучок. Потом вздыхает:

– Раз в год к Морозко одна баба всегда отправлялась. Ох, и сложная у него служба! А нрав-то какой! Но каждый раз баба становилась завидной после него невестой – с дарами её Морозко возвращал. За всю ту работу, что делала у него. Кому-то сундуки, полные каменьев дарил, если служба нравилась, а кому-то колечко – если не очень. Пока не отправила к нему злая мачеха свою Настеньку.

– И что? – шепчу я.

– Не захотел он её вернуть. Да жених ейный за ней отправился.

– А потом?

Иван смотрит в землю.

– Уговорили мы Матрёну дочь свою отдать ему, Марфу. Всё же сестрица Настенькина! Не принял её Морозко! И дары наши оставил. А Марфе подарил сундук с воронами!

– Марфа ведь злая… – говорю я тихо.

Иван отрицательно качает головой.

– Не любила она Настеньку, да и только. Ну а потом Агафья ходила к Яге, советовалась…

Вздрагиваю. Баба Яга. Конечно же! Куда же без неё в русской сказке?

– Она-то и сказала, – продолжает Иван. – Одну девку на другую поменять.

– Так что же это, – понимание накатывает волной, – меня Яга сюда вызвала?!

Вспоминается старушка в бутафорской избушке. Значит, это и была Баба Яга. И вернуть только она может. Если я хочу домой – придётся идти к Яге.

– Вылезай из саней, – говорит Иван, поднимаясь. – Я на этом месте утром буду. Не оставлю одну в лесу.

Достаёт из саней шкуры, кладёт их на снег. Потом – свёрток с едой.

– Костер только не разводи – хозяин гневаться будет.

Смотрю на заснеженный лес. Прикрываю веки. Умереть здесь легко. Замёрзнуть – еще проще.

Но я в сказке. А в сказках есть Живая и Мёртвая вода. Есть способ выкрутиться. Надо только продержаться.

– Уважь нас, – виновато говорит Иван, разгружая последнее.

Смотрю на него. На еду, что он оставил.

– Хорошо, – киваю я. – Только и ты меня уважь. Поговорю с Морозко, если он явится. И если меня отпустит, покажешь, как попасть к Бабе Яге?

Иван кивает.

– По рукам! – выдыхаю я.

Он протягивает руку. Я пожимаю её.

Иван садится в сани. Щёлкает вожжами. Лошади трогаются. Колокольчики звенят. Сани уезжают – всё дальше, дальше.

И вот я одна в лесу.

Проходит час. Может, больше. В лесу начинает темнеть, и сумерки наползают быстро, как будто торопятся укрыть мир.

Я уже вытоптала весь снег под елкой, потому что сидеть на одном месте невозможно – слишком холодно, ноги каменеют даже в валенках, которые мне дали в деревне. Приходится ходить туда-сюда, размахивать руками, чтобы хоть как-то согреться. Но снег продолжает валить, густой и мокрый, припорашивает шкуры, которые оставил Иван, засыпает свёрток с едой.

Я с ужасом думаю о том, что ждёт меня ночью. Невольно вспоминаю ролики про выживание, которые смотрела в интернете – как люди умирают от переохлаждения, как замерзают пальцы, как организм постепенно отключается. И всё это пугает меня до дрожи, которая уже не от холода, а от страха.

Вдруг издалека слышится волчий вой.

Протяжный. Голодный.

«Только этого не хватало!» – думаю я всердцах, сжимая кулаки под шалью.

Волки меня попросту сожрут и косточек не оставят! Будь прокляты Иван с Бабой Ягой!

Ведь очевидно, что Морозко не придёт! Возможно, он заморозил насмерть ту Настеньку – раз у него такой отвратительный характер, может быть, не перенёс отказа. Иван ведь ничего не сказал про то, что жених Насти вернулся с ней из леса. Может, они оба теперь – ледяные статуи где-то в этой чаще, а Морозко твёрдо решил уничтожить деревенские посевы просто из злости. Потому что как вообще дух зимы, существо изо льда и холода, может любить людей?

От этих мыслей становится совсем не по себе.

Пытаюсь вспомнить, как Морозко выглядел в детской сказке из книжки с картинками – приятный милый старичок с белой бородой, добрый дедушка, который дарит подарки. Но картинка не приходит. Вместо неё в голове всплывает та открытка – мужчина с холодными глазами, от которого веет властью и опасностью.

И вдруг я замечаю в сумерках что-то странное.

Волки.

Они стоят в отдалении, между деревьями, но не приближаются. Необычные волки – полностью белые, с горящими льдистым светом глазами. Они как будто не особенно интересуются мной. Стоят неподвижно, словно ждут чего-то.

Волки выстраиваются в линию, словно это военный строй, и я застываю, не понимая, что происходит.

А потом сверху пикируют чёрные птицы – огромные, с размахом крыльев больше метра. Они касаются земли – и превращаются в вытянутые тени, которые напоминают кривые человеческие силуэты, но искажённые, неправильные, жуткие.

Один из них носит корону – ржавую, перекошенную.

Другой тащит за собой топор, оставляющий на снегу чёрную борозду.

– Навь… – шепчу я и отступаю назад, спиной прижимаясь к стволу дерева.

Мертвецы.

В это самое мгновение снежок, падавший с неба мягко и тихо, неожиданно превращается в метель.

Резкую. Яростную. Ревущую.

Меня практически швыряет назад порывом ветра, и мне приходится схватиться обеими руками за ствол ближайшего дерева, чтобы не упасть. Снег бьёт в лицо, слепит глаза, забивается в рот и нос.

Едва могу видеть сквозь завесу белого, как волки разбегаются и бросаются на тени. Кусая их, волки рассыпаются снежной пылью – буквально взрываются облаками искристого белого. Но и тени падают в снег, корчатся, исчезают. На них сверху пикируют птицы, которые, как я теперь вижу, состоят изо льда – прозрачные, сверкающие, смертельно прекрасные.