Утрата легитимации с опорой на метанарративы (большие идеи в духе «прогресса», «развития научного знания как условия всеобщего благополучия» и так далее) уступает место постоянным реинтерпретациям уже случившихся в культуре событий, форм искусства или смыслов. Хан утверждает сториселлинг, то есть «продающие истории», как единственную форму интерпретации реальности^[16]. Подчинение логики информационных потоков экономическим задачам в большей степени превращает цифровую среду в аналог гигантского маркетплейса, где все что-то продают, покупают либо совершают действия и демонстрируют жесты, этому в той или иной мере способствующие. В этом рыночном хаосе конкурирующих друг с другом локальных повествований люди и компании генерируют различный контент, но никакой из типов и форм контента не обладает достаточной степенью устойчивости, чтобы у него были бы хоть какие-то преимущества перед другими.

§ 4. Поливариативность дискурсивных режимов и способов интерпретации

Большие повествования формировали структуру времени и одновременно задавали вектор уверенности в будущем. Советское видение с опорой на идею бесклассового общества как вершины развития, экзистенциальный манифест Сартра с его убежденностью в ценности личного проектирования своего существования^[17] или гуманистическая революция Маслоу, в которой пестуется грядущее с самоактуализирующимися личностями^[18], – все эти формы интерпретаций возникали и могли возникнуть тогда, когда нарративы и время сплетались в воодушевляющее ожидание того, что прекрасное далёко не будет жестоким. При всей вариативности интерпретаций этого будущего его позитивный характер для больших социальных общностей или отдельных творческих людей не вызывал сомнения. Но что-то пошло не так.

С укреплением рыночного общества в последние десятилетия культурная логика позднего капитализма во многом соответствует состоянию постмодерна^[19], и завершение истории – это не победа какой-то гениальной политической идеи или утверждение новой идеологии с претензией на универсальность. Это исчерпанность самого способа структурировать время с опорой на единое большое повествование и вытекающие из него формы крепкой идентификации больших сообществ и организации времени в длительной перспективе. Эпоха индивидуализированного общества^[20] с предписанием индивидуальной самореализации и стремлением к успеху оказывается иронией по отношению к большим чаяниям раннего модерна с его надеждами на справедливое общество всеобщего благосостояния и высокий уровень личной свободы граждан прогрессивных государств.

В более поздней работе на тему осмысления дискурсивных режимов как альтернативной интерпретации темы нарративов из книги «Состояние постмодерна» Лиотар рассуждает о работе историка и способах представлять прошлое^[21]. Широко известен отечественный блогер «маэстро Панасенков»^[22], ярче всех альтернативных историков представляющий «подлинную интерпретацию» исторических событий прошлого. Природа исторического познания в большей степени, чем любая другая гуманитарная и естественно-научная дисциплина, подвержена идеологизации и включению в сам способ интерпретации мировоззрения исследователя, осознанно или неосознанно предпочитающего тот или иной способ толкования событий давно минувших дней.

Лиотар вопрошает о природе исторического познания, о том, что обычно называют историческими фактами. Как поверить человеку, описывающему те или иные события, например существование газовых камер как орудия пыток, которое может быть подтверждено жертвами, но сами они не могут свидетельствовать об этом, ибо мертвы? Какова та реальность, которую описывает наш язык, и чем она является по существу? В контексте рассуждений о самой сути реальности неизбежно возникает конвенциональная согласованность в отношении «объективного мира», определяющая характер того, как он воспринимается. Реальность – это не просто нечто данное тому или иному субъекту в восприятии и представленное им другим в форме текстов или сообщений очевидца. Это результат дискурсивных согласований между людьми, которые описывают и говорят о чем-то, что они называют реальным. Это процедуры и протоколы согласования, которые конституируют реальность посредством определенных дискурсивных режимов.

Важным аспектом существования различных режимов интерпретации в условиях состояния постмодерна является их конкуренция. Победа одного дискурсивного режима над другим формирует то, что называется реальностью, и то, с чем приходится мириться тем, кто эту реальность не принимает (это можно сказать и о политических протестах, а также о множестве других социально-политических явлениях, которые создают постоянное напряжение в интернет-пространстве у сторонников конфликтующих способов интерпретации реальности).

Фактически повседневное культурное пространство, понятое как многообразие соседствующих или конфликтующих способов толкования мира и самопонимания, выводит тему интерпретативного суверенитета в способ утверждения себя, как и у древних софистов, – в качестве меры всех вещей, а своего мнения и представления о мире – в аналог максимы софистов о человеке как мере существующих и несуществующих вещей.

Идея культуры как многообразия нарративов, каждый из которых функционирует по своим внутренним законам, представляет культурно-историческое развитие общества в виде предпочтения той или иной дискурсивной практики. В каждой из них политическая идеология, религиозная доктрина, литературный роман или научная теория образуют разные режимы высказываний и предлагают свои критерии функционирования языка. Дискурсивные режимы фиксируют не столько наличие «разных дискурсов», сколько определенные стратегии формирования «разных реальностей», которые не подлежат взаимной конвертации по причине радикального различия тех способов, которыми они порождают свои миры.

Наряду с дискурсивными режимами перестраиваются и способы организации повседневного времени, в которых культурная среда похожа на множество не связанных друг с другом фрагментов, из которых конструируются модные тренды, гибкие идентичности потребителей или микронарративы политических повесток. Конструирование происходит по аналогии с художественной практикой постмодернистских романов, отрицающих линейность повествований и предлагающих читателю самостоятельно собирать текст в произвольной последовательности.

Персональная биография больше не встроена в большое повествование, как это было в Средние века. Библейский нарратив задавал темпоральность, внутри которого разворачивалась драма человеческой жизни, представавшей лишь увертюрой к вечности. Зигмунт Бауман, рассуждая о жизни в эпоху Средневековья, подчеркивает, как время персонального существования в рамках физической жизни на земле переживалось обществом и каждым верующим во Христа человеком как часть большой цепочки событий, от сотворения мира до Страшного суда^[23]. Фигура пилигрима в образе Брендана Мореплавателя предстает легендарной иллюстрацией такого опыта переживания времени. Земная жизнь понимается как опыт паломничества и начало бесконечного путешествия, в котором физическая смерть – это лишь переход в иное бытие.

В конце XIX века Ницше объявил «смерть Бога», символически обозначив закат христианской культуры в западном мире и наступление новой секулярной эпохи. Но на место паломника пришел не Übermensch, успешно прошедший по канату «человеческого, слишком человеческого», а «маленький человек» – фланер, праздно шатающийся по улицам Парижа или фривольно завтракающий на траве, развлекая себя мимолетностью сиюминутных впечатлений. Здесь обнаруживается та экзистенциальная установка, которая станет общим местом для эпохи текучей современности, – концентрация на текущем моменте, запечатленная на картинах импрессионистов, и сосредоточение на эстетике своего индивидуального существования. Легкая игра света и тени, беззаботная праздность, лишенная долгосрочных обязательств перед вечной жизнью или иными стратегическими целями. Вполне выносимая легкость бытия праздно шатающегося фланера сменила экзистенциальное героическое напряжение паломника.

§ 5. Бремя жизни наугад и ускорение модных трендов

Ситуация постмодерна в его позднекапиталистическом срезе обнаружила мутацию самого опыта переживания времени. Исчезновение исторического мышления с опорой на большие повествования породило новый опыт отношения к времени. Привычное для человека предыдущих эпох линейное время – с чередованием прошлого, настоящего и будущего и опорами на стройные нарративы, обеспечивающие эту связность, – уступило место фрагментарности моментов, с одной стороны, и конструированию модных трендов с опорой на проектирование потребительского опыта в ускоренном режиме, с другой. Нечто похожее на описанную ранее конкуренцию дискурсивных режимов со стороны агентов, предлагающих различные способы толкования мира, происходит и в режимах темпоральных, утверждающих свои правила отношения со временем.

Яркий пример: оппозиция между представителями hustle culture (культура суеты) и движением slow life (медленная жизнь). В культуре суеты формируется культура спешки, тревожного ощущения того, что ты не успеваешь, а тебе очень важно успеть. Приверженцев принципов и правил hustle culture, принимающих нормативные рамки в виде безудержного карьеризма и ускоренного ритма жизни, можно назвать hustlers. Существуют особые формы суеты: предновогодняя суета, спешка в ожидании дедлайна и даже суета как стиль жизни, сочетающая в себе жизнь на высокой скорости с токсичной продуктивностью. Субъективное переживание времени начинается с эйфории от высокой продуктивности, желания следовать жестким правилам тайм-менеджмента, подчиненного логике повышения личной продуктивности и наращивания результативности во всех сферах жизни. Такой ускоренный темп существования, с характерной для него ориентацией на проведение времени с пользой 24/7, создает особый темпоральный режим, свои нарративы, ценности и субкультуру сообщества приверженцев. Но, как и любая манифестация в эпоху постмодерна, это лишь один из вариантов организации жизни и управления временем.

Если hustlers, действуя сообразно социальной сконструированной культуре суеты, готовы следовать заветам Илона Маска о том, что сон для слабаков и успешный успех потребует сотни рабочих часов в неделю, то адепты движения slow life утверждают культуру медленной жизни в качестве иной формы существования и способа отношения со временем. В частных формах – медленный туризм, неспешная еда и замедление темпов городской жизни (существуют даже перечни «медленных городов» и «медленных отелей») – последователи движения позиционируют себя в качестве сторонников осознанности и различных практик, содействующих неспешному проживанию внутреннего опыта субъективной жизни.

Это лишь одна из иллюстраций конкурирующих темпоральных режимов с опорой на определенные субъективные предпочтения и сценарии организации личного существования. Однако за этими различиями в конструировании времени с опорой на разные интерпретации того, как именно должна быть прожита жизнь, скрывается иной уровень организации социальной жизни, тесно связанный с проектированием потребительского опыта и трендами модного общества.