Ни устроители вечера, ни сам автор и чтец никак ничего подобного не ожидали и не учитывали. Никто не предвидел, что у тогдашней публики могло быть такое настроение, что разрешенные цензурой стихи, ничего “политического” в себе не заключавшие, могли, однако, подействовать как искра, брошенная в порох.

В зале погасли все люстры за исключением нескольких лампочек. Вошел наряд полиции. Вечер был прекращен».

Как видите, присутствует фактическое расхождение. Бунин говорит о трех тысячах зрителей, а Скиталец удваивает количество публики. Но это не так важно. Даже три тысячи человек – огромная аудитория по всем меркам. Бунин признаёт огромный успех Скитальца – «зала застонала, захлебнулась восторгом». Думаю, что у многих возник вопрос: от чего стонали и захлебывались ценители прекрасного сто двадцать лет тому назад? Пожалуйста:

Нет, я не с вами: своим напрасно
И лицемерно меня зовете.
Я ненавижу глубоко, страстно
Всех вас: вы – жабы в гнилом болоте!
Я появился из пены моря,
Волной к вам брошен со дна пучины:
Там кровь и слезы, там тьма и горе,
Но слезы – перлы, а кровь – рубины!
На дно морское мне нет возврата,
Но в мире вашем я умираю,
И не найдете во мне вы брата:
Я между вами как враг блуждаю.
Вы все хотите, чтоб я был мирен,
Не отомщал бы за преступленья
И вместе с вами, в тени кумирен,
Молил у бога для вас прощенья.
Мой бог – не ваш бог: ваш бог прощает,
Он чужд и гневу, и укоризне;
К такому богу вас обращает
Страх наказанья за грех всей жизни.
А мой бог – мститель! Мой бог могучий!
Мой бог – карает! И божьим домом
Не храмы служат – гроза и тучи,
И говорит он лишь только громом!
Я чужд вам, трупы! Певца устами
Мой бог предаст вас громам и карам,
Господь мой грянет грозой над вами
И оживит вас своим ударом!..

Страшно подумать, что могло произойти, если бы Скиталец подыгрывал себе на гуслях. В этом случае наряд полиции явно бы рисковал, выступив против воодушевленных слушателей.

Ощущение своей особенности не растворилось и в эмиграции. Русские писатели не стеснялись обращаться за помощью к именитым иностранцам. Так, например, в непростой ситуации очутился Алексей Михайлович Ремизов, в начале двадцатых годов живший в Германии. Хозяйка квартиры потребовала от писателя и его жены, чтобы они съехали. И вообще власти Берлина в январе 1923 года пытались «разгрузить» столицу, выслав иностранцев, которых обвиняли в спекуляции и других правонарушениях. Ремизов тут же сел и написал письмо Томасу Манну. Будущий нобелевский лауреат немедленно откликнулся письмом:

«Высокоуважаемый господин Ремизов!

Я узнаю, что русские в Берлине испытывают теперь со стороны администрации некоторые затруднения по праву местожительства. Я убежден, что во всяком случае перед Вашим именем должны остановиться, но в то же время мне хочется Вам сказать, как мне было бы больно, если бы с Вами в Германии случилось что-то неприятное. По моему мнению, Берлин должен гордиться иметь Вас, одного из первых писателей современной России, в своих стенах. Я с удовольствием вспоминаю встречу с Вами в прошлом году. Мне было в высшей степени приятно и важно познакомиться с Вами лично.

С совершенным почтением и с сердечным приветом Вашим соотечественникам, с которыми я тогда познакомился (А. Белый и Б. Пильняк).

Весьма преданный,

Томас Манн».

Естественно, что Манн никогда не читал «одного из первых писателей современной России», но Алексей Михайлович не возражал против подобной характеристики. Информация о том, что Томас Манн написал письмо Ремизову с подачи писателя, появилась в сменовеховском журнале «Россия». В № 8 за 1923 год мы читаем:

«В настоящее время Ремизов находится в очень тяжелом положении, т. к. он один из первых попал в список выселяемых из Берлина за его крайним переполнением иностранцев. Заступничество Томаса Манна и целого ряда берлинских изданий, в которых он работает, привело лишь к отсрочке этой высылки на один месяц».

У ремизовской истории счастливое завершение, о котором сам писатель рассказывает в «Мышиной дудочке»:

«Потребовалось личное вмешательство прусского министра внутренних дел Северинга. И только когда зацвела в Вердере вишня, нам снова выдали по удостоверению Северинга желтый “персональаусвейс” – правожительство на три месяца».

Многие эмигрантские писатели не просто числили себя в «первых», опираясь на свое дореволюционную популярность. И неважно, насколько она была реальной. Особым шиком считалось указание на то, что и большевики признавали непреходящую ценность того или иного автора. Очень часто этим увлекались писатели второго ряда. Августа Филипповна Даманская в России занималась переводами, писала очерки и рассказы. У нее вышел ряд прозаических книг, которые не привлекли особого внимания читателей. Не изменилось ее положение и в эмиграции. Даманская вела оживленную переписку с Александром Павловичем Буровым – одним из будущих героев нашего повествования. В письмах есть ряд любопытных деталей, касающихся судеб русский писателей в эмиграции. Но здесь нас интересует то, каким образом Августа Филипповна воспринимает свое гипотетическое положение в советской России. Из письма Бурову от 6 марта 1931 года:

«Мои бесчисленные огорчения и печали в эмиграции – быть может, посланы мне в искупление (но какое же искупление, когда мука осталась) – за этот себялюбивый отъезд, в котором был и вызов: а вот могу и совсем оторваться, могу собою одною наполнить свою жизнь. И, не говоря о том, что я провалилась позорно в этом испытании на “свободу” – мне кажется, мне во всех отношениях было бы в России лучше. Луначарский три года тому назад на конференции с французскими писателями говорил обо мне, что вот “чудачка Даманская уехала из России, где ее так ценят и где она была бы завалена работой”, – между прочим, Луначарский один из первых, он и покойный Айхенвальд, отметили мое появление в литературе очень сочувственно. На Кельнской выставке печати в 1928 г. – бывший заведующий Госиздатом Ионов, с которым приходилось работать в 1919–20 гг., перед бегством из России, и с которым я всегда грызлась, хотя и считала, и считаю его теперь – порядочным человеком – убеждал меня вернуться в Россию: вы нам нужны, мы вас в обиду не дадим и т. д.».

Михаил Арцыбашев – автор скандального эротического романа «Санин» – в эмиграции занимался политической публицистикой. Свои антибольшевистские статьи он также проводил по разряду бестселлеров. В письме к Борису Лазаревскому от 7 ноября он не без гордости и рисовки говорит:

«Не знаю, о каком подъеме Вы пишете? От нас ничего не видать. Мало верю я в эмигрантский подъем! Но зато я получил известие из России, что некоторые мои статьи, напечатанные в виде прокламаций, ходят в тысячах экземпляров по деревням и имеют большой успех у мужиков. Большевики меня ненавидят. Сие, вместе взятое, дает мне то удовлетворение, которое поддерживает в самые тяжелые минуты».

Еще выше градус признания заслуг у знакомого нам Евгения Николаевича Чирикова. Вот его арестовали за чтение антиленинского стихотворения. Реакция писателя довольно странная:

«Я понял, что меня ведут на расстрел. Желая не делать свидетельницей этой расправы свою дочь, я посоветовал ей идти и дать телеграмму матери и попугал разбойника: “Пусть немедленно скажет по телефону Ленину!”».

Случайно, по его словам, спасшийся от расправы Чириков не успокаивается:

«Бог спас от расстрела! Мы с дочерью ушли окраиной на вокзал и уехали с первым поездом. Скоро пришлось и Москву покинуть: я напечатал в “Русских ведомостях” статью “Великий провокатор” о Ленине».

Оказывается, что автор испытывает не только Божье терпение, но и выдержку вождя октябрьской революции:

«Через брата своей жены получил совет от Ленина – немедля уехать подальше, иначе он вынужден будет бросить меня в тюрьму».

Приводится даже текст записки Владимира Ильича:

«Евгений Николаевич, уезжайте. Уважаю Ваш талант, но Вы мне мешаете. Я вынужден Вас арестовать, если Вы не уедете».

Чудесная записка, особенно в части признания и уважения таланта Евгения Николаевича. Естественно, что никакого ее оригинала не существует, а мы знаем о ней согласно «семейному преданию». Сразу вспоминаются первые строки Федора Сологуба в «Навьих чарах»:

«Беру кусок жизни, грубой и бедной, и творю из него сладостную легенду, ибо я – поэт. Косней во тьме, тусклая, бытовая, или бушуй яростным пожаром, – над тобою, жизнь, я, поэт, воздвигну творимую мною легенду об очаровательном и прекрасном».

В случае Чирикова к «очаровательному» и «прекрасному» прибавляется «уважаемый» и «талантливый».

Самым бодрым из эмигрантских «классиков» казался Александр Иванович Куприн. Этому способствовало его крайне доброжелательное отношение к алкоголю, хотя к некоторым французским напиткам писатель предъявлял претензии. Куприн горячо одобрял арманьяк, который именовал как «бардзо ладный напитунек», однако местные вина его не устраивали:

«Вино здесь говнячее – белое пахнет мокрой собакой, красное – творогом и от него корчишься, как в пляске св. Витта».

Финансовые проблемы Куприн намеревался решить кардинально. Имелись два способа: маловероятный и реалистический. К первому относилось написание сценария успешного фильма. Первоначально Куприн пробует себя на европейском кинорынке. В 1922 году к нему обращается Вячеслав Туржанский – режиссер, с которым писатель работал еще в России. Он предложил Куприну создать сценарий на тему торжества любви над смертью. Писатель подошел к вопросу с размахом, использовав для основы проекта библейскую историю о Рахили, которую предполагалось разыгрывать на фоне нескольких исторических эпох. Проблемы начались после первой серии, в которой пересказана собственно история Рахили. Далее начинаются муки слова и поиски сюжета. Сохранились лишь отрывки из следующих серий. Их попыталась собрать и пересказать дочь писателя в мемуарах:

«В Грузии разбойники нападают на аул и похищают двух молодых девушек – Дину и Тамару. Это – перевоплощенные Рахиль и ее сестра Лия. В Алеппе их продают на невольничьем рынке разным хозяевам. Дина попадает в гарем султана Иакова. Он влюбляется в Дину. Но она не может ответить на его любовь, она раба, купленная им. Султан решается отпустить Дину на родину. Получив свободу, она поняла, что любит его, и остается. Тем временем Тамаре удалось сбежать, переодевшись матросом. Она попадает в Алепп, где встречает Дину. Тайное свидание ночью. Одна из отвергнутых жен султана доносит ему, что Дина встречается с юношей. По приказанию султана Тамару и Дину забирают под стражу. Дину зашивают в мешок и бросают в море. Когда юнгу приводят к султану, обман раскрывается. Но слишком поздно.

…Третий эпизод из жизни Рахили. Действие происходит в Париже. Знаменитый в Америке композитор написал “Плач Рахили”. В Париже эту арию будет петь известная певица. Композитор, прибывший на премьеру, никогда ее не видел. В театре они узнают друг друга. Никогда больше не расстаются, умирают в один день, и на их могилы молодые девушки и юноши приносят цветы…

В последнем эпизоде сценария знаменитый поэт читал письмо незнакомки, написавшей, что она всю жизнь любила его, но сознается лишь перед смертью. Поэт бросается в больницу, спасает ее. Возникает мирная семейная жизнь. В финале – смех ребенка и лай фокстерьера».

Явный творческий кризис Куприна заставил подключиться к написанию и жену писателя:

«И тут моя мама решила, что и она сможет написать сценарий. Отца это насмешило. Мы ходили с ним на цыпочках по дому и, прикладывая палец к губам, шепотом говорили: “Тсс, мама пишет!” Мы так ее извели, что однажды она расплакалась и воскликнула:

– Какие у меня гадкие, злые дети! – и вслед за этим сожгла свою рукопись в камине».

Некоторые рукописи, к счастью для многих, обладают нормальной горючестью.