«Периодически возвращающаяся болезнь в последние месяцы (февраль – март) сузила мою литературную работу. Жена моя в настоящее время также больна, – таким образом в бюджете сплошные зияния плюс непредвиденные расходы на лечение. Поэтому вынужден просить Комитет о пособии в тысячу франков».

Понятно, что денежные ресурсы Комитета с самого начала пребывали в расстроенном состоянии. Об этом с римской прямотой говорит Куприн в письме Лазаревскому в ноябре 1922 года:

«В этом году и карты, и звезды, и линии рук, и все прочие ауспиции, и собственные синтетические настроения предрекают ужасно тяжелые дни. В фонде – ни хуя. Озаровскому прекратили помощь. Денисова не дослала мне обещанных 300 фр».

К чести русских писателей следует сказать, что многие из них просили не только за себя. Тэффи в июле 1921 года пишет Вере Буниной:

«Очень прошу Вас, милая Верочка, когда будет следующее заседание комитета, попросить для меня 700 франков. Иначе я пропаду. У меня есть кое-какие планы, как выбраться на поверхность, но вряд ли раньше ноября это выйдет».

Действительно, писательница в то время серьезно болела, не могла зарабатывать литературой. Впрочем, Тэффи не теряла чувство юмора. Из того же письма:

«Здесь мне всё устроили очень дешево, дорога только еда. Поэтому я ем только изредка, а доктор велит питаться. Я ему говорю на это вполголоса по-русски: “Ешь сам, собака”».

Ситуация не изменилась к лучшему и осенью. Во второй половине сентября Тэффи вновь обращается к Буниной с просьбой:

«У меня к Вам просьба: доложите, пожалуйста, Комитету, что я прошу из денег, раздобытых Бинштоком от спектакля “La Passante”, пожертвовать мне две тысячи. Я знаю, что это много, но я должна 500 сейчас же отдать Тихону Иванычу, т<ак> к<ак> он в счет этих самых “будущих благ” прислал мне денег на платеж в больницу. Вообще скверно».

Спектакль по пьесе французского драматурга Генри Кистемекерса «Прохожая» был поставлен только 13 октября, а дележка прибыли началась, как видим, заранее.

К счастью, болезни отступили, Тэффи вернулась к творчеству. Произошли изменения и в личной жизни писательницы. В эмиграции многие считали Надежду Александровну ветреной и непостоянной. Злые языки утверждали, что ее увлечения имели корыстную основу. Вера Ильнарская – жена популярного поэта-юмориста Lolo (Мунштейна) – в 1922 году делится с той же самой Верой Николаевной своими наблюдениями:

«Тэффинька поправилась: прыгает, как козочка, обзавелась поклонником – генералом, правда, не первой молодости, но зато он один из директоров Добровольного флота: деньги, значит, есть – продают русские пароходы. <…> Молодец Тэффинька, не зевает здесь, а в Париже Биншток работает».

Отзывчивый к человеческим слабостям Бунин заранее написал для Тэффи эпитафию: «Здесь лежит Тэффи. Впервые одна». В середине двадцатых у Надежды Александровны начались отношения с Павлом Андреевичем Тикстоном – сыном крупного английского предпринимателя, имевшего бизнес в России. Тикстон-младший принадлежал к числу обрусевших иностранцев. Деньги отца позволяли Павлу Андреевичу спокойно жить и в эмиграции. Частично финансовые проблемы Тэффи решились. Писательница обратила свой взор на окружающих, нуждающихся больше, чем она. В январе 1925 года Тэффи пишет Ивану Алексеевичу и Вере Николаевне:

«Вопль к Буниным!

Друзья милые! Пишу Вам втайне от Зайцевых: сделайте все, чтобы их выручить. Они легкомысленны, по ночам не спят от ужаса, а днем кричат «наплевать». 23-го надо платить за квартиру, а у них долгу 700 фр<анков>.

Если комитет не даст им 1000 – им крышка.

Пусть дадут хоть заимообразно. После своего вечера Бор<ис> Конст<антинович> вернет.

Простите за вопль, но до смерти их жалко! Комитет выдает каким-то никому не ведомым личностям, дробит деньги и не может поддержать настоящего писателя в настоящей нужде.

Шлю сердечный привет.

Ваша всегда Тэффи

P. S. Вере Зайцевой не говорите о моем письме».

Вопль услышали. Зайцевым выделили 750 франков. Вера Бунина записала в дневнике 22 января:

«…поехали к Зайцевым. Застали всех дома, даже Тэффи. Зайцевы огорчились, что не тысяча, но старались показать, что довольны. Мы сидели, болтали, пахнуло Москвой, чем-то старым».

Надежда Александровна продолжила творить добро. Она смело расширяет географические рамки. В начале 1927 года она направляет в адрес Комитета послание, в котором рассказывает о «вопле», донесшемся до нее с восточной окраины Европы:

«Прилагаю при сем выдержку из письма ко мне Игоря Северянина. Очень прошу Комитет обратить внимание на катастрофическое положение этого поэта и не дать ему погибнуть. Если нам приходится тяжело, то все же мы здесь все вместе и друг о друге заботимся, а он совсем один и вопит от ужаса и никто на его вопль не откликается. Надо бы откликнуться!»

«Король поэтов» еще в годы гражданской войны перебрался в Эстонию, гражданином которой он стал в 1921 году. В письме к Тэффи поэт рассказывает о своей жизни в эстонском захолустье, что само по себе является ярким примером тавтологии, в руссоистских тонах:

«…В лесах неисчислимое количество озер, живописных и разнообразных. Я влюблен и в море, и в леса, и в озера и целыми днями весной, летом и осенью плаваю в своей голубой лодочке по голубым водам. Работать могу только зимами, но не целыми же днями работать мне все же…

Нет, кроме шуток, я очень и очень рад, что живу в деревне, горжусь этой жизнью и упиваюсь. Здесь так спокойно, независимо, аполитично. Меня окружает красота природы, в природе же Бог Наибожайший».

Аполитизму способствуют и духовные радости, доступные поэту в зимний период, когда кататься на лодочке не представляется возможным:

«Трудненько доставать здесь книги вообще, что же касается стихов, даже классических, или новой литературы, почти немыслимо. Поэтому с радостью читаем и перечитываем все, что находим, будь то 84 т. Дюма, 16 т. Бальзака или Шпильгагена… Не подумайте, что я сказал 84-й т., я говорил о всех 84-х томах, и я вовсе не шучу, что у Дюма столько книг».

Рассказав Тэффи о природе и своем погружении в творчество Дюма, Северянин переходит к драматичным и даже трагическим вопросам. А они в русской эмиграции носят преимущественно денежный характер:

«Одно очень печально и мучительно: трудно, почти невозможно поэту выработать даже самую дешевую и скромную жизнь в мире, как, напр., в Эстонии. И не смейтесь: я получаю ежемесячно 4 доллара. И больше ничего. Самое же меньшее, что нам двоим здесь требуется – 12–15 долл. ежемесячно».

Последнее предложение Тэффи зачеркнула. По тогдашнему курсу притязание Северянина составляли максимум 300 франков…

Северянин рисует катастрофическую картину своих отношений с русской эмигрантской периодикой:

«“Посл. Изв.” (Ревель) давали мне до 1 янв. 1926 г. столько, что я мог тихо жить. Но с янв. перестали совсем платить, в окт. же прекратились. “За свободу!” (Варшава) едва живет, с июля не платит ничего. Парижские? “Посл. Нов.” поместили из присланных восьми стих. – три, гонорар уплатили только за одно. Год назад я писал Милюкову (заказное), где говорил о своем тяжелом положении, просил платить гонорар (тоже 2–3 долл. в месяц), просил передать о моих невзгодах Союзу писателей и журналистов. Он – Милюков – не ответил. В “Возрождение” послал около года назад стихи, просил выслать газету, дать место стихам, заработать. Он – Струве – не ответил. Хотел работать в “Днях”. Он – Зензинов – не ответил. Стал писать в “Илл. Россию”, успел поместить шесть сонетов. Попросил гонорар, послал новые пьесы. Он – Миронов – не ответил. Пробовал писать в “Нов. Русск. Слово” и “Зарницы” (Америка). Поместили раз, поместили два, но когда попросил денег, деньги уплатили, зато перестали помещать. “За стихи мы принципиально не платим”. Это факт».

Обращу внимание читателей на фразу: «За стихи мы принципиально не платим». Бунин упомянул о ней, рассказывая о своем вхождении в литературу. Она была повторена спустя сорок лет. Но одно дело, когда подобное говорится начинающему поэту, совсем иное – фраза, брошенная Северянину. Известность Северянина была сопоставима со славой Бальмонта. Однако Константин Дмитриевич перебрался в Париж, где за тысячу франков в месяц восхищался «простым», «умным», «приветливым» Розенталем и его серьгами из изумруда. А вот Северянин попросту не вписался в эмигрантское сообщество и был элементарно забыт.

В мемуарах Одоевцевой «На берегах Сены» есть эпизод, в котором она рассказывает о том, как они с Георгием Ивановым какое-то время жили в Риге:

«Однажды в гостеприимном доме Мильруда, редактора рижской газеты “Сегодня”, за литературным завтраком, что не мешало ему быть очень вкусным, – на нем присутствовал, как всегда, кроме нескольких членов редакции, и Петр Пильский, – я выразила удивление, что никогда не вижу в “Сегодня” стихов Северянина.

– Разве он перестал писать стихи?

Мильруд с притворным отчаянием схватился за голову.

– Ах, не вспоминайте о нем! Какое там перестал – просто закидывает меня стихами и требованиями, чтобы они безотлагательно появлялись. Много он мне крови испортил, пока меня не осенило чисто соломоново решение – платить ему ежемесячно пенсию за молчание. С предупреждением – пришлите хоть одно стихотворение – тут и каюк! Конец пенсии. И он, слава Богу, внял голосу благоразумия».

Затем литературная компания с оживлением обсуждает судьбу пенсионера: его славу, отзыв Льва Толстого. Иванов рассказывает, как он неудачно пытался «подружить» Северянина с Гумилёвым. Финал беседы весьма символический:

«Пильский кивает.

– Давайте пошлем ему коллективное письмо с дружеским приветом.

– Что вы, что вы, Петр Моисеевич! – хватаясь за голову, вскрикивает Мильруд. – Угробить меня хотите? Ведь Северянин в ответ начнет забрасывать меня ворохами своих стихов, и тогда уже его никакими силами не уймешь.

Все, в том числе и я, смеются.

Пильский притворно-горестно вздыхает:

– Раз в жизни хотел доброе дело сделать – и то не удалось! Но вы, Михаил Семенович, пожалуй, правы, со своей точки зрения. Аннулирую свое предложение. Точка!

– А я, – торжественно провозглашает Георгий Иванов, – предлагаю тост за посмертную славу Игоря Северянина. Ведь, несмотря ни на что, он все-таки настоящий поэт, и будущие читатели, возможно, поймут это.

И все чокаются и пьют за Северянина, как на поминках».

Иными словами, автор «Это было у моря», оказавшийся на берегу безымянных чухонских озер, выпал из литературного сообщества, которое без особых эмоций похоронило его. Нужно сказать, что Михаил Семёнович не обманул почтенную публику. Газета «Сегодня» в действительности выплачивала поэту некоторые суммы. Назвать их «пенсией за молчание» – не погрешить против истины. Вот письмо Северянина главному редактору от 30 марта 1930 года. В нем поэт благодарит Мильруда за двухмесячное жалованье и просит ответить на вопрос: почему его тексты не появляются на страницах издания:

«Я полагал, что смогу что-либо заработать, о чем и писал Вам неоднократно, но, видимо, редакция попросту не находит нужным с этим считаться, т<ак> к<ак> нельзя же допустить, что все мною присылаемое никуда не годится. Конечно, бедность, – хотя бы по политическим причинам, – обязывает даже именитых людей быть весьма скромными и сдержанными, но все же она не может никому дать права систематически себя оскорблять. Как бы ни были посредственны мои статьи, я не допускаю мысли, чтобы они могли опозорить страницы периодического издания, и, следовательно, постоянное бракование их я вынужден рассматривать как недружелюбие ко мне. Вообще, за последнее время я чувствую к себе известное охлаждение, и мне хотелось бы знать, в чем дело. Напишите совершенно откровенно: ничего нет хуже недоговоренности».

Совсем скоро бывшему «именитому человеку» предстояло пережить еще один удар. 11 апреля 1931 года Мильруд пишет ему письмо:

«Дорогой Игорь Васильевич.