Вот какие слова крутятся у меня в голове, когда я распихиваю по коробкам свою жизнь. Когда мы выдвигаемся в штат Теннесси. Когда я смотрю на капли летнего дождя – как они наперегонки сбегают по стеклам нашего «эксплорера». Когда заполняю странички своего дневника бессмысленными списками, многословными размышлениями, бессодержательными рисунками. Когда глажу Майора, нашего щенка пойнтера весом тридцать килограммов, – он растянулся рядом со мной на заднем сиденье машины. Когда поглощаю перекусы с заправки, которые родители подсовывают мне, потому что я «стала малоежкой» и «мы за тебя волнуемся, Лия».

Прошло сто девяносто девять дней.

Четыре тысячи семьсот восемьдесят часов, проведенных в попытках жить в мире без Бека.

Как утверждают мама с папой, я сама на себя не похожа.

Какая же тупость – предполагать, что я могу быть прежней.

В пути родители заполняют тишину наигранно веселой болтовней. Заказывают в окошках автокафе молочные коктейли с арахисовым маслом. Растягивают десятичасовую поездку на три дня, потому что «небольшие каникулы пойдут Лии на пользу».

Когда мы уже направляемся к востоку от Ноксвилла, мама оборачивается и грустно смотрит на меня:

– Ох, лапочка. Нам с папой тоже так его не хватает!

Сравнила! Мое горе – со своим. Злюсь.

– Это правда, Милли, – добавляет папа, глядя перед собой на бесконечное шоссе. Мое полное имя, Амелия, все сокращают до Лии, но папе нравится Милли. – Мы с матерью любили паренька как родного. И эта история – просто кошмар.

«Эта история» – надо же, как выразился.

Никто не скажет как есть: Бек умер.

Папа все говорит, говорит:

– Хотел бы я знать, чем тебе помочь… Сделать что-то, чтобы тебе было полегче.

– И Берни, и Коннору, и близняшкам тоже, – добавляет мама.

Смерть не обратить вспять. Она навсегда, ее не отменишь.

Именно так сказал священник на похоронах Бека. Он говорил о том, как Бека любили все, кто его знал, но, когда я смотрела на гроб своего парня, сделанный из красного дерева и буквально утопавший в цветах, и рядом со мной сидели заплаканные родители, а Берни и Коннор рыдали на скамье перед нами, обнимая близняшек-дошколят, которые отчаянно хотели, чтобы их брат вернулся, – было трудно думать о любви.

Утрата – навсегда, ее не отменишь.

Все рыдали в три ручья, и мама с папой, и Берни с Коннором, а у меня слезы уже кончились. Вот прошлым летом, когда я помогала Беку собираться в университет, они моросили. Потом полились ливнем, когда он уехал в Шарлотсвилл, в Университет Содружества Вирджинии – учебное заведение его и моей мечты – тренироваться с командой по легкой атлетике. У меня та осень превратилась в сезон дождей. К ноябрю слезы стали слякотью, ледяной и опасной.

А потом это слово: навсегда.

Постоянная смена дислокации – на военном жаргоне это означает «пакуй свое барахло, и в путь».

Мы направляемся в Форт-Кэмпбелл, где папа будет служить командиром третьей бригадной боевой группы.

Начинаем с чистого листа. Вот что объявляет папа, когда распахивает дверь в наше новое съемное жилище в городе Ривер-Холлоу, штат Теннесси.

Начинаем заново. Так говорит мама, расставляя тарелки по полкам, которые только что застелила специальной пленкой.

«Мне не надо ни того ни другого», – говорю я Беку и прячусь в комнате, в той, которая теперь называется моей и где горной грядой громоздятся коробки.

Папа тут уже побывал. Он успел повесить над столом пробковую доску с коллажем из моей прежней жизни: корешки от билетов, наклейки Университета Содружества Вирджинии, фотографии моих друзей из Вирджинии и из Колорадо-Спрингс, где мы жили до Вирджинии. Фотографии Бека. Увидеть его в цвете, с улыбкой, живого-живого – это все равно что вскрыть едва затянувшуюся рану. И посыпать солью. Густо.

Я тихо, беззвучно закрываю дверь.

И моя скорбь теперь стала именно такой: тихой и беззвучной.

И я сама закрыта, как эта дверь.

Похоже, что навсегда – и это не отменишь.

Так суждено

Пять лет, Северная Каролина

Одно из моих самых ранних воспоминаний разворачивается на фоне городского парка в Спринг-Лейк в Северной Каролине. Я как раз готовилась пойти в детский сад, а значит, Беку вот-вот должно было исполниться семь. Папа с Коннором, тогда еще оба капитаны, были в Ираке, и мама с Берни постоянно искали, чем бы нас занять. В парке, где имелись детский бассейн, площадки со всякими лазилками и зеленые лужайки, нам с Беком не приходилось скучать.

Мы с ним играли в воде – устраивали игрушечные сражения между его коллекционными солдатами Джо^[3] и моими Барби-русалками с разноцветными волосами, и тут откуда-то возникла парочка его одноклассников.

Бек рванул к ним так поспешно, что вода вспенилась.

Я вылезла из бассейна с куклами в руках и плюхнулась на полотенце между мамой и Берни. Мама снова намазала меня кремом от солнца, а Берни дала мне гроздь винограда, и, пока я ела его, меня распирало от возмущения. Потом меня прорвало, и я выпалила, что Бек гадкий, я его ненавижу и никогда-никогда в жизни больше не буду с ним играть.

Берни отозвалась:

– Иногда он ужасный поганец. Ты делай как велит сердце, девочка моя.

– Вообще-то, я думаю, – рассудила мама, – если ты никогда больше не будешь с ним играть, Бек расстроится.

– Сейчас-то он ни капельки не расстроен, – пробурчала я, глядя на дальний конец бассейна, где Бек со своими приятелями играл в мяч.

– Мальчишки иногда вредничают, – сказала Берни.

– Знаю! – горячо воскликнула я: наконец-то меня поняли. – Бек всегда делает вид, будто меня нет, когда рядом его друзья.

– Но его друг – ты, – подчеркнула Берни. – Ты его самый давний друг. Самый драгоценный.

– Вы больше чем друзья, солнышко, – добавила мама. – Вы – родственные души.

Я насупилась и обхватила свою тощую коленку.

– А что это значит?

Мама протянула руку и поправила прядку, которая выбилась у меня из хвостика.

– Между тобой и Беком есть связь, которая не похожа ни на одну другую. Она навсегда.

Я пристально посмотрела на маму:

– Это как у вас с папой – вы же тоже будете вместе всегда?

– Мы с папой женаты, – объяснила мама. – Кто знает, может, и вы с Беком в один прекрасный день поженитесь.

Я изобразила, будто меня тошнит, и мама с Берни рассмеялись. Но потом мама продолжила:

– А может, вы с ним останетесь друзьями, но лучшими, близкими друзьями, как мы с Берни. Что бы ни случилось, вы – часть жизни друг друга. И так будет всегда.

– Откуда ты знаешь?

– Твоей маме когда-то предсказали будущее, – растолковала Берни, нежно сжав мамину руку. – Она знала, что мы с ней познакомимся и подружимся навсегда. Знала, что влюбится в твоего папу. Знала, что у меня родится сын, а у нее дочь. Знает, что вам с Беком суждено быть вместе. Ну… как Микки-Маусу и его Минни.

– Или Хану и Чубакке, – добавила мама, и я хихикнула.

– Или носкам и ботинкам, – добавила Берни.

– Или кострам и дровам, – не унималась мама.

– Или арахисовому маслу и джему, – улыбнулась я.

Берни дала мне пять, а мама чмокнула в щеку. Мне полегчало настолько, что я смогла взглянуть на Бека. Я смотрела, как он стоит между приятелями и старается поймать мяч в воздухе – они играли в «собачку», – а сама думала о разных неразлучных парах. Пчелы и мед. Барби и Кен. Печенье и молоко. Тротуары и мелки.

Меняясь местами с кем-то из приятелей, Бек глянул на меня. Наши глаза встретились.

– Лия! – крикнул он. – Пошли играть с нами!

Я посмотрела на маму с Берни.

– Только если ты хочешь, – не в первый раз напомнила мне Берни.

– По-моему, ты играешь ловчее и могла бы показать им класс, – добавила мама.

Я прикинулась, будто тщательно обдумываю, как быть, – секунд на пять, а потом вскочила и побежала к мальчишкам, бросив скомканное полотенце на траву.

Негостеприимность

Семнадцать лет, Теннесси

– Милли, – говорит папа, вынув наушники и поставив на паузу очередной подкаст по истории, который слушает на телефоне. – Давай сходим погуляем с Майором.

Вечер перед первым школьным днем. Первым днем выпускного учебного года. Час назад мы поужинали и теперь сидим в гостиной. На экране телевизора состязаются три участника викторины «Джеопарди»^[4]. Я переписываю расписание занятий, которое утром получила по электронной почте от школьного консультанта, к себе в дневник – рядом с рисунками линеек, яблок, перьевых ручек. Мама гладит белье и рассеянно бормочет себе под нос ответы на телевикторину – вернее, вопросы к ним. Мысли ее заняты тем, как одеться завтра: у нее первый день работы в начальной школе «Ист-Ривер». Можно подумать, ораве ребятишек есть дело до того, с чем учительница надела легкий хлопковый блейзер – с черными брюками или с юбкой.

– Сейчас принесу поводок. – Я откладываю дневник на кофейный столик.

На улице влажно, воздух так и кишит насекомыми. Август пахнет барбекю и жимолостью. На папе футболка с надписью «Rakkasans»^[5], спортивные шорты и дурацкие шлепанцы, а я накинула поверх майки кардиган и надела джинсовые шорты и потрепанные конверсы.

Мы идем по улице вдоль квартала. Папа держит поводок и молчит, пока мы не доходим до общественной зоны отдыха нашего района – столики для пикников, несколько угольных грилей, детская и баскетбольная площадки на южном берегу водосборного пруда.

Папа толкает меня локтем и интересуется:

– Готова к завтрашнему?

– Если скажу, что не готова, ты мне позволишь прогулять?

Папа лукаво улыбается:

– И не мечтай.

– Тогда в полной боевой готовности.

Он обнимает меня за плечи, как раньше, когда все еще было хорошо.

– Вернемся домой – побудь часик с мамой. Может, поломаете голову над новым пазлом.

Сколько я себя помню, где бы мы ни жили, у нас на отдельном столе в столовой всегда был разложен какой-нибудь пазл. Цветы, пейзажи, коты в шляпах, гамбургеры со всеми ингредиентами, замок Спящей красавицы из Диснейленда – и все это на тысячу кусочков. Обычно мы садимся за пазл втроем, когда назревает семейный совет, или порознь, когда есть настроение, – и так, пока не закончим. А как закончим, покупаем новый пазл из тысячи кусочков и принимаемся за него.

Бессмысленное занятие. В духе Сизифа.

Я со вздохом говорю папе:

– Я устала. Завтра будет насыщенный день.

– Часик-то найди.

– А если я не хочу?

Папа дергает поводок, Майор останавливается. Солнце клонится к горизонту, но еще светло, и я вижу, какое у папы огорченное лицо.

– Что между вами творится?

«Ты не поймешь», – думаю я.

Но отвечаю:

– Ничего.

Папа качает головой:

– Меня годами успокаивало то, что вы с мамой так близки, – особенно успокаивало, когда я был в отъезде. А сейчас вы почти не разговариваете. Не помню, когда ты последний раз ее обнимала.

И я не помню.

– Просто я взрослею. – У меня это выходит так небрежно, что папа хмурит брови. – И больше не нуждаюсь в маме каждую минуту.

– Может, и так, но отношения с близкими людьми нужно поддерживать. А ты с некоторых пор совсем не стараешься.

– Ага, ну да, я была не в себе. – Я скрещиваю руки на груди. Можно подумать, мой отец, кадровый военный, у которого за плечами уже двадцать лет службы, не распозна́ет защитной позы.

Месяца через два после похорон Бека папа вдруг уехал по какому-то загадочному делу.

– У него встреча в Вирджиния-Бич, – объяснила мама, когда я вышла из своей комнаты и спросила, где папа. Мама сидела за кухонной стойкой и составляла план уроков для учителя, который взял ее класс до конца учебного года. – Вернется к ужину.

Я тогда еще удивилась: а что это мама не поехала с папой?