Популярность Алексея Максимовича быстро выходит за пределы Российской империи. Пьеса «На дне» идет во многих театрах Германии. Свою помощь в денежных расчетах предлагает небезызвестный политикан-марксист Парвус. В итоге он экспроприирует у Горького сумму, равную 60 000 рублей (15 лет планомерной работы Тургенева). Принимают русского писателя и «бездуховные США». Правда, с рекламной пометкой «борец с самодержавием». И, как того требовала падкая на спортивные достижения Америка, состоялся рекорд. Из письма Горького жене: «Все мои вещи я продал и запродал американским журналам по 16 центов за слово, это выходит около 2 т. за наш лист в 30 000 букв. Жизнь идет очень быстро в работе». Для понимания размаха американских журналов. Через двадцать лет Ф. С. Фицджеральд – популярный и востребованный писатель – на зависть коллегам получает пять центов за слово. Как и положено звезде, Горький продает всё и дорого. Из письма издателю И. Ладыжникову: «Посылаю рукопись моего реферата об антисемитизме. Я, кажется, продам его для издания здесь на еврейском и английском языке за 5000 дол., а Вы катайте на русском, немецком, французском… если найдете достаточно интересным». Тут нужно понимать еще один момент. Такая щедрость не могла возникнуть сама по себе; ее также нельзя объяснить исключительно политическими соображениями. Не будем забывать об американском прагматизме. Американские издатели считали, что подобная оплата соответствует положению Горького. Репутация «дорогого» писателя вынуждала раскошеливаться.

Нужно сказать, что сверхпопулярность Горького благотворно отразилась и на положении других русских писателей. Естественно, что многие из них невзлюбили Алексея Максимовича. Как известно, люди не любят благодетелей. Вскоре представился случай порадоваться промаху зарвавшегося нувориша от литературы.

Вместе с издателем Константином Пятницким Горький приступает к выпуску сборников прозы и поэзии под маркой «Знание». Горький приглашает друзей и коллег присоединиться, мотивируя будущих авторов повышенным гонораром. Многие примкнули к проекту. В серии «Знание» печатались Л. Андреев, И. Бунин, А. Куприн, А. Серафимович, Н. Телешов, наконец, Евгений Чириков. Он-то в своих интересных, но малоизвестных мемуарах и написал следующее:

«Никаких особенных выгод для всех нас, кроме Максима Горького и Пятницкого, отсюда, впрочем, не проистекало, ибо мы пайщиками издательства не были и лишь получали усиленный гонорар сравнительно с установленным в других изданиях. Сливки снимались “хозяевами предприятия”, в карманы которых и шла вся так называемая “прибавочная стоимость”. Честь этого открытия принадлежит А. И. Куприну. Он отдал в сборник “Знание” свой прекрасный роман “Поединок”, почти исчерпывавший содержание всего сборника. К роману было добавлено лишь несколько стихотворений. Роман Куприна имел исключительный успех: сборник, а в сущности роман, выдержал подряд три издания в общем до 70 тысяч экземпляров. В нем было около 20 печатных листов. По усиленной расценке гонорара, принятого в издательстве Горького, автор получил семь с чем-то тысяч рублей. Между тем, издай он свой “Поединок” отдельной книгою в 70-ти т[ысячах] экземпляров, он получил бы по обычной тогда расценке в 20 % с номинальной стоимости 14 тысяч рублей, т. е. ровно вдвое».

Уточню слова Евгения Николаевича: объем «Поединка» – 11 листов, а не 20. Помимо стихотворений Бунина и Скитальца в шестой книге товарищества «Знание» напечатан рассказ Горького «Букоёмов, Карп Иванович», что также неплохо отразилось на продажах книги. Конечно, главный текст сборника – повесть Куприна, оплата которой составила, по словам мемуариста, 600 с лишним рублей за авторский лист. Да, это не 1200 рублей, как у автора «Матери», но ровно в два раза больше по сравнению с заработками Достоевского на пике его известности. И даже эти серьезные расценки нуждаются в корректировке в сторону их повышения. Судя по воспоминаниям жены и дочери писателя, гонорар Куприна в «Знании» в 1905 году (время выхода сборника) – 1000 рублей за печатный лист.

Денежные претензии к Горькому были и у Бунина. Озвучивал он их неоднократно. В октябре 1929 года «Последние новости» печатают «Заметки», в которых Бунин рассказывает о начале своего литературного пути во второй половине 80-х годов. Одна из газет тогда сообщила ему, что гонорары начинающим авторам редакция не платит принципиально. Только «Неделя» проявила щедрость, признав в Бунине молодой талант, и заплатила гонорар из расчета 50 копеек за строчку. Обычная ставка за стихи в то время – 25 копеек. От первых писательских заработков воспоминания смещаются к периоду наивысшего благоденствия в начале века, который, увы, был также омрачен триумфом Горького:

«Кстати о гонорарах. Тот сильный рост их, который начался с девятисотых годов, обычно ставится в заслугу “Знанию”, будто бы сразу чрезвычайно их поднявшему. Но ко времени возникновения сборников “Знания”, то есть, к 1903 году, нам и в журналах уже платили за лист по двести, двести пятьдесят. А что же сделал Горький? Себе назначил тысячу, а нам – по три сотни. Это было совсем уже не так щедро. А кроме того нужно и то помнить, что журналы расходились в самом лучшем случае в десяти тысячах экземпляров, а сборники “Знания” – в двадцати пяти, пятидесяти…

Доходы “Знание” получало вообще огромные. Но львиная доля их шла в карман Горького. Деньги он всегда весьма любил, хотя и делал вид совершенного бессребреника, рубахи-парня, даже завел манеру никогда не иметь при себе кошелька, предоставляя расплачиваться за всё своим оруженосцам (которыми окружен был постоянно). Да и расходы у него были всегда немалые. Чего стоила одна заграничная реклама его произведений и его “революционной” деятельности! Большие тысячи шли на эту рекламу – это я знаю совершенно точно».

В последующем Бунин получал 600 рублей за авторский лист. В 1936 году Горький умирает. Иван Алексеевич пишет нечто вроде некролога, в котором, презрев жанровые ограничения, как и положено большому писателю, вновь говорит о финансовой стороне отношений с нечистоплотным любителем самопиара:

«Я сперва сотрудничал в его журнале “Новая жизнь”, потом стал издавать свои первые книги в его издательстве “Знание”, участвовал в “Сборниках Знания”. Его книги расходились чуть не в сотнях тысяч экземпляров, прочие, – больше всего из-за марки “Знания”, – тоже неплохо. “Знание” сильно повысило писательские гонорары. Мы получали в “Сборниках Знания” кто по 300, кто по 400, а кто и по 500 рублей с листа, он – 1000 рублей. Большие деньги он всегда любил, – любил все большое. Тогда начал он и коллекционерство: начал собирать редкие древние монеты, медали, геммы, драгоценные камни; ловко, кругло, сдерживая довольную улыбку, поворачивал их в руках, разглядывая, показывая. Так он и вино пил: со вкусом и с наслаждением (у себя дома только французское вино, хотя превосходных русских вин было в России сколько угодно)».

Неудивительно, что и журналы начала века вынуждены были соответствовать духу времени. Куприн в них получал 800 рублей за лист, отставая лишь от Горького и Леонида Андреева, гонорар которого составлял ровно одну тысячу рублей. В итоге писатели разбежались из «Знания» только потому, что другие издательства предлагали им куда более выгодные условия. Упомянутый Леонид Андреев по-дружески предложил соратникам из «Знания» пьесу «Царь-Голод» всего лишь за какие-то жалкие 10 тысяч рублей. Но в итоге продал текст «Шиповнику» за 15 тысяч рублей. В начале 2025 года эта сумма составила бы 300 тысяч долларов (!).

Для того, чтобы оценить уровень благополучия отечественных писателей начала века, А. Рейтбат предлагает вспомнить, сколько в России того времени зарабатывала интеллигенция:

«Для сравнения укажем, что народные учителя получали тогда в год 300–500 р.; фармацевты – 700–1000 р.; гимназические преподаватели – 900–2500 р.; инженеры – 1000–3000».

Для Андреева и других русских писателей того времени борьба за гонорары имела два аспекта: материальный и символический. Размер гонорара мог выступать в роли объективного критерия весомости и значимости автора. Литератор и мемуарист Вера Беклемишева – жена издателя того самого щедрого «Шиповника» – вспоминает о «гонорарных принципах» Андреева:

«Получая за свои произведения большие гонорары, Леонид Николаевич всегда следил за тем, чтобы его полистная оплата была выше, чем плата другим писателям. Происходило это не от жадности к деньгам, а от желания сознавать себя первым».

Писатели старшего поколения смотрели на эту роскошь и битву самолюбий с вполне объяснимым недоумением. Андрей Ефимович Зарин пришел в литературу в конце 80-х годов. Он автор многочисленных исторических романов, один из зачинателей отечественного детектива, создатель популярной среди читателей серии с участием частного сыщика Патмосова. В 1915 году писатель не без горечи говорит:

«Слышишь теперь о гонорарах в 500, 700, 1000 рублей за лист, а в те поры, когда я выступал на литературном поприще, гонорар в 250 р. считался феноменальным <…>. Начинающий беллетрист получал 30 р. за лист, а 50 р. уже очень хороший гонорар для начинающего <…> теперь гонорар в 50 р. за лист уже отошел в область предания».

Даже Чириков – разоблачитель эксплуататора Горького – вынужден признать:

«Закрепившись в издательстве “Знание”, я получил возможность бросить всякую службу и с 1903 года превратился в профессионального писателя. Доход с моих книг и сотрудничество в сборниках “Знания” давали достаточно, чтобы прожить безбедно моей семье».

Популярность Горького вызвала к жизни целый класс писателей, для которых придумали обидное, но точное название «подмаксимки». Об одном из них уже в эмиграции вспоминал известный критик Петр Пильский:

«Скиталец всегда был курьезен и ничтожен. Одевался как Горький, носил поддевку, высокие сапоги, картуз, вместе с Горьким появлялся в общественных местах и в театре, и его иронически называли “Подмаксимком”. Серьезно к нему никто не относился».

Степан Гаврилович Скиталец-Петров, следуя законам маркетинга, пытался позиционировать себя, выделиться среди других «подмаксимок». Средством индивидуализации выступили гусли. Под аккомпанемент древнего инструмента писатель читал стихи. На прекрасном сайте «Мир гуслей» замечательная статья о писателе называется «С гуслями по жизни». Верно обрисовав внешний облик Скитальца, Петр Мосевич ошибается в отношении восприятия барда. Ярким примером того, как в действительности «широкая общественность» относилась к Скитальцу, служит инцидент, произошедший в конце 1903 года. 12 (по старому стилю) декабря 1902 г. в Большом зале Московского благородного собрания состоялся музыкально-литературный вечер в пользу переселенцев Челябинского пункта и Общества вспомоществования учащимся женщинам в Москве. Выступил на нем и Скиталец. Ядовитые воспоминания об этом оставил Бунин в очерке «Страна неограниченных возможностей»:

«Помню один литературный вечер в Московском Благородном собрании. На ту самую эстраду, на которой некогда, в Пушкинские дни, венчали лавровым венком Тургенева, вышел перед трехтысячной толпой Скиталец в черной блузе и огромном белом галстухе а la Кузьма <так!> Прутков, гаркнул на всю залу: “Вы – жабы в гнилом болоте!” – и вся зала буквально застонала, захлебнулась от такого восторга, которого не удостоился даже Достоевский после речи о Пушкине… Сам Скиталец, и то был удивлен и долго не знал потом, что с собой делать. Пошли мы после вечера в Большой Московский, спросил себе Скиталец тарелку щей и тарелку зернистой икры, – ей-Богу, я не шучу, – хлебнул по ложке того и другого, утерся – и бросил салфетку в щи:

– Ну его к черту, не хочу! Уж очень велик аплодисмент сорвал!»

Интересен рассказ об этом событии в изложении самого Скитальца. Из чувства уважения к собственному триумфу, автор говорит о себе в третьем лице:

«Сначала все шло как по маслу. Поэта встретили дружные аплодисменты. Голос чтеца гремел. Прочитанное коротенькое стихотворение вызвало взрыв несмолкаемых аплодисментов. Публика не отпускала чтеца, требуя “биса”. На бис поэт прочел стихотворение “Гусляр”, которое буквально ошеломило публику: раздались не аплодисменты, а оглушительный грохот, от которого, казалось, сотряслись стены Колонного зала. Стук, крик, рев – все слилось в страшный гул двинувшейся куда-то шеститысячной толпы. А она ринулась к эстраде, на которой давно уже не было чтеца. Происходило что-то небывалое в Благородном собрании, нечто близкое к междоусобию и “беспорядкам”.