Ни Агата, ни Наталья (агент Роберта) меня не видят. Зато я отлично их вижу и слышу, о чём они разговаривают по видеозвонку.

– Так, со съёмками в Останкино разобрались, – выдыхает Наталья, щёлкает ручкой и делает пометки в своём блокноте. – Завтра премьера спектакля Аниты Власовой. А мы так и не договорились.

– Там будет столько народа! Они и так не пересекутся, – хмыкает Агата.

– И всё же, давай делать свою работу. Скандалы не нужны ни моему, ни твоей, – строгим тоном командует Наталья. – Роберт прибудет на премьеру со своей семьёй в 17:40, за двадцать минут до начала. Десять минут пробудет у входа на красной дорожке перед камерами, затем уйдёт в левое крыло на балкон.

– Отлично! – не глядя в экран, заявляет Агата, разглядывая графики моего расписания в своей записной книжке. – Тогда Лара приедет к шести. Как всегда немного опоздает. На дорожке пробудет две минуты, улыбнётся паре объективов и уйдёт в правое крыло, в ложу.

– А после спектакля?

– Что значит после? Ты Лару не знаешь? Она сбежит до первого антракта, даст быструю рецензию репортёрам о том, что представление – редкостное говно, и смоется через чёрный вход.

– Её боялись даже критики, – смеётся Наталья. – Ладно, если так, то всё отлично. Роберт не посмеет уйти раньше времени. Будет спать на балконе до самого конца.

Они прощаются, и я сажусь к Агате за столик. Округлённые глаза агента выдают испуг.

– И давно вы так делаете? – спрашиваю без эмоций, потрясённая увиденным. Всё это время я наивно верила в судьбу и в то, что именно она разводит нас с Робертом по разным параллелям. А оказывается, каждый наш шаг планируется задолго до того, как мы ступим на землю.

– Сразу после вашего расставания, – как на духу отвечает Агата.

– Это он попросил?

Агата только кивает.

– На вот, духи тебе привезла, – ставлю рядом с ноутбуком новенькую коробочку. – Передай Наталье, что я могу вообще не появляться там, куда ходит этот подонок.

Резко встаю со стула.

– Лар… – Агата кричит мне в спину.

Выхожу на улицу и не знаю, куда себя деть, где спрятаться от эмоций, что выворачивают душу. Выжимают из сердца фреш до последней капли.

Я его ненавижу. И нет в этих чувствах никакой любви, ничего светлого, доброго. Ничего общего с тем, что я испытывала, когда мы были вместе.

Но он мне нужен.

Как воздух, как солнце Земле, как вера христианам. Однажды он стал моим богом, и эта вера никуда не делась. Если бы могла, я бы отрубила себе голову, чтобы забыть о нём. Легла бы под нож хирургу, чтобы мне вырезали сердце, удалили опухоль с его именем.

На сеансах у психолога становилось легче – но только в моменте, пока мы разговаривали. Стоило выйти за пределы кабинета, как все её слова смывались слезами души, тоскующей по первой любви.

Сколько ещё лет должно пройти?

Сколько ещё зла он должен мне причинить?

Неужели груз и боль этой любви будут со мной до старости?

Лучше бы он умер.

Да, наверное, так было бы лучше. Я бы поплакала… а потом выдохнула.

Кажется, смерть одного из нас – единственный способ избавиться от этих цепей, венами стягивающих душу и тело, приковывающих меня к нему.

Господи… откуда такие мысли?

Я просто пьяная.

Уже не помню, когда в последний раз была в церкви.

Душевный порыв оказаться там прямо сейчас – помолиться, попросить пощады – толкает меня ехать в ближайший дом Божий.

На входе меня останавливает старушка в платке.

– Девушка, вы куда собрались в таком виде?! – осуждающе кривится она.

– А тут особый дресс-код? – хамлю.

– Нельзя в храм в таком виде! Голову необходимо покрыть. И юбку…

– Я в юбке! – огрызаюсь.

– Разве ж это юбка? Срамота! – бурчит старушка.

– Антонина Семёновна, что тут у вас? – раздаётся за спиной приятный мужской голос.

– Да вы только взгляните, отец Даниил! Трусы наружу, прости Господи, голова непокрыта, да ещё и пьяная, а в церковь рвётся! – жалуется бабка.

– Слушайте, вы! – взрываюсь. – Я к Богу пришла! Сама! А не к вам в гости! Какое право вы имеете меня не пускать?! Я вам такой скандал устрою!

– Антонина Семёновна, будьте добры, принесите пару платков, – спокойно говорит отец Даниил.

– Ох, батюшка, что ж вы удумали? Неужто пустите такую развратницу?

– Ступайте, Антонина, – мягко, но твёрдо поторапливает он.

Я оборачиваюсь к нему и спотыкаюсь о несоответствие: совсем не так я представляла себе священника. Он точно не переодетый стриптизёр?

В дверном проёме застыл мрачный, притягательный силуэт. Длинная чёрная ряса очерчивает широкие плечи и водопадом спадает до пола. Пояс, обёрнутый вокруг талии, подчёркивает плоский мужской живот. Смуглая кожа, чёрные волосы, чёрные глаза и брови. Несмотря на внешнюю холодность, в этом мужчине больше огня, чем во всех вместе взятых горящих свечах в молитвенном зале. Белый воротничок обнимает крепкую мужскую шею.

Черты лица слишком резкие, острые – о скулы можно смертельно пораниться.

Но главное даже не это, а его взгляд. Он смотрит с опасным знанием всего о человеческих грехах, с полным принятием бытия и возвышенным чувством долга.

– А вы точно священник?

– Отец Даниил, – представляется он.

– Такой молодой, а уже отец. Много детей?

– Все, кто приходят в храм, – отвечает спокойно.

Бабка приносит два ярко расписанных платка. Против моей воли она оборачивает один вокруг талии, скрывая колени, второй повязывает на мою голову.

– Прошу, – говорит отец Даниил. – Двери храма всегда открыты для тех, кто нуждается в Боге.

Внутри душно. От запаха ладана и воска мутит. Нечем дышать. Со стен строго смотрят святые. Мне кажется, они негодуют: как я посмела прийти, а не приползти на кровавых коленях, вымаливая прощение?

– Мне лучше уйти, – резко разворачиваюсь и вылетаю во двор. Срываю с себя платки и швыряю их на землю.

– Если ты пришла, значит, душа твоя зовёт, – догоняет меня отец Даниил. – Быть может, ещё не время. Приходи завтра.

– Боюсь, ваши святые меня не примут.

– Господь принимает каждого, кто приходит к Нему с открытым сердцем.

– Даже тех, кто потерял душу? Кто совершил самый страшный из грехов? Кто вознёс человека на пьедестал?

– Если человек кается и стремится изменить свою жизнь, Господь всегда протянет ему руку, – мягко отвечает он.

– Так говоришь, будто лично с Ним знаком.

Он улыбается – чисто, по-светлому. Кажется, даже солнце стало ярче.

– Господь живёт в каждом из нас.

– И что мне делать?

– Начни с исповеди. Тебе нужно снять с души тяжесть грехов.

– С чего ты взял, что я грешна? – язвлю.

– Мы все грешим каждый день. Даже я.

– Так и знала, что ты стриптизёр.

Отец Даниил не оценил шутку, он лишь нахмурил брови и продолжил:

– Даже Антонина Семёновна согрешила, когда осудила тебя за внешний вид.

– О-о-о, если всё так строго, мне и начинать исповедь не стоит. У тебя нет столько времени.

– Приходи, когда будешь готова. Моего времени хватит.

– Не врать и обещать что приду. Это не моё. Я давно выписала себе путёвку в ад, первым классом.

– Всё можно исправить. Запиши на листе всё, в чём хотела бы покаяться, и приходи.

– Ладно… посмотрим.

Я как можно быстрее покидаю территорию церкви. Уезжаю на такси далеко, но всё равно давит в груди. Чувствую себя обоссанной. Прокажённой. Слабой нищенкой. Грязной развратницей, у которой не хватило смелости попросить прощения. Как нагадивший котёнок, спрятавшийся под кроватью.

Душа требует освобождения. Жаждет лёгкости, тишины. Но горячая кровь и мой поганый характер шепчут, что это всё миномётный приступ отчаяния.

Завтра всё вернётся на круги своя, и никакие молитвы не спасут меня от собственных действий.

По пути домой пытаюсь дозвониться до Славика. Сопляк игнорирует все мои звонки.

Переступаю порог квартиры с устойчивым желанием прибить гадёныша.

Сразу направляюсь в его комнату – он мирно спит под музыку. Я вырубаю колонку. В наступившей тишине он мгновенно просыпается.

– Майор требует привезти тебя для разговора, – стою, как разъярённая статуя, возле изголовья. – Что ты натворил?

– Ничего, – огрызается. Встаёт с кровати и сбегает в уборную.

Я стучу по двери ладошкой:

– Быстро признавайся! Ты что-то украл?

– Лар, дай поссать! – орёт мне из туалета.

Пинаю дверь и иду на кухню. Завариваю крепкий чёрный чай, достаю упаковку лимонного мармелада – и слышу, как хлопает входная дверь.

Гадёныш сбежал.

Пытаясь сохранить спокойствие, выплескиваю чай в раковину, наливаю в кружку вино, выпиваю, закусываю мармеладом и, уставившись в пустоту квартиры, пытаюсь понять, как правильно поступить.

Проблема в том, что никто никогда не знает, как правильно.

Если бы Соня знала, она бы придумала себе псевдоним.

Если бы Анечка знала, не влюбилась бы в женатого.

Если бы я знала, жила бы обычной жизнью обычной девчонки, а не лезла в криминал.

Если бы я знала, не оставила бы отца Роберта умирать.

Если бы я знала, что смогу встать на ноги и вырастить ребёнка без него, я бы не сделала аборт.

Если бы я знала…

Но никто не знает.

Мы поступаем так, как считаем правильным, и можем лишь надеяться, что итог наших поступков окажется положительным.

Переодевшись в более приличный вид, еду в участок одна.

Предъявляю паспорт дежурному и сразу иду в кабинет к Папочкину.

– Где Славка? – изогнув бровь, спрашивает майор.

– Понятия не имею, – признаюсь.

Майор – не тот человек, которому можно врать. Легче сразу сказать правду, чем пытаться обмануть: он всё равно всё узнает.

Сажусь на стул перед его столом и прячу голову в ладонях.

– Виталь, я так устала, – признаюсь. – Я правда стараюсь. – Поднимаю лицо и ловлю строгий взгляд майора. – Он неуправляем. Но я не дам тебе его посадить! Слышишь?

– Успокойся, – приказывает Папочкин. Выдвигает ящик, достаёт бутылку коньяка и два стакана, ставит добро на стол. – Его вина пока не доказана, – добавляет он, откручивая крышку и разливая коньяк.

– В чём его обвиняют?

– В соседнем районе завелась банда отморозков. Ездят на мотоциклах, срывают сумки у прохожих. Главарь у них, некий пацан по кличке Рыжий.

– Боже… – судорожно глотаю коньяк. Сдерживаю начинающуюся истерику.

– Вот список украденного имущества, – Виталя пододвигает мне лист с перечнем.

Застреваю глазами на пункте с новым, нераспечатанным телефоном последней модели – и меня начинает натурально трясти.

– Я всё возмещу.

– Возместишь. Куда ты денешься. Но со Славиком надо что-то решать.

Я беру руку майора, подношу к губам, целую.

– Виталя, миленький, ну можно же что-то сделать? У дурака условный срок, его же посадят!

– Да не собираюсь я его закрывать, – рявкает Папочкин, и я тут же отпускаю его руку.

Честное слово, следующим шагом я бы уже ползла на коленях – только бы спасти мальчишку.

– Пока пусть дома отсидится. Ключи от мотоцикла забери. Запри, если надо. Иначе сам посажу его у себя в обезьяннике, чтобы не высовывался.

– Всё сделаю! Виталя, миленький, спасибо!

– А потом в армию. Что смотришь так, будто я его в Сибирь отправляю лес валить? Армия из него мужика сделает.

– Виталь, а если с ним там что-то случится? Там же дедовщина…

– Твоему отморозку только на пользу. Что раскудахталась, как квочка? Хуже матери! Ничего с твоим Славкой не случится. Послужит на благо Родине и выйдет на свободу с чистой совестью.

– Спасибо, миленький! – встаю, обхожу кресло и, наклонившись, обнимаю его за плечи. – Спасибо.

– Только из уважения к тебе… – начинает он старую как мир пластинку, но резко замолкает: в кабинет влетает полноватая женщина.

Зуб даю – Атаманшу из «Бременских музыкантов» рисовали с неё.