Человек со смартфоном – повсеместно встречаемая фигура нашего времени. Это, конечно же, связано с особенностями взаимодействия с растущей как на дрожжах цифровой реальностью посредством данного гаджета. Тапанье хомяка – лишь одна из форм специфического опыта, в котором производство субъективности современного человека тесно связано с различными техническими объектами. Бернар Стиглер, описывая наше общество как гипертехнологичное, вместе с тем с грустью констатирует упразднение индивида^[7]. Погруженные с головой в игру-кликер не меньше, чем заполняющие все свободное время корзины на маркетплейсах или скроллящие ленту современники, – не просто привязанные к гаджетам люди-сенсоры, но и та специфическая форма субъективации, в которой сознание смещается в область стереотипных компульсивных движений на уровне мелкой моторики пальцев, необходимых для взаимодействия со смартфоном. Можно вновь усомниться в том, насколько эти примеры характерны и почему выбраны именно они, но само исследование повседневности – это прежде всего движение в той форме экзистирования, которую Хайдеггер назвал «люди»^[8]. Этот регистр существования человека помогает увидеть привычную рутину повседневности в ее своеобразных «базовых настройках» и в состоянии той самой «естественной установки сознания», где эстетический опыт представляет собой нерефлексивный поток обработки информации, поступающей из культурной среды в разных стимулах и сигналах. Упраздненный стиглеровский индивид максимально воплощается не только в тапальщице хомяка или компульсивном потребителе товаров на маркетплейсе. В некотором смысле это все более распространенная форма усиливающегося самоотчуждения, где формы субъективации жизни представляют собой симптоматику обсессивно-компульсивного расстройства личности из учебника по клинической психологии. Ей сопутствует часто незаметная нормализация таких паттернов поведения, при которых полнейшее погружение в процесс нажатия на экран смартфона и растворение внимания в этом процессе становятся способом структурирования и заполнения времени своей жизни.

Некогда Макс Шелер в своих рассуждениях о феноменологии отметил, что существует ряд явлений и процессов, которые выглядят достаточно просто, и в них, казалось бы, нет ничего такого, что может дать повод для глубокого исследовательского погружения, однако это первое впечатление обманчиво. Незначительные события или будничные действия при внимательном рассмотрении содержат в себе многообразие культурных контекстов и сложную конфигурацию практик и нарративов, образующих динамическую архитектуру нашей среды обитания в эпоху текучей современности. Мне напоминает это процесс рассмотрения капли обычной воды в микроскоп, посредством которого мы обнаруживаем удивительный микромир с целой экосистемой из простейших и фрагментов органических материалов. В первом классе школы мне посчастливилось попасть в кабинет учителя химии, который предложил мне взглянуть на заспиртованного вольвокса через микроскоп. Это был настоящий шок и потрясение. Мой мир перестал быть прежним в одно мгновение.

Мартин Хайдеггер описывает отношения с культурными артефактами и миром созданных человеком вещей через категорию подручности^[9]. Подручность у Хайдеггера означает, что создаваемые человеком вещи обладают теми качествами, которые позволяют ему с ними взаимодействовать, буквально «быть под рукой». Вы открываете дверь, взявшись за ручку; берете чашку, чтобы налить себе кофе; садитесь на велосипед и управляете им. Везде присутствует эффект подручности. Но в случае со смартфоном его мнимая подручность часто сбивает с толку. Как предмет он действительно располагается в руке, и все его технические характеристики с очевидностью подталкивают к согласию с оптикой немецкого мыслителя. Но только до тех пор, пока он выключен. Несомненно, можно использовать смартфон просто как вспомогательный инструмент в повседневных практиках, но репертуар возможностей его применения делает этот объект радикально отличающимся от всего, что когда-либо ранее человек держал в руке. Как только экран загорается, смартфон превращается в мультимодальный гаджет, предлагающий широкий спектр возможностей для погружения в виртуальную реальность, перемещения между множеством различных миров и интерпретаций происходящего.

Идея Стиглера о гипертехнологизации культурного пространства в связи с нарастанием избыточного цифрового опыта, озвученная несколько лет назад, перекликается с мыслями группы французских интеллектуалов «Тиккун», рассуждающих о кибернетической реальности на рубеже XX и XXI веков^[10]. Эйфория вокруг нейросетей упускает эту логику перепроизводства мертвого интернета, внутри которого человек становится функциональным придатком в той самой форме субъективации человека-сенсора, чье внимание и остатки внутренней жизни конвертируются в гипнотический транс от просмотра коротких видеороликов в Сети или ажиотажа вокруг импульсивных покупок на маркетплейсах. Сознание такого человека похоже на калейдоскоп коротких, стремительно сменяющих друг друга образов, которые быстро вспыхивают и столь же быстро затухают. Бессвязные фрагменты образов, составленные, как рассыпающийся в момент возникновения пазл, из обрывков чьей-то реальности и поверхности чужого опыта, заполняют пустоту и бессмыслицу внутреннего мира.

Смартфон – это не просто устройство для реализации самых разных замыслов от проведения денежных транзакций до поиска любой интересующей информации. Это прямое отражение того культурного ландшафта, который Хан метко именует гиперкультурой^[11]. Застывающие у экранов смартфонов люди прикованы к постоянной регистрации этого взрыва культуры, и тапанье хомяка – лишь один из множества способов зафиксировать этот переход к гиперкультурной повседневности.

Говорить о культуре, пытаясь уловить ее очертания и дать какое-то определение, можно разными способами, выбирая те или иные варианты интерпретаций. Но если мы возьмем нечто минимальное в качестве исходной точки – повседневные практики, язык, объекты, с которыми мы взаимодействуем день за днем, и как мы осмысляем самих себя, – то мы получим культуру повседневности. Центром современной повседневности, несомненно, выступает именно смартфон как медиатор и связной между частной жизнью человека в его повседневной рутине и глобальным миром во множестве образов и потоков, отражающих происходящее в нем. Смартфон предстает как пересечение самых разных потоков информации, это будет оцифрованная версия текучей современности, а скроллинг ленты, при котором в нее попадают фрагменты чужого опыта, осколки смыслов или частицы многообразных микронарративов, – преобладающий способ связи в ландшафте гиперкультуры.

§ 3. Жизнь на руинах больших повествований

Описывая состояние постмодерна как крах метанарративов и вообще любых больших повествований, Жан-Франсуа Лиотар подчеркивал утрату процесса легитимации знания в любых его проекциях^[12]. Будет ли это настойчивое стремление какой-либо политической идеологии или философской доктрины предложить убедительную интерпретацию реальности или же локальный выбор человеком способа описания мира, мы несем бремя жизни наугад, получив при этом в подарок интерпретативный суверенитет, необратимо ставящий перед нами экзистенциальный выбор того, как именно мы понимаем происходящее и на какую версию реальности опираемся. Даже не будучи радикальными сторонниками социального конструктивизма с его утверждением в качестве константы множественности социальных миров и репликами в духе «то, что “реально” для тибетского монаха, не может быть “реальным” для американского бизнесмена»^[13], в повседневных практиках мы сталкиваемся с самыми причудливыми и экзотическими интерпретациями реальности, которые могут быть для многих людей основой для принятия ими решений той или иной степени значимости.

Поливариативность интерпретаций в «обществе пересказа»^[14] оборачивается конструированием неустойчивых идентичностей для людей и сообществ, зыбкость которых релевантна само́й текучей современности и тем процессам, в которых гераклитовская формула «все течет, все меняется» становится единственной универсальной максимой. Вместе с крахом больших идеологий исчезают не только устойчивая в опорных ценностно-смысловых ориентирах картина мира в духе христианского Средневековья или советского прошлого, но и характерные для этого формы коллективной идентичности и образы будущего.

Мне недавно попался короткий ролик, где была высказана мысль о причинах победы жанра фэнтези над научной фантастикой, так как в последней присутствует перспектива будущего. В детстве я регулярно смотрел научно-фантастические спектакли по произведениям классиков вроде Рэя Брэдбери и Айзека Азимова. Сейчас именно фэнтези с его обращенностью в воображаемое прошлое и волшебными решениями проблемы, в духе заклинаний из «Гарри Поттера» или магии красной жрицы из «Игры престолов», вполне соответствует духу времени с ростом постсекулярной новой духовности, где денежные чакры и магическое мышление сплетаются воедино и порождают удивительные способы смотреть на мир.

В книге с занятным названием «Постмодернизм в изложении для детей» Лиотар констатирует настолько сильную расшатанность реальности, что сам опыт жизни в ней превращается в экспериментальный поиск и зондирование перспектив на свой страх и риск. Безобидные фильтры в Instagram^[15], созданные для того, чтобы убрать телесные дефекты и предстать перед зрителями своего блога в более приглядном виде, уже давно никого не удивляют. Однако это лишь вершина айсберга в проникновении сюрреализма в повседневную жизнь держателя смартфона, проектирующего свое личное существование в культурной среде, где грань реального и воображаемого больше не является уделом деятелей искусства. Ощущение сюрреалистичности, характерное для полотен Рене Магритта, часто связано с неожиданными ракурсами или художественными приемами, совмещающими несовместимое, но практики повседневности теперь сами пронизаны экзотичными вариантами эклектики, где некогда открытый бельгийским художником оригинальный способ изображения плодов своей фантазии становится буднями обывателей в самых разных повседневных ситуациях. Никого не удивляет использование нейросетей для составления астрологических прогнозов или раскладывания карт Таро, а также готовность отдать на аутсорсинг проектирование «идеальной жизни» для избавления от гнетущей свободы экзистенциального выбора в условиях растущей неопределенности.

Попытки подобрать другие способы интерпретации культуры, будь то «поздний модерн», «гипермодерн» или «текучая современность», не отменяют того, что черты постмодернистской реальности вошли в саму ткань повседневной жизни и перестали быть уделом изысканий фанатов литературы Умберто Эко или Хулио Кортасара, а также специалистов в области искусства последней трети ХХ века.

Присутствует ощущение безвременья вкупе с нарастающим ускорением смены трендов и производственных циклов, содержанием которых выступают ремиксы и каверы, повторное использование и сюжет «новое – это хорошо забытое старое». Этот вектор ретротопической ностальгии обнаруживает, как на руинах больших повествований возникают и исчезают микронарративы. Хан в «Кризисе повествования» сетует о постнарративном духе времени, изнутри которого люди все больше похожи на «охотников за актуальной информацией» и тех, кто жаждет «быть в тренде», нежели способны конвертировать даже свою личную биографию в устойчивый нарратив. Однако романтическая реакция с привкусом ностальгии не отменяет необходимости жить именно в эту эпоху и осмыслять ее без встроенного по умолчанию обесценивания и характерным бурчанием в духе пожилых людей, усматривающих в большинстве прохожих исключительно представительниц древнейшей профессии и людей, склонных к употреблению запрещенных веществ.

Метанарративы выполняли функцию метафизической легитимации не только доминирующей картины мира, но и способа укреплять повседневность, избавляя ее от превращения в хаос бессмысленных чувственных данных, мелькающих перед глазами картинок и реакций на различные стимулы без возможности конвертировать все происходящее в персональный способ отвечать как на вопрос «Что вообще вокруг происходит?», так и на не менее значимый вопрос «Кто я и как мне жить эту жизнь?». Пространство гиперкультуры представляет собой следы краха больших повествований и потому перманентно трещит по швам.

Недавно мой ученик из топ-менеджмента крупной отечественной компании сетовал о том, что корпоративные попытки обнаружить «крупные смыслы» и наметить уверенную стратегию в развитии продукта постоянно наталкиваются на неудачу. Приглашаются различные эксперты, которые предлагают свои микронарративы, но в итоге все идеи нежизнеспособны для решения поставленной глобальной задачи, и топ-менеджмент недоумевает в поисках выхода из этой фактически тупиковой ситуации.