Несмотря на деловитость и явный прагматизм, ювелир заинтересовался алхимическими, по сути, опытами Вернадского, которые, впрочем, не обещали открытия философского камня с последующим превращением свинца в золото. Затягивать с решением Розенталь не стал. Уже 26 февраля ученый сообщает родственникам радостную новость:

«Думаю, что вчера одержана победа, и я получу если не то, что хотел, то все [же] нечто, что даст мне возможность начать работу. Конечно, придется пробиваться и добывать средства дальше – и у меня теперь опять много планов и предположений. Розенталь жертвует в “фонд Розенталя” 1 000 000 фр. – проценты будут выдаваться в течение нескольких лет определенному лицу в его полное распоряжение для поддержания его научной работы. Образуется комитет, который будет выбирать это лицо. Идея – предложенная Борелем – conserver les servana – важны люди, а не камни (лаборатории). Первым выбранным лицом, вероятно, буду я – видно из всего. После заседания Розенталь сказал мне по-русски – “я надеюсь, Ваше дело устроено”. Сумма 60 000 франков в год – на три года».

К писателям меценат относился с особым вниманием, так как сам являлся автором нескольких книг. Написаны они в модном до сих пор жанре «история успеха», особо ценимом читателями со скромным достатком.

Меценатство Розенталя внесло неоценимый вклад в разлад между русскими писателями. У особо завистливых возникло и окрепло подозрение, что собратья по перу пытаются обойти их и завести с благодетелем особые отношения с целью повысить собственное благосостояние. Возникли ситуационные союзы и коалиции, призванные отстаивать справедливость и порядок. Активное участие в междоусобицах принимал Константин Бальмонт. Он посчитал необходимым объединиться с Куприным. Решение не самое лучшее, учитывая особенности психофизиологического состояния Александра Ивановича. В качестве врагов были избраны Бунин и Мережковский. В многочисленных письмах поэт рассказывает о трудной и непростой борьбе. Моральная проблема заключилась в том, что с Розенталем Бальмонт познакомился благодаря именно Бунину. Помощь оказалась действенной, Розенталь выделил русским писателям солидную ежемесячную «стипендию». Из дневника Бунина от 11 апреля 1922 года:

«В 5 у Мережковских с Розенталем. Розенталь предложил нам помощь: на год мне, Мережковскому, Куприну и Бальмонту по 1000 фр. в месяц».

Из письма Бальмонта к Дагмар Шаховской от 6 декабря 1922 года:

«К концу завтрака пришел Куприн, и мы с ним вместе отправились к Розенталю, который нас ждал. Высказав, сдержанно, негодование в адрес Мережковского и Бунина, особенно М<ережковского>, он сказал, что мне и Куприну он будет по-прежнему помогать. Представь, он совсем не похож на банального богача. Он простой, милый, умный и приветливый человек. Родом он из Владикавказа. Рассказывал нам о своем детстве, говорил интересные мысли о драгоценных камнях. Показывал единственные на Земле тяжелые серьги из изумруда (16-го века), каждая серьга по миллиону франков. В них сказочно-обворожительный зеленый свет. Это очень любопытный человек».

Конкуренты поэта проиграли вчистую, и вот почему. Жемчужник (Бальмонт изобрел для Розенталя это имя) в ответ на финансовую помощь требовал «уважения». Не будем забывать о «кавказских корнях» мецената. Бунин и Мережковский несколько свысока отнеслись к поучениям «нувориша» и «выскочки». 6 декабря – в день поход Бальмонта с Куприным к Жемчужнику – Гиппиус пишет письмо Владимиру Злобину:

«А у нас случилась полная финансовая катастрофа. Розенталь на звонок Д<митрия> С<ергееви>ча с величайшей грубостью ответил: “Послушайте. Послушайте. Вы ведь там что-то такое получили. Позвоните мне в четверг. Мне надо с вами поговорить”.

Словом, конец Р<озенталь>ским благодеяниям! Бунин, можете себе представить, в каком состоянии. Главное – неизвестно, неужели он и Куприну, и Бальмонту тоже отказывает? В каком же мы перед ними положении? Они совсем погибают. На днях и мы начнем погибать <…> Бунин написал Роз<ента>лю письмо объяснительное – как же, мол, вы не предупредили? (На письмо это – никакого ответа. Д<митрий> С<ергеевич> решил завтра и не звонить.) Но ведь это нечто невероятное. Только что накупил ограбленных из церквей изумрудов у б<ольшевико>в, а нас побоку. Да и как это нестерпимо унизительно. И, знаете, даже невыгодно жить на благотворительность: тотчас же сами дамы принимают другую аттитюду. Розенталь что-то наговорил. <…> Ну, не стоит входить в это, довольно факта, что мы имеем (с отвращением) эти 12 тысяч, да старых всего 56, и больше – ничего, и никаких перспектив. И мерзкий осадок на душе».

Через два дня Гиппиус пишет письмо Марии Цетлиной, в котором подробно рассказывает о конфликте писателей с Розенталем:

«Вчера вечером поздно, в дождь, пришел к нам Ив<ан> Ал<ексеевич> совершенно расстроенный и разбитый; он только что встретил на улице Куприна, кот<орый> рассказал ему следующее: в понед<ельник>. Куприн и Бальмонт нашли под своими дверями по записке, вызывающие их во вторник к Розенталю. Они явились, и Розенталь им сказал: “Получите деньги и скажите мне, что Вы думаете о поступке Мережковского и Бунина?” На это – неизвестно что сказал Бальмонт, а Куприн сказал “не мое дело судить”.

Не наше, может быть, дело судить Куприна и Бальмонта (который, по всем вероятиям, еще хуже ответил), можно только обеими руками подписаться под словами Ив. Ал<ексееви>ча, что никто бы из нас на их месте так Роз<ента>лю не ответил (между тем при мне Бунин просил Розенталя тогда включить Бальмонта четвертым, чего Р<озенталь> не хотел и не предполагал). Но оставим их в стороне, тем более что это душевногорькое обстоятельство имеет для нас ту облегчающую сторону, что мы теперь уже и возможности не имеем хлопотать для устроения для них вечера в январе… <…> Розенталь их лишит подачки. Но тут интересен Розенталь… <…> осмеливающийся стать относительно Бунина и Мережковского в позицию моралиста. Для чего же он хотел в четверг “разговаривать” с Д<митрием> С<ергеевичем>? Очевидно, вызвать его, чтобы сказать: “Послушайте, послушайте, за ваш неморальный поступок, вас и Бунина, я вас лишаю моих благодеяний, ваши же добродетельные товарищи – уже получили”.

Замечательно, что ни Бальмонт, ни Куприн ранее ни словом не обмолвились, встречаясь и с Буниным, и с Д<митрием> С<ергеевичем> уже после своего визита к Р<озента>лю; только вчера случайно на улице Куприн рассказал Ив<ану> А<лексееви>чу, и то с пьяных глаз, м. б., оттого Р<озенталь> и на письмо Бунина ничего не ответил, и, конечно, жаль, что, не зная, Ив<ан> Ал<ексеевич> испил и эту чашу напрасного унижения.

Розенталь не знал, с кем он имеет дело, но и мы виноваты, что не поняли, с кем имеем дело. Есть предел всему, однако, и теперь, конечно, ни одной копейки никогда у него ни Бунин, ни М<ережковский> не возьмут. Но Вам, Марья Самойловна, мы будем бесконечно благодарны, если Вы постараетесь все-таки объяснить, хоть по мере возможности, этому господину истинный смысл его поведения с русскими писателями вроде Бунина и Мережковского.

Вы не поверите, как мне больно смотреть на Ив<ана> А<лексееви>ча; у него его чувство гордости, сейчас особенно обостренное, как вы понимаете, – так оскорблено, что это действует на него прямо физически. С Куприным и Бальмонтом он, кроме того, был ближе и сердечнее связан, чем мы.

Простите за эту длинную экспозицию, но я не могла удержаться, чтоб тотчас же с вами всем этим не поделиться, так как вы это понимаете внутренно и можете некоторую моральную помощь и поддержку нам оказать по отношению к господину Розенталю.

Обнимаю вас. Искренно Ваша

З. Гиппиус.

Р. S. Милая М<ария> С<амойловна>, самый факт этого моего письма конфиденциальный. Бунин вам сам все расскажет, а вы это письмо никому не показывайте, прошу вас – разорвите; мне хочется, чтобы вы сразу же знали все факты, как они есть, и знали quoi Vous en tenir. Удручающие подробности. Но это отчасти документ против Куприна и Бальмонта, которых я не хочу судить, – и пусть он формально как бы не существует».

Бальмонт таскает за собой Куприна, который порой теряет адекватное представление о реальности. Вот новый совместный поход в контору Розенталя, о котором рассказывается в письме Шаховской от 12 февраля 1923 года:

«Я был сегодня с Куприным у Розенталя в его жемчужном бюро. Куприну, в его честности, приснилось, что нужно Р<озенталю> сказать, что мы хотим уступить доход со вторых (предполагаемых) изданий наших книг в его пользу, чтобы хоть сколько-нб. погашать наш долг. Я был ни за, ни против такой мысли, скорей за… Куприн лепетал добродетельные вздоры».

Думаю, что не нужно объяснять состояние Александра Ивановича, высказавшего подобное предложение. Увы, все реальные тиражи и доходы остались в прошлом. Интересно, что ранее – в июне 1922 года – Куприн несколько объективнее оценивал положение с изданием русских книг во Франции. Из его письма Борису Лазаревскому, который консультировался у Куприна по поводу возможности издать книгу, мы узнаём:

«Здесь – немыслимо. Сейчас на рынке два тома Бунина, томов 25 Мережковского, моих три – “Суламифь”, “Гр<анатовый> Браслет” и “Дуэль”. Ни одной книжки никто не покупает. Да что мы! Pierre Benoit и тот не идет. И все это несмотря на прекрасную “прессу”».

К сожалению, процесс деградации писателя шел слишком быстро. И вновь «кинематографический эпизод» из второй половины 20-х, запечатленный в мемуарах Ксении Куприной:

«В то время мне, связанной с кинематографом, хорошо были знакомы нравы и обычаи некоторых киножуликов. Три мало почтенные личности приехали к Куприну с закусками и водкой. Они угощали отца, которому было строго запрещено пить. Затем стали подсовывать договор на кинопостановку “Ямы” по его сценарию. В договоре значилась абсурдно малая сумма. Но еще больше меня возмутило то, что Куприну в этой картине предназначалось играть роль старого пьяницы. Тут я не выдержала, ворвалась в комнату, накричала на этих субъектов и почти выгнала их. Отец был очень сконфужен, но в душе доволен моим поступком».

Существенный вклад в помощь русским писателям внесли две славянские страны: Югославия и Чехословацкая Республика. На территории последней в апреле 1922 года начал работать Комитет по улучшению быта русских писателей и журналистов, проживающих в Чехословакии. Организация функционировала при Министерстве иностранных дел. Писатели подавали заявление на получение ежемесячной субсидии. В уставе Комитета значилось:

«Денежными ссудами со стороны Правительства Чехо-Словацкой Республики могут пользоваться проживающие в Чехо-Словакии русские писатели и журналисты, оставившие Россию, не нашедшие постоянного, регулярного и в достаточной мере оплачиваемого труда, причем преимущество имеют прежде всего лица преклонного возраста и нуждающиеся в отдыхе для восстановления здоровья и трудоспособности. Помощь может быть оказываема и ближайшим членам их семейств, т. е. жене и несовершеннолетним детям».

Формально помощь считалась небезвозмездной, и получившие ее письменно «гарантировали», что деньги будут возвращены после нормализации жизни. Формальностью следовало считать и пребывание стипендиата именно в Чехословакии. Например, многие годы деньги получал Бунин, постоянно живший во Франции. Жена писателя в дневнике фиксирует сумму – 380 франков. Как видите, два источника помощи давали писателю почти полторы тысячи франков. О собственно литературных заработках Бунина речь пойдет ниже.

Практиковали русские писатели и личные обращения к руководителям чехословацкого государства. Так, Борис Лазаревский письменно обращался к президенту Чехословацкой Республики Томашу Масарику. 21 марта 1925 года в дневнике он делает запись, рассказывая о своем «хитром плане»: