Вианн (страница 5)
Рыбный рынок находится рядом со Старым портом, Quai de la Fraternité. Хаотичное нагромождение палаток и лотков, некоторые под зонтами, другие прямо под утренним солнцем. Одни рыбаки продают улов прямо с лодок; другие из ведер, корзин и клетей, накрытых слоями водорослей.
Я не ожидала такого беспорядка. Где хотя бы ценники с названиями рыб? Но ценников не было, а я совсем не разбиралась в рыбе. Я узнала устриц. И лобстеров, хотя никогда их не пробовала, но что это за колючие чудища, и рыба сплошь из головы и зубов, и гладкие опаловые существа без глаз с щупальцами-бахромой?
Очередей видно не было. Покупатели уже толпились перед палатками и явно знали, что им нужно. Я задержалась у лотка с рыбой достаточно надолго, чтобы вызвать недовольство женщины за мной и самого торговца в желтом дождевике и с кислым выражением лица.
– Рыбу брать будете или как?
– Мне… мне нужно приготовить буйабес.
Женщина отпихнула меня и заявила:
– Шесть барабулек. Одного размера.
Торговец потянулся и достал из кучи шесть рыб. Они были гладкими и яркими, цвета осеннего заката, с глазами, похожими на глянцевые опалы. Я стояла в стороне, пока женщина расплачивалась, и держала свою корзинку на вытянутой руке. Затем я повторила, чуть громче:
– Мне нужно приготовить буйабес. Я от Луи. Из La Bonne Mère.
Мужчина поднял взгляд.
– Луи Мартена?
Я кивнула.
– Он говорит, надо взять мерланга, скорпену, солнечника…
Женщина из другой палатки фыркнула.
– Слишком жирные. Вам нужны колючие лангусты. Получится отличный наваристый бульон.
– Креветки. Мидии. Крабы, – возразила другая.
Вскоре все выкрикивали названия своего товара, а я стояла с корзинкой и чувствовала себя крайне глупо. Их голоса лязгали, как сковородки, и внезапно мне так захотелось к маме, что я чуть не заплакала…
– Не слушай их. Я знаю, что тебе нужно.
Голос донесся из палатки слева. Я подняла взгляд и увидела неопрятного блондина лет тридцати – тридцати пяти в обрезанных джинсах и гавайке. Он смотрел на меня из-под полей потрепанной соломенной шляпы. Он взял кусок газеты и быстро набрал рыбы с лотка перед собой.
– Барабулька. Разная костлявая мелочь. Тригла. Губан. Угорь. Пара скорпен.
Он завернул рыбу в газету и протянул мне с улыбкой.
– Вот. Это подойдет.
При виде моего нерешительного лица его улыбка стала шире.
– Поверь мне. Это то, что тебе нужно для буйабеса.
Мать часто говорила мне, протягивая один из своих травяных амулетов: «Это то, что тебе нужно. Сандаловое дерево для сладких снов. Розмарин для памяти. Поверь мне. Это то, что тебе нужно».
Я положила рыбу в корзинку.
– Спасибо. Сколько с меня?
Мужчина ухмыльнулся.
– А это не моя палатка. Я друга жду.
Он указал на заведенный потрепанный серый фольксваген на той стороне улицы.
– Запрыгивай, подбросим.
Я нахмурилась и заплатила за рыбу, вспомнив, как платила за то, что воровала мать. Затем я направилась за ним в фургон. Очень уж лень было тащиться обратно вверх к бистро. Пассажирская дверь открылась с громким скрежетом. За рулем сидел еще один мужчина. Высокий; за сорок; короткая бородка, седеющие волосы небрежно связаны в хвост; приятное открытое лицо.
– Это Махмед, – сообщил мужчина в гавайке. – А я Ги. Можешь сесть посередине.
Я забралась в древний фургон, в котором пахло чем-то неожиданно сладким. На зеркале заднего вида висел стеклянный амулет в форме круглого синего глаза. У меня был такой, когда мы с мамой путешествовали по Греции. Амулет, чтобы отвращать дурной глаз; амулет, чтобы сделать нас невидимыми.
– Ты из Греции? – спросила я Ги, который забрался в машину следом за мной.
– Да вроде нет. А ты?
– Я отовсюду понемногу.
Мать научила меня так отвечать на вопросы, откуда мы. Отовсюду понемногу, словно семена, которые ждут тепла, чтобы прорасти. Ги что-то сказал Махмеду. Слишком тихо, чтобы я поняла, но я разобрала название La Bonne Mère и заметила, как между ними что-то промелькнуло, какая-то искра, теплая, дружеская.
Он снова повернулся ко мне.
– А тебя как зовут?
– Вианн.
– Как бастида в Ло и Гаронне?
– Да, – с удивлением сказала я. – Бывал там?
Ги улыбнулся.
– Я родился в Тулузе. Но мой дед жил в Монкрабо. Мне там нравилось. Я хотел остаться там навсегда. Но большинство людей хотят перебраться на побережье. Туда, где можно заработать.
– А чем ты зарабатываешь?
Он улыбнулся. Его глаза были сложного серо-зеленого оттенка, как у деревьев под зимним солнцем.
– Мы затеваем одно дело. На подготовку нужно еще несколько месяцев, но когда все наладится, мы будем…
– Купаться в золоте, – закончил Махмед с усмешкой человека, который слышал эту шутку множество раз.
– Вот именно. Мы будем купаться в золоте, – подтвердил Ги. – Вот увидишь, о маловерный.
– Проблема не в моей вере, – сказал Махмед. – Проблема в твоем здравом рассудке, друг мой.
Ги покачал головой.
– Все получится.
Он снова повернулся ко мне, глаза его сияли.
– Видишь, что мне приходится терпеть? – спросил он. – Скепсис и неуважение!
Махмед засмеялся. В его смехе было что-то особенное; я узнала это, но не чувствовала с тех пор, как заболела мать. В фургоне было жарко, я слышала запах тепла, перемешанный с непонятной сладостью; сладостью детства, знакомой только по книгам, ароматом ванили, специй и сливок, простыней, сушившихся на солнце. Из-под нее пробивался более сложный запах осенней листвы и петрикора, лесов, не видевших дневного света, затонувших кораблей и пиратских сокровищ, фейерверка и горящих поленьев.
– Что это? – спросила я, оглядываясь на груду коробок в глубине фургона.
Ги улыбнулся.
– А ты как думаешь?
– Толком не пойму. Но пахнет знакомо. Какая-то пряность?
– Не совсем, – он сделал паузу, и сказал с благоговением. – Это жареные бобы Porcelana из Перу, разновидность бобов Criollo, возможно, лучшие – и самые редкие – какао-бобы в мире.
– Какао, – повторила я. – То есть…