Лёнька смотрел на неё, не понимая. Елена вздохнула и продолжила:

– Понимаете, иногда быть постоянно на виду – это очень утомительно. Всегда улыбаться, всегда быть готовой к тому, что тебя узнают, всегда соответствовать ожиданиям. Иногда мне просто хочется… исчезнуть. Ненадолго. Чтобы никто не знал, где я.

Она говорила тихо, почти задумчиво, словно размышляя вслух.

– У меня два дня до следующих съёмок. Два дня, которые я должна была провести на каких-то утомительных встречах, интервью, фотосессиях. А вместо этого… – она замолчала, глядя на него с каким-то новым выражением, которое он не мог разгадать.

Чайник на плите закипел, и его свист заставил Лёньку вздрогнуть. Он выключил газ и залил кипяток в заварочный чайник.

– Вместо этого что? – спросил Лёнька, не оборачиваясь.

– Было бы ужасно, если бы я осталась здесь до следующего съёмочного дня? – тихо спросила Елена. – Мне нужно исчезнуть со всех радаров.

Лёнька едва не выронил чашки, которые держал в руках. Что она только что сказала? Остаться здесь? У него? На два дня? Это какой-то розыгрыш? Или он всё-таки спит и видит самый невероятный сон в своей жизни?

Он медленно повернулся к ней. Елена смотрела на него выжидающе, с лёгкой полуулыбкой, но в глазах её читалась какая-то затаённая серьёзность.

– В-вы хотите остаться… здесь? – переспросил Лёнька, и голос дрогнул.

– Если вас это не затруднит, – ответила она, и в её голосе не было ни кокетства, ни манипуляции – только усталость и надежда. – Я понимаю, это странная просьба от человека, которого вы знаете только по экрану и обложкам журналов. Но иногда… иногда хочется побыть там, где тебя никто не ищет.

У Лёньки перехватило дыхание.

– Д-да, – выдавил он наконец. – Конечно. Вы можете остаться. Сколько нужно.

Лёнька стоял посреди кухни, всё ещё не веря в реальность происходящего. Елена Павлинова – та самая Елена Павлинова! – будет жить в его квартире два дня. Спать на его диване, пить чай из его чашек, ходить по коридору в своих шёлковых чулках.

От этой мысли закружилась голова. Он крепче сжал край стола.

– Спасибо, – просто сказала Елена, и в её голосе прозвучало искреннее облегчение. – Я обещаю не доставлять неудобств. А вашей бабушке я привезу конфет из Риги. Она любит шоколад?

Лёнька кивнул. Происходящее было слишком невероятным. Елена Павлинова будет жить в его квартире. С ним. Два дня.

– Вы не могли бы дать мне полотенце? – спросила Елена, возвращая его к реальности. – Хочу принять душ. Вся эта грязь…

– Да, конечно, – Лёнька направился к шкафу в коридоре, где хранились полотенца.

Пальцы до сих пор дрожали, когда он протягивал ей мягкое банное полотенце – лучшее, какое нашлось в доме, с вышитыми розами по краю.

Что-то в его лице выдавало смятение, потому что Елена вдруг улыбнулась – по-настоящему, без оттенка превосходства или снисхождения.

– Не волнуйтесь, – сказала она мягко. – Я не кусаюсь. Может, будем на «ты»? – она улыбнулась, и в уголках её глаз появились едва заметные морщинки.

Лёнька сглотнул.

– Конечно… да… на «ты», – он запнулся.

И с этими словами она направилась в ванную, оставив его стоять посреди коридора с ощущением, что вся его жизнь только что перевернулась.

Лёнька стоял в коридоре, прислушиваясь к звуку льющейся воды из ванной. Елена Павлинова – не с экрана, не с фотографии, а живая, настоящая – принимала душ в его ванной. Её мокрый плащ висел на дверце шкафа, туфли со сломанным каблуком стояли в прихожей. Он медленно вернулся на кухню, машинально поправляя расставленные чашки.

Время тянулось бесконечно. Лёнька сел за стол и уставился на жёлтые обои с выцветшим рисунком из мелких цветочков. Часы на стене громко тикали.

Шум воды стих. Через несколько минут дверь ванной открылась, и в кухню вошла Елена – с влажными волосами, обёрнутыми полотенцем, в той же блузке, но без жакета, и в юбке, которую, видимо, отряхнула и привела в порядок. Свежая, сияющая, с розовым от горячей воды лицом, на котором не осталось ни следа макияжа. Без грима она выглядела моложе, человечнее, и от этого только красивее. Ей было под тридцать, но сейчас, с собранными назад влажными волосами и без косметики, могла сойти за его ровесницу – если бы не выражение глаз, в которых читался опыт прожитых лет.

– Я чувствую себя заново рождённой, – сказала Елена, улыбаясь. – У вас… у тебя отличный напор воды. В моём доме на пятом этаже вечером вода еле течёт.

Затем она прошла к холодильнику и открыла его, словно находилась в собственной квартире. Лёнька замер, наблюдая, как Елена изучает содержимое полок, наклонив голову и выискивая что-то среди банок с солёными огурцами, пакетов с творогом и половины варёной курицы, завёрнутой в вощёную бумагу.

– М-да, – выпрямилась и задумчиво посмотрела на него. – Типичный холодильник студента-холостяка. Давай посмотрим, что тут можно сделать.

Лёнька хотел было возразить, сказать, что может сходить в гастроном и купить что-нибудь более подходящее, но Елена уже деловито выгружала на стол продукты: пару картофелин, луковицу, банку зелёного горошка, пачку сливочного масла, несколько яиц.

– Так, – продолжила, теперь открывая шкафчики над раковиной, – крупы наверняка здесь. А специи?

Лёнька молча указал на полочку возле плиты, где стояли несколько стеклянных баночек с перцем, лавровым листом и какой-то смесью, которую когда-то привёз бабушке её коллега из Грузии. Елена довольно кивнула и принялась осматривать кастрюли и сковородки, развешанные на крючках у плиты.

– Я сделаю нам ужин, – объявила с такой естественностью, словно каждый день готовила на этой кухне. – Надеюсь, ты не против? Когда я нервничаю, мне помогает готовить. А сегодня у меня был… скажем так, насыщенный день.

– Конечно, – выдавил Лёнька, не в силах оторвать взгляд от её рук, которые так уверенно двигались в пространстве его кухни. – Только не надо беспокоиться…

– Никакого беспокойства, – Елена улыбнулась, доставая с полки сковородку. – Я с удовольствием. В театральной столовой отвратительно кормят, а в ресторанах вечно на меня все смотрят. Представляешь, однажды официант попросил автограф прямо на счёте!

Засмеялась, и этот смех, тёплый и искренний, что-то сдвинул внутри. Лёнька впервые за вечер улыбнулся – неуверенно, но от души. Елена заметила эту перемену и одобрительно кивнула.

– Так-то лучше, – сказала. – А то ты сидишь с таким лицом, будто тебя вот-вот расстреляют. Расслабься. Я обычный человек – ем, пью, чищу зубы по утрам. И готовлю иногда, хотя и не слишком часто.

Повернулась к плите и зажгла конфорку. Синее пламя вспыхнуло под сковородкой, на которую Елена ловко шлёпнула кусок масла. Лёнька наблюдал, как нарезает картошку тонкими кружочками – быстрыми, уверенными движениями. Её пальцы, которые он столько раз рассматривал на фотографиях, двигались с той же изящной точностью.

– Ты в педагогическом учишься, да? – спросила Елена, не оборачиваясь, продолжая нарезать овощи.

– В педе, да. Исторический факультет, второй курс, – ответил Лёнька.

– И как, нравится будущим школьникам про революцию рассказывать? – бросила лук на сковородку, и кухню наполнил шипящий звук и острый запах.

– Вообще-то я не хочу в школу, – вырвалось у него неожиданно искренне. – Мечтаю о настоящих исследованиях. Знаете… то есть, знаешь, у нас всё больше про классовую борьбу, а я хотел бы копаться в архивах, изучать обычных людей, их письма, дневники.

Елена бросила на него быстрый, оценивающий взгляд через плечо.

– Неожиданно, – сказала с новым интересом в голосе, помешивая картошку на сковороде. – Молодец. Собственное мнение – большая редкость в наши дни. Большинство людей просто повторяют то, что от них ожидают услышать.

Открыла банку с горошком и слила воду через дуршлаг. Каждое движение было точным, экономным. Лёнька вдруг подумал, что так же Елена, наверное, играет на сцене – каждый жест продуман, каждый взгляд имеет значение.

– Расскажи о своей семье, – попросила, разбивая яйца в миску и энергично взбивая их вилкой. – Ты живёшь с бабушкой, но где твои родители?

Лёнька сглотнул. О родителях ему говорить не хотелось – слишком болезненно. Но что-то в голосе Елены – искренний интерес, лишённый дежурной вежливости – заставило ответить.

– Мама ушла, когда мне было двенадцать, – сказал, разглядывая заусенец на большом пальце. – Вышла замуж второй раз. Иногда приезжает с подарками, звонит по праздникам. А отец… он ещё раньше исчез. Мы встречаемся пару раз в год – обедаем в столовой возле его работы. Сидим, молчим. Он смотрит на часы, я – в окно. Никому это не нужно, на самом деле.

Елена молча кивнула, выливая яйца на сковородку поверх картошки. Шипение масла на мгновение заполнило тишину.

– Я тоже росла с бабушкой, – сказала наконец. – Моя мать была актрисой в провинциальном театре. Вечные гастроли, репетиции, романы. Я видела её пару раз в год, не больше.

Это признание – личное, неожиданное – заставило Лёньку поднять глаза. Елена стояла к нему спиной, колдуя над сковородкой, но в наклоне её головы, в чуть опущенных плечах читалась давняя боль. Он никогда не слышал эту историю в интервью, никогда не читал о её детстве в журналах. Это было что-то настоящее, не для публики, и он вдруг осознал, какой привилегией было услышать это.

– Бабушка – самый близкий человек, – произнёс Лёнька, и Елена, не оборачиваясь, кивнула.

– Бабушки часто спасают нас от одиночества, – сказала, и в её голосе прозвучала нежность. – Моя научила меня готовить. Говорила, что актрисы часто остаются голодными, если не умеют сами о себе позаботиться. Была мудрой женщиной.

Елена выключила газ и повернулась к столу, держа сковородку в руке. Поставила перед Лёнькой две тарелки – бабушкин старый сервиз, слегка потрескавшийся от времени, но всё ещё красивый. Разделив содержимое сковородки, создала на тарелках нечто, напоминающее картофельную запеканку с яйцом и горошком. Сверху посыпала блюдо травами из бабушкиных запасов.

– Вуаля, – сказала с улыбкой. – Ужин подан. Ничего особенного, но горячо и сытно.

Села напротив него за маленький квадратный стол, так что их колени почти соприкасались под столешницей. Лёнька осознавал эту близость. Елена этого, казалось, не замечала – или делала вид, что не замечает. С удовольствием принялась за еду, издав тихий звук удовольствия после первого же кусочка.

– Не так уж плохо, – оценила она своё творение. – Попробуй, пока не остыло.

Лёнька послушно взялся за вилку, но есть было трудно – каждый кусок проглатывался с трудом. Сделал глоток чая, чтобы протолкнуть первую порцию, и был вознаграждён одобрительной улыбкой Елены.

– Так о чём мы говорили? – спросила, отправляя в рот очередной кусочек. – Ах да, семья. Значит, ты вырос без отца. Это, наверное, было непросто.

– Не знаю, – честно ответил Лёнька. – Я не помню, как это – иметь отца. Бабушка старалась, чтобы я ни в чём не нуждался.

Елена внимательно слушала, не отводя взгляд от его лица. В её глазах читался искренний интерес, от которого Лёньке становилось одновременно неловко и приятно.

– И всё же, – настаивала мягко, – остаться без матери в двенадцать лет – это проблема. Ты её простил?

Вопрос был задан так прямо, так неожиданно, что Лёнька застыл с вилкой на полпути ко рту. Он никогда не задумывался об этом. Простил ли он мать? Злился ли на неё? Или просто принял как данность, что она предпочла новую семью старой?

– Я… не знаю, – ответил наконец. – Мне кажется, я просто перестал о ней думать. Она стала чем-то далёким.

Елена задумчиво кивнула, поднесла чашку к губам и сделала глоток чая. Несколько секунд молчала, глядя куда-то мимо Лёньки. Потом вдруг встала из-за стола, обошла его и села рядом с ним, на стул, который обычно занимала бабушка. Теперь они сидели плечом к плечу, и Лёнька физически ощущал тепло её тела.