– Как раз нет! Рабочий желает своего, личного освобождения, а ты ратуешь за освобождение других.

– Неважно! Главное – прийти к тому же результату.

– Но результат неотделим от борьбы, которая к нему ведет. Это прекрасно объясняет Гегель. Тебе следовало бы почитать его.

– Мне некогда читать!

Он раздражал меня своими высокопарными философскими суждениями. Казалось, он только и делает, что разглагольствует, но на самом деле он жил полной жизнью, безраздельно отдаваясь ей.

– Конечно, люди требуют того, что считают своим по праву, – говорил он. – Но они всего лишь хотят получить требуемое; а ведь достояние, в котором я не нуждаюсь, – оно не мое, оно вообще не достояние. Вот этого-то фашисты и не понимают. Я восхищаюсь Марксом: он призывает людей завоевывать, а не получать. Правда, нам с тобой завоевывать нечего; мы оба по ту сторону фронта. Коммунистом сделаться не так-то легко.

– И что нам тогда остается?

Он уныло пожимал плечами: «Не знаю…»

И я усмехался: да он же просто школьник! Однако напрасно я посмеивался: уж он-то, по крайней мере, знал, что занимает реальное место на земле и никогда не перейдет рубеж своего присутствия. А я все еще маялся. Меня манили лишь горизонты будущего, где не было места никаким сомнениям.

Ну а потом, в один прекрасный день, я вдруг увидел себя таким, каким я был, – солидным, непроницаемым, за этим семейным столом, где исходил паром горячий омлет, где свет был направлен на мой безупречно сшитый костюм и на мои холеные руки; таким, каким видел меня Жак, каким видели рабочие, когда я прохаживался по цехам, – словом, таким, каким я и был в действительности: Бломар-младший; для моих испуганных домочадцев (четыре пары изумленных глаз, устремленных на мою распухшую щеку) я неожиданно стал реальным, присутствующим. К утру щека вспухла еще больше.

«Что бы мне такое придумать?» Перед тем как войти в столовую, он долго прикладывал к лицу мокрое полотенце. Глаз почти совсем заплыл.

– Добрый день, мама; добрый день, папа, – сказал он, стараясь держаться непринужденно. И наклонился к матери, чтобы поцеловать ее.

– Господи боже, что это с тобой? – воскликнула, ужаснувшись, мадам Бломар.

– Ничего себе физиономия! – сказала Сюзон.

Но он смолчал и, сев за стол, развернул салфетку.

– Кажется, твоя мать спросила, что с тобой, – сухо сказал месье Бломар.

– Да ничего, пустяки, – ответил Жан и отломил кусочек хлеба. – Вчера я сидел с приятелями в одном баре на Монмартре, и там началась драка.

– С какими это приятелями? – спросила мать; у нее порозовели щеки, как всегда при тягостных объяснениях.

– С Марселем и Жаком Ледрю. – Жан боялся покраснеть, как всегда, если приходилось лгать.

– Значит, тебе там влепили? – медленно переспросил месье Бломар. Его глаз за стеклом монокля испытующе смотрел на сына.

– Ну да, – ответил Жан, проведя рукой по вздувшейся щеке.

– Крепкий же кулак у этого типа, прямо как полицейская дубинка, – сказал месье Бломар и потребовал, сурово глядя на сына: – А теперь расскажи, что ты делал в полночь перед «Бюлье» в толпе одержимых, которые орали «Интернационал»?

Жан залился краской стыда, он с трудом проглотил слюну:

– Ладно… Я был на митинге.

– Господи, это еще что за история?! – воскликнула мадам Бломар.

– История вот какая, – сухо сказал месье Бломар. – Нынче утром мне позвонил комиссар полиции и сообщил, что твоего сына собирались обвинить в оскорблениях полицейского – словами и действием. К счастью, Перфюжи оказался приличным человеком: он велел отпустить этого бунтаря, как только узнал его фамилию. Вот она – награда за всю мою честную трудовую жизнь…

Жан смотрел на апоплексические щеки отца, испещренные тоненькими фиолетовыми жилками. Спокойствие господина Бломара свидетельствовало о трудно достигнутом умении владеть собой. Жан тщетно пытался хорохориться: это лицо и полуседая бородка, да и весь внушительный облик отца наводили на него робость.

– Они набросились на нас без всякой причины! – возразил он. – Под тем предлогом, что мы скопились в публичном месте; отметелили дубинками и притащили в полицию.

– Полагаю, что полиция действовала в соответствии с законом, – возразил месье Бломар. – Но я хотел бы узнать, как ты оказался там, на этом митинге коммунистов?

Наступила мертвая тишина. Жан нервно мял кусок хлеба. И наконец сказал:

– Вам давно известно, что в этих вопросах у меня с вами всегда были разногласия.

– Стало быть, ты у нас коммунист? – спросил месье Бломар.

– Да, – ответил Жан.

– Жан! – умоляюще воскликнула его мать, как будто просила взять обратно это бесстыдное признание.

Месье Бломар перевел дыхание и широким жестом указал на накрытый стол.

– В таком случае, что ты делаешь здесь, в моей квартире, за столом у такого отпетого капиталиста, как я? – спросил он, с усмешкой глядя на сына.

И вот тогда Жан внезапно увидел себя со стороны. Он растерянно оглядел просторную столовую, буфет, заставленный бутылками со старыми, выдержанными винами, омлет с сыром на столе, за которым сидел вместе с остальными. Он встал и вышел из комнаты. Моя квартира, мой дом… Человеческое тело занимает так мало места, вдыхает так мало воздуха; это же чудовищно – такой огромный панцирь вокруг такого ничтожного существа! А его платяной шкаф, набитый костюмами из дорогой ткани, сшитыми персонально для него, Бломара-младшего!..

Он яростно хлопнул дверью и долго бродил по улицам. Стоял погожий осенний вечер. Каштаны с рыжей листвой качали гибкими ветвями, редкие цветы, явно забывшие о времени года, все еще хранили летнюю свежесть. А он шагал, в своих модельных туфлях, в хорошо скроенном костюме – Бломар-младший, занимавший свое место на земле, место, которое не выбирал. Он никак не мог разобраться в себе, но это его не слишком тревожило: все наверняка уладится, и сам он наверняка найдет другое место в жизни.

Мог ли он представить себе, что был опасен? Опасен, как неодушевленное дерево, отбрасывающее на повороте дороги невесомую тень; опасен, как вот эта черная, твердая игрушка, на которую Жак смотрел с улыбкой. Все казалось таким невинным – и это шатание по улицам руки-в-брюки, и горьковатый аромат деревьев, и каштан на асфальте, который можно было поддеть ногой, и воздух, которым он дышал, не отнимая его у других… Он шагал и думал: «Вот и нет больше Бломара-младшего». Он, конечно, быстро освоит какое-нибудь ремесло – самое большее за пару лет, и тогда хлеб, который он будет есть, станет его законным, честно заработанным хлебом. Внезапно он почувствовал себя необыкновенно счастливым; теперь он понимал, почему его детство и юность имели такой мерзкий вкус: это был гнилой вкус старого мира, проникший в его вены; но теперь он отсечет свои корни и будет создавать себя заново.

На лестничной площадке витал запах жареного лука; его аппетитное скворчание на сковороде слышалось даже сквозь дверь. Он постучал.

– Входите! – крикнул Марсель.

Жак стоял, склонившись над сковородкой, в облаке густого, ядреного пара. Жан потрепал его по волосам, спросив:

– Ну, как дела, юный подмастерье? – и подошел к дивану, где разлегся Марсель. – Привет, старина!

– Привет, – ответил тот, вяло пожав ему руку. Но вдруг испуганно вскочил, воскликнув: – Что у тебя с лицом? Ты только посмотри, Жак!

Тот неохотно отвернулся от дымящейся сковороды, на которой поджаривались, шипя и плюясь жиром, две толстенные сардельки, и испуганно спросил:

– О господи, это кто ж тебя так разукрасил?

Жан потрогал раненую щеку и ответил:

– Да вот, получил смачный удар дубинкой.

– Классно тебе приложили! – восхищенно сказал Жак. – Это что – вчера вечером?

– Ну да, мы как раз выходили из «Бюлье», тут-то полицейские на нас и набросились.

В его голосе звучала гордость. Дурак, слепой дурак – он даже не сознавал опасности своего прихода, ловушки, скрытой в каждом слове, в каждом звуке этого беззаботного ответа… А Марсель – такой же дурак и слепец! – ухмылялся во весь рот, словно сытый людоед, позволяя мне хвастаться, вместо того чтобы спустить с лестницы!..

– Они вполне могли разделать тебя как бог черепаху! – воскликнул Жак.

– Не переживай, малыш. Как видишь, он еще жив, – сказал Марсель и добавил, потрогав щеку Жана: – Невредно бы выпить по такому поводу.

– Ты лучше дай мне поесть, – сказал Жан, жадно поглядывая на пухлые сардельки, скворчавшие на толстом слое золотистого поджаристого лука; их хрустящая кожица лопнула от жара, выпустив наружу из широких прорех красноватую мякоть.

– А ты что, даже не обедал? – удивился Марсель. – Боишься показываться домашним?

– Увы, к сожалению, показался, – ответил Жан.

– Ну и что, твои устроили трамтарарам?

– Вроде того, – ответил Жан и, пройдясь по комнате, остановился перед пустым мольбертом. – Слушай, – сказал он, – мне тут пришла в голову одна мыслишка. Я хочу обучиться ремеслу печатника у старика Мартена, втайне от моего папаши. И как только стану опытным наборщиком, свалю из дома.

– Я так и знал! – откликнулся Жак. У него блестели глаза, он смотрел на Жана с недоверчивым восторгом.

– Зачем оно тебе? – спросил Марсель. – Какая от этого польза?

– Я не желаю всю жизнь находиться в ложном положении.

– А ты думаешь, в жизни есть нормальные положения? – спросил Марсель. Он отрезал от сардельки здоровенный кусок и сунул в рот. – Давайте-ка поедим.

Затем, расправившись с едой, скомандовал:

– А теперь вали отсюда, мне надо работать.

– Сейчас свалю, не волнуйся, – сказал Жан и взглянул на Жака: ему не хотелось оставаться одному, тем более что на улице стояла прекрасная погода. – А тебе тоже нужно работать? Может, прогуляешься вместе со мной?

Жак даже зарделся от удивления и радости.

– А я тебе не помешаю?

– Да нет, я же сам предложил.

Они пришли в парк Монсури и сели на скамейку возле бассейна. По водной глади плыл лебедь; вокруг них играли детишки.

– Эх, повезло тебе, – сказал Жак. – Похоже, ты всегда знаешь, что нужно делать.

– Если бы ты не забивал себе голову всякими интеллигентскими угрызениями совести…

– Но ведь я и есть интеллигент! – возразил Жак.

Я пожал плечами:

– Тогда смирись. И продолжай философствовать.

– И потом, действие ради действия – это глупость, – сказал он. – Хотя мои колебания, наверно, тоже глупы?

И он вопросительно взглянул на меня, такой юный, такой пылкий; очевидно, ему было легко жить, разве что не хватало уверенности в себе.

– Ты слишком робок, – сказал я. – И пока будешь раздумывать, стоит ли тебе посвятить себя делу пролетариата, оно твоим не станет. Нужно только решиться и сказать себе раз и навсегда: это мое дело.

– Да, – сказал Жак. – Но я не могу сказать это просто так. А хорошо бы…

Несколько минут он молча смотрел на большого белого лебедя, потом улыбнулся и проговорил:

– Хочешь, я тебе кое-что покажу?

– Покажи.

Поколебавшись, он сунул руку в карман и сказал:

– Это мои стихи, самые недавние.

Я немногого ожидал от поэзии, но его стихи мне понравились.

– По-моему, это хорошие стихи, – сказал я. – Во всяком случае, мне понравилось. А у тебя их много?

– Да, есть еще другие… Я тебе их покажу, если захочешь.

Он выглядел счастливым.

– А Марсель что о них говорит?

– Ну, Марсель… он все-таки мой брат, – смущенно ответил Жак.

Я заподозрил, что Марсель считает своего братишку гением. Впрочем, кем он был на самом деле – тот, кого мне предстояло хладнокровно убить и кто сидел сейчас, под безмятежными взглядами матерей семейств, возле бассейна, где плавал лебедь? Вернее… кем он мог бы стать?

Отныне я проводил целые дни в цехах типографии.