В финальной части фильма «Апокалипсис» Мела Гибсона главный герой бежит по джунглям Амазонии от преследующих его индейцев-каннибалов, принесших в жертву богам несколько его соплеменников. Он бежит наперегонки со смертью босиком по пересеченной местности, стремясь попасть к жене и двум маленьким детям, которых он успел спрятать в своей родной разрушенной деревне в глубокой яме и которые, как он надеется, еще живы. Эта сцена далека от современности не только во времени и опыте жизни, но и в том, что антрополог Марсель Мосс назвал «техники тела».

Бегущий по джунглям представитель древней индейской культуры и современник, совершающий монотонные движения, скролля ленту на своем смартфоне, очевидно, используют в своей повседневной жизни разные способы управления собой, и культурная среда, создающая репертуар возможностей для вариативности выбора стиля жизни, несомненно, существенно различается. Культура буквально проникает под кожу человека, и уже с трудом можно разделить, что в человеке только природное, а что сформировалось под влиянием культуры определенного периода истории. Когда смотришь, как двигаются в танце люди времен сексуальной революции 1960-х годов, то невольно отмечаешь некую скованность движений, тогда как в любых зумерских танцах в TikTok присутствует бо́льшая раскрепощенность, а культурные зажимы предшествующих времен и вовсе отсутствуют. Телесность – лишь один из способов обнаружить сложную взаимосвязь между повседневной жизнью и культурной средой, внутри которой эта жизнь день за днем протекает. Ежедневно воспроизводимые социальные практики, взаимодействия людей друг с другом и самими собой с использованием языка и технологий, включение в экономические процессы и личные духовные поиски, какая-то личная рефлексия и просто поток реакций на многообразие стимулов – все это происходит внутри культурной среды, которая во многом определяет поведение конкретных людей и сообществ независимо от того, есть у них понимание этого или нет.

Далее я буду двигаться к осмыслению повседневности и говорить о культурном, социальном, экономическом или политическом измерении любой ситуации именно с этого фокуса, не уходя в платоническое путешествие в сферу оторванных от этой самой повседневности идей и концептов так, как это сделали бы академические историки философии, которым нужно прочесть очередной курс лекций в университете и для которых интерес к этим идеям начинается и заканчивается в пространстве учебного заведения.

Можно представить состояние «минимальной культуры» на микроуровне, и перед нашим взором появятся повседневные практики обычных людей, проживающих в этой культуре. Внимательно наблюдая за этой рутиной, мы можем вычленить существенные элементы того, чем эта культура является. В книге Герберта Розендорфера «Письма в Древний Китай» главный герой, чудесным образом переместившийся из давно минувшей эпохи в Германию 1970-х годов, столь же чудесным образом пересылает своему другу письма с описанием впечатлений от быта и культурных особенностей жителей европейского государства. Можно предположить, что если бы гражданин современного Китая переместился в далекое прошлое, то он использовал бы иной способ передачи информации – фото и видео, снятые на смартфон или фотоаппарат. Встречая в разных странах туристов из КНР, наталкиваешься на их почти маниакальную любовь к визуальной регистрации впечатлений как от достопримечательностей, так и от самих себя.

В феноменологии существует понятие «естественной установки сознания», которую можно интерпретировать как представление человека о себе и культурной ситуации, в которой протекает его жизнь, как о чем-то само собой разумеющемся. Это ощущение, что все есть так, как оно есть, и любые изменения в технологиях, нарративах или социальных трендах кажутся таким же естественным ходом вещей, как сезонные изменения в погоде или экономические кризисы. Нам нужен резкий контраст или большие отрезки времени, чтобы обнаружить изменившуюся среду обитания и выработать новые способы адаптации.

Читая книги с таким сюжетом, как в упомянутых «Письмах в Древний Китай», можно увидеть своеобразный опыт человека с другой планеты, который пытается понять, как устроена жизнь общества совсем в другом культурно-историческом контексте. Проживая детство в заполярном поселке на Крайнем Севере, я не раз наблюдал картину с аборигенами тех мест: ненцами, приехавшими на оленьих упряжках, чтобы приобрести товары первой необходимости и продать шкуры, рыбу и мясо – основные продукты их хозяйственного промысла. Но одна сцена до сих пор ярко всплывает в памяти. На Новый год на центральной площади напротив Дома культуры устанавливали большую елку. Ненцы, приезжая, садились вокруг нее в круг и, запрокинув головы, долгими часами смотрели на разноцветные мигающие лампочки, украшавшие новогоднее дерево. Так происходила встреча двух совершенно разных опытов восприятия и культурных контекстов. Сам способ смотреть на мир был организован совершенно по-разному. Мы были жителями одной и той же эпохи и территориально находились на Крайнем Севере. У нас были точки соприкосновения в использовании благ цивилизации. Но то, как они, сидя вокруг елки, смотрели на нее, казалось совершенно недоступным мне. Эта степень удивления и завороженный взгляд были из совсем иной эпохи. Они могли бы стать героями ненаписанной книги «Писем в Древний Ямал».

Весной 2024 года я начал вести семинары «Клуба неспешных мыслителей», и, когда размышлял над некоторыми интересующими меня текстами, в поле внимания попали тапальщики хомяка. Тогда регулярно встречались разные короткие видео, где люди со всего мира с неимоверным энтузиазмом и верой в чудеса вновь и вновь нажимали на экраны своих смартфонов в надежде на криптообогащение и счастливую жизнь. Меня особенно впечатлила сцена с бабушкой в общественном транспорте какого-то российского города, истово повторяющей монотонные движения. Всматриваясь в этот образ пожилой женщины, культурный антрополог, историк философии или исследователь в любой другой гуманитарной области может озадачиться рядом вопросов, в которых будут сплетаться как экзистенциально-мировоззренческие, так и сугубо теоретические вопрошания.

Индеец, бегущий по джунглям, переместившийся в будущее древний китаец, ненцы, сидящие вокруг новогодней елки в медитативном трансе, и тапающая хомяка пожилая дама, верующая, что создатели игры-кликера позволят ей повысить уровень своего финансового благосостояния. Все перечисленные персонажи из разных культурных контекстов, некоторые из которых лишь плод художественного воображения, а другие вполне реальны. Однако меня занимает вопрос на стыке истории философии и культурной антропологии. Кант удивлялся моральному закону внутри себя и звездному небу над головой, но что, если нужно научиться удивляться тапающей хомяка пожилой даме не меньше, чем ненцам, сидящим на снегу вокруг елки, и что, если из этого удивления родится другой способ думать и говорить о том, как именно мы проживаем свою повседневную жизнь?

В свое время меня всерьез укрепила мысль Мартина Хайдеггера, повстречавшаяся в книге «Феноменологические интерпретации Аристотеля», смысл которой заключался в том, что исследование является частью повседневной жизни самого исследователя. Несмотря на возникающие ощущения неизбывности платонического отношения к истории философии как к своеобразным интеллектуальным путешествиям в заоблачный мир идей, существует немало примеров сближения философской мысли с той формой культурно-этнографических исследований, которые не покидают эмпирический мир вещей, событий и явлений и которые переплетаются с судьбами людей.

В Великобритании есть сообщество людей, слышащих голоса, которые защищают свое право не подвергаться психиатрическому лечению. Однако слышащие голоса отныне – это не определенная группа людей с особой симптоматикой. Теперь, по мысли психоаналитика Ренаты Салецл, умение слышать голоса становится особой формой новой экспертизы и востребованной услугой. Люди слышат голоса Вселенной или рынка, а те, кто преуспел в умении дешифровывать «особые сигналы мира», становятся экспертами, зарабатывающими большие деньги на консультациях и других инфопродуктах.

Классик структурной антропологии Клод Леви-Стросс в серии интервью с Дидье Эрибоном упоминает влияние сюрреалистов на его творчество, общение с которыми во многом сформировало его подход к исследованию культуры аборигенов Бразилии:

Именно у сюрреалистов я научился не бояться неожиданных и смелых сопоставлений^[3].

И вот, обращая взор к пожилой тапальщице хомяка, ловишь себя на устойчивом ощущении, что она сошла с картины Рене Магритта и выглядит не менее сюрреалистично, чем созданный нейросетью дипфейк Альберта Эйнштейна, играющего диджей-сет на фестивале Burning Man в вымышленной параллельной вселенной. Граница между художественным вымыслом романов Виктора Пелевина и серыми буднями обычных людей, порой беспощадной и бессмысленной постмодернистской реальностью, крайне тонка и стремится к полному исчезновению.

Мы постоянно перемещаемся внутри культурных контекстов, сохраняя некую устойчивость вокруг своего «окончательного словаря» и способов самоинтерпретации, которые благодаря особенностям современной культурной среды могут варьироваться, находясь в процессе непрерывной экзистенциальной миграции и хрупкости любой из выбранных интерпретаций реальности. Устойчивость картины мира, в которой у каждой вещи свое место и свой контекст, безвозвратно утрачена, и на ее месте возникают самые причудливые комбинации нарративов, социальных практик, технологий и реинкарнаций древней духовности, требующих от исследователя «смелых и неожиданных сопоставлений», чтобы продвигаться в понимании того, что происходит и в нас самих, и в этой реальности.

Некогда Мишель Фуко, начиная книгу «Слова и вещи»^[4], писал, что на эту работу его сподвигло не что иное, как смех от рассказа Хорхе Луиса Борхеса и Марии Герреро «Книга вымышленных существ»^[5]. Это забавное повествование описывает классификацию причудливых – несуществующих и существующих – животных, и называлось оно изначально «Учебник фантастической зоологии». Эта книга во многом является развернутой попыткой осмыслить культурные изменения и антропологические мутации нашего времени, язык для которого, возможно, еще предстоит изобрести заново.

§ 2. Карманная вселенная на экране смартфона

Пожилая тапальщица хомяка может показаться гротеском и утрированной иллюстрацией одного из множества современных стилей жизни и способов времяпрепровождения лишь до тех пор, пока мы не обратимся к широкому спектру гуманитарных интерпретаций, опора на которые существенно расширяет понимание культуры повседневности. Стоп-кадр и внимательное рассмотрение нюансов в неспешном осмыслении этой ситуации может дать нам не меньше, чем искусствоведческий комментарий к картинам Василия Кандинского с опорой на его же теоретические работы^[6].