Куда больше сил Куприн потратил на написание сценария с настоящим голливудским названием «My star». К сожалению, он сохранился и даже опубликован в советское время в журнале «Искусство кино». Приведу лишь несколько имен и титулов из списка действующих лиц: «Аннибал III Роверэ, король Соллерийский, 54-х лет», «Альба Кастелляно, министр соллерийского двора, старый интриган, 65-ти лет». Есть Лионора – девятнадцатилетняя дочь Аннибала. Кроме того, присутствует «Андреа Кэй, капитан торгового брига “Моя звезда”, мореход, искатель жемчуга, воин, открыватель дальних земель, 35-ти лет». Список действующих лиц замыкает «Палач соллерийский…».

Куприн прописал в сценарии 300 статистов, дворцы, парусные корабли и даже живую пантеру. Бюджет фильма по первым, самым скромным прикидкам составлял 12 миллионов франков. Конечно, послевоенная Франция вряд ли потянула бы такую сумму. Амбиции автора отражаются в англоязычном названии сценария. Забегая вперед, скажем, что голливудские студии также не оценили открывшихся перспектив.

Когда кинематографические проекты были отложены в сторону, писатель перешел ко второму пункту. Еще до начала мировой войны в 1912 году Куприн побывал в Монте-Карло. О своем знакомстве с казино он пишет в очерке «Монте-Карло», в котором высказывает ряд дельных, глубоких замечаний по поводу игры:

«Сплетня о том, что крупье может положить шарик в одну из тридцати семи черных и красных ячеек, по-моему, неосновательна, но что он может загнать шарик в определенный сектор, – это возможно. Во-первых, потому, что человеческая ловкость не имеет границ (акробаты, авиаторы, шулеры), а во-вторых, что я сам видел, как инспектор игры сменил в продолжение часа трех крупье, которые подряд проигрывали».

Тут же рисуется впечатляющая картина падения нравов:

«Жалкое и брезгливое впечатление производят эти сотни людей, – нет, даже не людей, а только игроков, – сгрудившихся над столами, покрытыми зеленым сукном! Сорок, пятьдесят мужчин и женщин сидят, толкая друг друга локтями и бедрами; сзади на них навалился второй ряд, а еще сзади стиснулась толпа, сующая жадные, потные, мокрые руки через головы передних. Мимоходом локоть растакуэра попадает в щеку или в грудь прекрасной даме или девушке. Пустяки! На это никто не обращает внимания».

В начале 1931 года в газете «Возрождение» публикуется рассказ, который можно при желании назвать очерком, с лудоманским названием «Система». В нем писатель вновь возвращается в счастливый и спокойный для Европы 1912 год. В театре под музыку Чайковского из «Евгения Онегина» он знакомится с «величественным, красивым стариком с серебряными волосами на голове, с холеной седой бородой, одетым в светлый костюм с белоснежным воротником». Величественный старик оказывается соотечественником – Ювеналием Алексеевичем Абэгом, который давно живет на юге Франции, страдая болезнью легких. Однажды Абэг предлагает своему новому другу сыграть за него в рулетку. Самому старцу вход в казино заказан, так как он владеет системой, позволяющей выигрывать. Шесть тысяч франков должны учетвериться благодаря этой самой системе. Абэг открывает тайну Куприну и читателям «Возрождения»:

«– Все дело в способе ведения игры. Начинайте с минимальных ставок, хоть с пяти франковых пляк и с простейших комбинаций: чет-нечет, черное-красное, пас-манк… потом колонки и дюжины. Наблюдайте за собою! Как только вы заметите у себя наклон к выигрышу – сейчас же повышайте ставку вдвое. Снова выигрыш – снова повышение, но теперь уже вчетверо. Так ловите полосу участия в арифметической прогрессии. Не бойтесь, если вам захочется пропустить одну, две игры или повторить только что выигравший удар. Делайте, что хотите. Только не думайте над этим. Будьте спокойны и легки внутри себя. Но вот пришел неизбежный момент неудачи. Вашу ставку сгребла лопатка крупье. Не обращайте внимания на это. Начинайте отступление. Но не убегайте сразу. Уменьшайте ставки в такой же прогрессии, как и в недавнем наступлении, пока не испарится весь ваш выигрыш и ваша первоначальная ставка. Тогда, без передышки, начинайте новую атаку, в таком же гармоническом порядке расширения и сужения, но только не переменяйте темпа игры. Ведь костяной шарик бездушен, глуп и дурашлив, а у вас есть мысль, воля и система… Да, государь мой, – вдруг гордо повысил тон Абэг, – единственная система, которая существует от начала веков во всем, в торговле, войне, любви и игре. Теперь остаются мелочи. Когда вы почувствуете, что ваш денежный запас учетверился, то есть из триста франков образовалась тысяча двести с малым хвостиком, – кончайте игру».

Другими словами, Абэг предлагает игроку быть хладнокровным, спокойным и удачливым – качества, против которых никто собственно и не возражает. История умалчивает о том, сколько читателей газеты воспользовались столь мудрыми наставлениями Ювеналия Алексеевича. Ради справедливости следует сказать, что сам Александр Иванович верил в систему господина Абэга. Об этом он постоянно говорит в письмах к Борису Лазаревскому. 13 мая 1925 года писатель предрекает свой неизбежный триумф:

«Легко ли достать входной билет в Монте-Карло? Покажу же Тебе я игру настоящего мастера. В месяц, приехав с 1500 фр. и отказывая себе во всем, даже необходимом, я сколочу 6–8 тысяч, и брошу, и уеду. Этот фокус-покус я уже показал однажды блистательным образом».

В следующем пункте письма Куприн деловито интересуется стоимостью проезда в Монте-Карло в «самом разчетвёртом классе».

В мае же Лазаревский получает от Куприна открытку, свидетельствующую о том, что билет «разчётвертого класса» купить не удалось, но зато писатель принял решение поднять ставку первоначального базового вложения в игру:

«Просто Борис: найди мне человека с 10.000 фр. (дес. тыс.), я сделаю сто, дам ему 30, себе 60, а тебе 10. Это я сделаю безукоризненно и безотказно».

В августовском письме Лазаревскому хорошо заметна попытка усовершенствовать систему Ювеналия Алексеевича, добавить в нее эмоциональное начало, немного отодвинуть в сторону «мысль и волю»:

«Совсем не то нужно для рулетки, что ты говоришь. А нужно, или как я, следить за волно- и – спиралеобразным ходом своего счастия, или подходить к столу гордо, с расширенной дыханием грудью, с орлиными глазами, с весельем в душе, с уверенностью в сердце. Вот подожди, я приеду, я вам покажу рулетку. Конечно, не метры, а настоящую. Со всех выигрышей единовременно больше тысячи – Тебе 5 %. Я щедр, когда играю!»

Осенью 1925 года стало известно, что сценарий «My star» отвергнут в Голливуде. Лазаревский пытается утешить Куприна, на что тот отвечает в удивительно трезвом и спокойном письме, в котором также присутствует «мотив игры», звучащий явно иначе по сравнению с предыдущими лихими посланиями. Письмо датировано октябрем того же года:

«Ты напрасно, дорогой Борис, меня утешаешь в моей неудаче с фильмом, хотя твое участие меня трогает искренно. Видишь ли: я так долго в последнее время был любимцем и баловнем судьбы, так неизменно плыл в полосе редкого сплошного “игроцкого счастия” (в широком, жизненном смысле), что теперь, с фаталистическою покорностью, принимаю неуспех и толчки, как очередную и плохую, неизбежную талию. Жаль только, что времени остается слишком мало, чтобы дожидаться новой блестящей сдачи. Скоро подходит законный час, когда попросят о выходе из игорной залы, запрут за тобою двери и очутишься ты в холоде и темноте: об этом мои ежедневные размышления.

Я совсем не утратил способности писать, но… надоело до крайности. Прежде толкало честолюбие, вкус известности, потом хорошие деньги, дающие свободную и ладную жизнь, а нынче первое потеряло вкус и прелесть, а второе свелось к копейкам. И стало невесело».

Куприн прав в отношении «игроцкого счастия» в «широком, жизненном смысле». Он не конкретизирует, но нам и так понятно, что речь идет о былинных временах издательства «Знания», когда его «обирал» мироед Горький. Мощное ускорение литературной карьеры, известность, «хорошие деньги» остались в прошлом. Писательское дарование оказалось растраченным в необязательных, торопливых текстах. Жизненные впечатления не успевали «отстаиваться», а тем более – обдумываться. Куприн никогда не был «книжным человеком». Он жил и писал «с колёс» – несколько неряшливо, хотя и с присущим ему органическим обаянием, безусловно, подкупающим читателя. Эмигрантское бытие он не сумел переварить, растерялся и очень заметно начал опускаться – физически и творчески. В России его загулы и ресторанные скандалы воспринимались как продолжение литературы. Они «рифмовались» с дружбой с цирковыми артистами, борцами, авиаторами. Через двадцать лет схожий образ небезуспешно примерил на себя боксер и охотник Хемингуэй. Отечественная публика относилась с «пониманием» к широко живущему Куприну. В воспоминаниях баронессы Софии Таубе-Аничковой есть характерный эпизод:

«В конце шестнадцатого года ко мне на прием пришел И. И. Ясинский с просьбой поместить его рассказ во “Всём мире”. В это время у меня в кабинете сидели А. И. Куприн и В. П. Лебедев. Оба они были в сильно приподнятом настроении, причем Лебедев, войдя сперва один в кабинет, сообщил мне, что, исполняя мое желание, привел с собой Куприна, который хочет предложить мне свой рассказ, но что деньги им нужны сейчас, так как их ждут друзья Аполлон Коринфский и Корецкий, которые остались в ресторане как заложники, – “нечем платить по счету”.

Я была очень рада и, хотя цена за небольшой рассказ была очень высока, тотчас написала ордер и, дав его секретарю, просила минуту подождать».

В примечании Таубе говорит о том, что Куприн настоял, чтобы ему прислали корректуру. Можно было бы умилиться профессионализму Александра Ивановича, если бы это не привело к еще большим финансовым потрясениям для «Всего мира». Куприн дописывает тридцать строчек и требует дополнительные сто рублей. Деньги писателю заплатили. Ничего подобного во Франции и быть не могло. Понимание того, куда он попал, мучило Куприна и в самом начале его эмигрантской жизни. Из письма к уже знакомому нам Борису Лазаревскому от 21 июня 1922 года:

«Ты плавал, Борис, на пароходах? Ты слыхал иногда ночью дикий женский крик на палубе для простонародья: Батюшки! Да никак меня е…ть?!.

Вот так-то и я – мужчина – только теперь догадался, что и со мной проделывают такую же штуку!»

Немногие из русских писателей-эмигрантов догадывались, что им достался во всех смыслах билет на подобной палубе.

При этом существование Куприна могло быть относительно сносным. Особенно в первый период. По свидетельству Гиппиус, писатель в то время зарабатывал литературным трудом 600 франков в месяц. Сумма небольшая, но к ней неожиданно прибавилась целая тысяча франков в месяц. Дело в том, что в начале двадцатых «классики» могли рассчитывать на неплохую помощь со стороны отдельных лиц, организаций и даже стран. Видную роль в поддержке писателей в Париже сыграл Леонард (Лазарь) Розенталь. Он родился на Северном Кавказе в семье горских евреев, закончил Петербургское коммерческое училище. Во Франции Розенталь оказался еще до революции, основав фирму «Leonard Rosenthal et freres», которая стала основой его бизнес-империи. Сколотив состояние на торговле драгоценными камнями, Розенталь активно занялся благотворительностью. Возможных «стипендиатов» меценат любил принимать в своей конторе. О визите к Розенталю своим родным в письме в Советскую Россию рассказывает академик Вернадский. В начале двадцатых годов он пытался синтезировать так называемое «живое вещество». В письме дочери от 14 февраля 1924 года академик рассказывает о походе в контору Розенталя:

«Очень странное впечатление делового муравейника (чисто еврейского – он ввел в дело всех своих родственников) среди разговоров на всех языках – главным образом русском и французском. В двух больших залах толчется, бегает народ – за маленькими столиками оцениваются, осматриваются, продаются, покупаются драгоценности, звонит телефон, и все время на ногах Л. Розенталь (хорошо говорящий по-русски)».