Алая буква (страница 4)
Есть еще один образ, без которого портретная галерея таможенных чиновников была бы неполной, но, поскольку мне нечасто представлялась возможность наблюдать сей предмет, я вынужден изобразить его лишь в самых общих чертах. Речь идет о сборщике, о нашем доблестном старом генерале. Завершив громкую военную карьеру, он губернаторствовал на Диком Западе, после чего, за двадцать лет до моего появления в таможне, прибыл в Сейлем, чтобы встретить закат достойной и богатой событиями жизни. Когда я его узнал, ему, храброму солдату, было около семидесяти годов и он завершал свой земной путь под бременем болезней, которое едва ли могла облегчить даже бравурная музыка его духоподъемных воспоминаний. Тот, кто в пору своего расцвета первым бросался в атаку, теперь едва передвигал ноги. Опираясь о чугунные перила одной рукой и поддерживаемый лакеем под другую, он страдальчески взбирался по ступеням таможни, чтобы, с трудом добравшись до своего кабинета, занять привычное место у камина. С безмятежностью в несколько затуманенном взоре смотрел он на входящих и выходящих. Вокруг шуршали бумаги, произносились клятвы, обсуждались деловые вопросы, велись обычные конторские разговоры – все эти звуки, все эти обстоятельства воздействовали на чувства доблестного воина лишь в самой незначительной степени, едва ли достигая глубин почтенного разума. Он отдыхал, и лицо его выражало доброту и мягкость. Если кто-нибудь искал внимания генерала, немолодые черты озарялись вежливым интересом, доказывая, что лампа еще горит и лишь сугубо внешнее препятствие не позволяет ее свету свободно литься наружу. Чем пристальнее вы вглядывались в этот ум, тем более здравым он оказывался. Когда же генерала оставляли в покое (и слушание, и говорение требовало от него очевидных усилий), его лицо погасало, вновь принимая выражение приятной умиротворенности. Встречать этот взгляд было не больно, ибо при всей его отрешенности в нем не ощущалось тупости, вызванной разложением. Изначально крепкий каркас генеральской натуры еще не рассыпался.
Тем не менее изучить и описать характер доблестного воина при подобных обстоятельствах было бы не более легким заданием, чем, видя перед собой серые руины крепости, такой как Тикондерога, заново выстроить ее в воображении. Кое-где торчат стены, по воле случая почти уцелевшие, и все-таки это уже не форт, а бесформенный холм, громоздкое свидетельство прежней силы, заросшее сорной травой после долгих лет мира и заброшенности.
Как бы то ни было, я сумел различить главные черты старого воина, ибо взирал на него с сердечной теплотой (это слово вполне уместно в отношении чувства, которое я, при всей скудости нашего общения, испытывал к нему, как и все знавшие его двуногие и четвероногие). В облике генерала ощущалось нечто благородное и героическое – свидетельство того, что славу свою он стяжал заслуженно, а не в силу случайного стечения обстоятельств. Его духу, полагаю, никогда не была присуща беспокойная деятельность: во все поры жизни он требовал внешнего побуждения, чтобы выйти из неподвижности, но коль скоро это происходило, никакие препятствия не могли помешать стремлению к цели. Прежний жар генеральской натуры, до сих пор не совсем угасший, был не трепещущим пламенем, которое вспыхивало и тут же гасло, но ровным свечением железа в печи. Весомость, солидность, твердость – вот чем дышал его покой даже в пору увиденного мною безвременного увядания. Мне думается, что, когда я знал его, какое-нибудь глубокое потрясение могло бы, подобно громкому звуку трубы, пробудить спящие, но не умершие силы. Тогда доблестный вояка отбросил бы свою немощь, как старый халат, отшвырнул бы клюку и схватил шпагу, однако лицо его даже в этом случае осталось бы невозмутимым. Такое оживление было, впрочем, только мыслимым, но не ожидаемым и не желаемым. Что я видел воочию (не менее ясно, чем несокрушимые бастионы старой Тикондероги, с которыми я уже сравнивал генерала за неимением более удачной аналогии), так это присущее ему тяжеловесное упорство, в былые дни, вероятно, весьма близкое упрямству, а также честность, которая, как и прочие его добродетели, громоздилась внушительной массой, напоминая своей неподатливостью тонну железной руды. К тому же славного старика отличало благодушие, которое, хоть он и вел солдат в яростную штыковую атаку на Чиппеву и форт Эри, представляется мне не фальшивее того, что руководит многими, если не всеми сомнительными филантропами нашего времени. Да, генералу Миллеру случалось убивать, и под напором его торжествующей силы враги падали, как скошенные серпом травинки. Однако жестокости в его сердце было едва ли не меньше, чем необходимо, чтобы стряхнуть пыльцу с крыльев бабочки. Мне неизвестен другой человек, на чью врожденную доброту я мог бы положиться с большей уверенностью.
Многие черты доблестного старца, в том числе и те, без которых портрет его был бы лишен сходства с оригиналом, вероятно, побледнели или вовсе истерлись до времени нашего знакомства. Все то, что имеет в своей основе простую любезность, исчезает, как правило, в первую очередь. Природа также не одаривает человеческую руину новой красотой, которая находила бы пищу, коренясь в трещинах гниющей материи, подобно цветам, украшающим стены разрушенной Тикондероги. Однако даже в этом отношении (учтивости и благообразия) фигура генерала Миллера была не лишена примечательности. Луч его веселости порою пробивался сквозь плотную тусклую завесу, приятно освещая наши лица, а вид и аромат цветов пробуждал в старике нежность, которую он выказывал с той врожденной элегантностью, какую редко увидишь в мужчине, если он оставил позади годы детства и ранней юности. Мы могли бы подумать, будто для солдата, закаленного в боях, есть лишь одна разновидность флоры – обагренный кровью лавровый венок на собственном его челе. Но наш старец был восприимчив к красоте цветущей растительности, как молоденькая девушка.
Когда храбрый генерал сидел, по своему обыкновению, у камина, таможенный надзиратель, хотя и избегал, сколько это было возможно, нелегкого труда беседы с ним, любил стоять поодаль, глядя на его спокойный, почти сонный лик. Будучи в нескольких ярдах от нас, генерал казался далеким. Он был недосягаем, хотя мы проходили мимо его кресла и могли бы прикоснуться к нему, всего лишь протянув руку. Возможно, та жизнь, которую он проживал в своих мыслях, была подлиннее его существования в столь неподходящей ему обстановке таможенной конторы. Построения, маневры, шум битвы, грохот полкового оркестра – эти картины и звуки тридцатилетней давности, вероятно, воскресали в уме старого воина. Купцы и капитаны, щеголеватые клерки и неотесанные матросы приходили и уходили, жизнь таможни шла, бормоча, своим суетливым чередом, но ни люди, ни их дела, по-видимому, не волновали генерала ни в малейшей степени. Он был здесь инороден, как старая шпага на столе чиновника среди чернильниц, папок и деревянных линеек – теперь заржавелая, но некогда сверкавшая в авангардном бою и до сих пор не вполне утратившая прежний блеск длинного клинка.
Поновлять, а то и воссоздавать образ храброго солдата Ниагарского рубежа, человека столь же сильного, сколь и простого, мне помогали однажды сказанные им достопамятные слова. «Я попытаюсь, сэр!»[10] – произнеся это на пороге героического, даже отчаянного деяния с сознанием всех опасностей и готовностью их принять, генерал Миллер сделался воплощением дерзостного духа Новой Англии. Если бы в нашей стране храбрецов жаловали геральдическими отличиями, на щите генерала Миллера следовало бы начертать именно этот девиз – фразу, которую, при всей ее незамысловатости, лишь он один сумел произнести в преддверии такого испытания и такой славы.
Для нравственного и умственного здоровья человека чрезвычайно полезна привычка окружать себя людьми, непохожими на него самого, не заботящимися о том, к чему он стремится, и выказывающими способности к тому, что ему, в свою очередь, трудно понять. Обстоятельства моей жизни не раз сталкивали меня с такими людьми, однако именно в годы таможенной службы различия между мною и моим окружением были ярки и многосторонни как никогда. Наблюдая характер одного из тогдашних своих товарищей, я приобрел новое представление о человеческой одаренности. Таланты его были сугубо делового свойства: быстрота, острота и ясность мысли, способность видеть сквозь все преграды и устранять их, как по мановению волшебной палочки. Таможня, где он служил с мальчишеских лет, была истинным его поприщем. Все ее загадки и противоречия, столь обескураживающие того, кто пришел извне, образовывали в его глазах правильную и вполне понятную систему. В моих глазах он идеально представлял свой сорт людей и был, по сути, олицетворением таможни, ну или по меньшей мере ходовой пружиной, благодаря которой ее колеса непрерывно вращались. В таком учреждении, куда служащие назначаются, чтобы печься о собственной выгоде, невзирая на их пригодность или непригодность к исполнению обязанностей, чиновники принуждены в ком-то искать той сноровистости, которой сами не обладают. Как магнит, неизбежно собирающий металлические опилки, наш деловой человек притягивал к себе все трудности, с какими сталкивались его сослуживцы. С непринужденной снисходительностью к нашему тупоумию (которое наверняка казалось ему, при его-то складе ума, едва ли не преступным) он одним лишь прикосновением пальца делал непостижимое ясным как день. Коммерческий люд ценил его не меньше, чем мы, посвященные. Честность этого человека была безукоризненна и скорее обладала непреложной силой закона природы, нежели являлась результатом выбора, плодом убеждений. Добросовестность и аккуратность в ведении дел – не более чем естественное состояние для человека столь замечательно четкого ума. Любая непорядочность, связанная со службой, запятнала бы его совесть, отчего он терзался бы так же, как если бы ему случилось неверно подвести баланс или поставить кляксу на чистой странице учетной книги: чувство было бы схожим по качеству и превосходящим по силе. Одним словом – нечасто мне доводится такое говорить, – я встретил человека, как нельзя лучше соответствовавшего своему положению.
Таковы были некоторые из тех, с кем я оказался связан. В том, что новая должность столь мало гармонировала с прежними моими привычками, я увидел перст Провидения и, приняв свою судьбу без обиды, постарался извлечь из нее как можно больше пользы. После трудов и несбыточных мечтаний в братстве Брук-Фарм[11], после трех лет жизни под влиянием такого тонкого ума, как Эмерсон, после дней необузданной свободы, проведенных на реке Ассабет с Эллери Ченнингом[12], у костра из хвороста, за фантастическими интеллектуальными упражнениями, после разговоров о соснах и индийских реликвиях в хижине Торо[13] близ Уолденского пруда, после общения с Хиллардом[14], чья утонченная образованность сделала меня привередливым, после поэтических чувств, овладевших мною у очага Лонгфелло, настала пора, когда я должен был развивать в себе другие способности, питаясь тем, что прежде не внушало мне большого аппетита. Даже компания старого инспектора – полезное разнообразие диеты для того, кто знал Олкотта[15]. Если я, обогащенный опытом такой дружбы, сумел быстро приноровиться к обществу людей совсем иных качеств и не жаловаться на перемену, это, на мой взгляд, отчасти служит доказательством того, что натура моя естественным образом уравновешена и содержит в себе все необходимые элементы.