Переживание времени в современном обществе, с одной стороны, стремится к получению максимального удовольствия в настоящем, а с другой, к тревожному беспокойству от бремени жизни наугад, связанному с непредсказуемостью будущего с его быстро меняющими трендами, технологиями и бизнес-процессами. Жиль Липовецки, предлагая концептуализацию социальной реальности как модного общества^[24], усматривает в многообразии трендов новую форму нормативности, сменяющую собой этические или какие-либо иные социальные нормы, регламентировавшие жизнь прошлых поколений людей. В основе реорганизации современного социально-временного режима лежит переход от индустриального капитализма к потребительской экономике и массовым коммуникациям. Строго дисциплинарное общество уступает модному обществу с его эфемерностью происходящего, культом неофилии и постоянным соблазном обновить свой опыт тем или иным образом (от бесконечных путешествий до непрерывного обучения, следования трендам ультрабыстрой моды и компульсивному скроллингу соцсетей). В самых разных сферах разворачивается модель жизни, основанная на ускоренном устаревании, а также на многогранных механизмах соблазнения: новизна, избыточный выбор, многообразие сервисов, личное благополучие, юмористический контент, развлечения разного формата и качества, терапевтические практики, эротика, путешествия и другие формы досуга.

Основная максима модного общества – «совсем новый, совершенно прекрасный». Неофилия утверждает себя как ежедневное гипертрофированное пристрастие к новизне, доведенное до максимальной интенсивности. Развитые общества трансформировались под давлением логики и временности моды. Иными словами, настоящее превращается в экстаз постоянного обновления (модные тренды, новости, новинки в технологиях и непрерывно обновляющийся разнообразный контент в соцсетях).

Внутри такой социальной динамики рождается гедонист и психологический человек, который поощряет немедленное удовлетворение потребностей, стимулируемое срочностью удовольствий, пестованием постоянной самоактуализации во все новых и новых достижениях (в большей степени в сфере потребления), восхвалением рая личного благополучия и комфорта. Потребляйте без промедления, путешествуйте, развлекайтесь, ни в чем себе не отказывайте: политика коллективного светлого будущего заменена потреблением как обещанием эйфорического настоящего, растянутого в свершившееся непрерывное празднование.

Социальное закрепление потребительского настоящего сопровождалось множеством обвинений, выдвинутых против социальной атомизации и деполитизации, производства ложных потребностей, потребительского конформизма и пассивности, гаджетизации жизни без цели или смысла… Однако все равно была развернута абсолютизация непосредственного настоящего, прославляющая субъективную подлинность и спонтанность желаний, культуру «всего и сразу» в существовании «здесь и сейчас», укрепление ценности удовольствия без заботы о завтрашнем дне.

С 1980-х и особенно 1990-х годов в развитых западных обществах был создан презентизм второго поколения, подкрепленный неолиберальной глобализацией и революцией в области информационных технологий. Фактически произошло повторное усиление ценности новизны и настоящего, описанное, в частности, Бауманом в рассказе о фланирующих жителях Парижа во второй половине XIX века и проявившее себя в последующей социальной динамике на протяжении ХХ века. Эти две тенденции объединились, чтобы «сжать пространство-время», усугубить гегемонию короткого времени. С одной стороны, электронные и компьютерные средства массовой информации делают возможными обмен информацией, транзакции в реальном времени, покупки в один клик, создавая ощущение одновременности, что все больше обесценивает любые формы ожиданий и медлительности. С другой стороны, растущая хватка рынка и финансового капитализма разгромила долгосрочное видение государства в пользу краткосрочных показателей и ускорения движения капитала в глобальном масштабе, экономических операций со все более быстрыми циклами. Везде ключевыми словами в организациях теперь являются гибкость, прибыльность, своевременность, хроноконкуренция, нулевое время и стремление выиграть время на коротких дистанциях – множество ориентиров, которые свидетельствуют об обострении модернизации, ужесточая время в аварийной логике. Если неолиберальное и компьютеризированное общество не создало лихорадку настоящего, то нет никаких сомнений в том, что оно выкрутило настройки на максимум, размывая понимание времени как длительности.

Несмотря на пестование «счастливых мгновений» в социальных сетях и продолжающуюся гегемонию джойкономики, ориентированной на позитивные эмоции в презентации и рекламе любых продуктов, услуг или личного опыта^[25], различные социально-экономические кризисы, растущая турбулентность, угрозы военных конфликтов и тревожная экзистенциальная бездомность не позволяют отдаться этой беззаботной легкости бытия. Так формируется новая форма повторной разочарованности, связанная с демистификацией жизни в эйфории настоящего, когда мы сталкиваемся с ростом неуверенности в будущем и тревожным ожиданием, связанным с необходимостью рисковать каждый день. Облегчение – это бремя. Гедонизм отступает перед лицом страхов, стабильность настоящего кажется более значительной, чем открытие возможностей, вызванных индивидуализацией общества.

С одной стороны, модное общество продолжает поощрять умноженное наслаждение потреблением, отдыхом и личным благополучием. С другой стороны, жизнь становится менее легкой, более напряженной и тревожной. Неуверенность в существовании вытеснила постмодернистскую небрежность, сочетающую в себе ироничное отношение к происходящему и более игровое отношение к повседневности. Именно под чертами парадоксального соединения легкомыслия и тревоги, эйфории и уязвимости, игривости и страха возникает новая реальность общества гипермодерна.

Потребительская лихорадка непосредственных удовлетворений (любых потребностей), лудико-гедонистические устремления экономики радости, конечно, не исчезли, они вспыхивают больше, чем когда-либо, но завернуты в ореол страхов и забот о непредсказуемом будущем в попытках подстраховаться, создать себе подушку безопасности и как-то контролировать происходящее хотя бы в собственной жизни. Оптимистическая небрежность сочетается в гиперсовременности не столько с фокусом на моменте, сколько с его регрессом, связанным с будущим, которое стало неопределенным и нестабильным.

В итоге культурная среда человека гипермодерна становится постоянным опытом обновления (обнуления) с ориентацией на ускорение и попытками синхронизироваться с новыми ультрамодными трендами, а любые «большие смыслы» и «долгие стратегии» уступают место ситуативной гибкости в принятии решений с опорой на текущий контекст, краткосрочность которого обусловлена множеством непредсказуемых факторов. Человек расщепляется в моменте в попытках «поймать мгновение и насладиться им сполна», с одной стороны, но с другой – в нарастающей тревоге о том, что следующее мгновение окажется исполненным разочарования от неверных инвестиций внимания, времени и других имеющихся ресурсов.

Феноменология такой социальной реальности предлагает материал для осмысления того, как внутри такой среды разворачивается проектирование модных трендов и потребительского опыта, с ними связанного. Потому как именно эти формы структурирования времени задают рамки культуры повседневности и образуют фон для существования обычных людей в современных реалиях.

Бернар Стиглер использует аллегорию муравейника, которая отражает хаотичность цифровых стимуляций человеческих влечений и порождаемых в медиасреде перформативностью разнообразия рандомных образов/впечатлений. Они противопоставляются смыслам, вокруг которых ранее происходила организация технической и культурной среды обитания человека и которые содействовали его личной психической индивидуации.

Муравейник – это совокупность отдельных классов особей, идентификация которых происходит по особенностям их поведения. Подобно тому как муравьи испускают химические сообщения (феромоны) для идентификации себя другими, в цифровом человейнике происходит регулярный обмен информационными сообщениями («цифровыми феромонами») для идентификации поведения и определения «класса пользователя».

Несмотря на некоторую апокалиптичность и пессимизм своих рассуждений, Стиглер описывает повседневную жизнь большинства городских жителей крупных промышленных стран, в которых люди живут во все менее выносимых условиях, выполняют рабочие задачи, лишенные всякого смысла и ценности, а также растворяются в стандартизированном консюмеризме. Но потребляемые вещи приносят человеку так мало удовольствия, что возникает растущее чувство разочарования, которое оборачивается еще большей интенсификацией потребления как безальтернативной модели производства мимолетного счастья.

Проектирование потребительского опыта в условиях модного общества, ориентированного на быстро возникающие и столь же быстро исчезающие тренды, несмотря на их мнимую новизну, является постоянной рекурсией в переработке культурного материала. Проектирование трендов создает динамическую архитектуру сменяемых друг друга модных веяний в различных сферах жизни. Модное общество генерирует красивую картинку и создает характерную эстетику, соблазняющую зрителей нагромождающихся друг на друга перфомансов грезить возможными сиюминутными чувственными удовольствиями от обновления гардероба, фото в модных туристических локациях или новых ресторанах с экзотической кухней. Но один визуальный образ с легкостью меркнет на фоне другого, и эти грезы стимулируют новые проявления эстетической конкуренции – от гонок залетающих рилсов до бесконечной охоты на удачную шутку (чем заняты не только стендап-комики, но и миллионы энтузиастов, мечтающих стать смешным скриншотом из сети Х).

Модное общество последних лет – уже не просто мир гегемонии быстрой моды с ее акцентом на постоянное обновление эстетического опыта. Теперь за турборежим компульсивного потребления отвечают ультрабыстрые тренды, делающие само привычное понимание моды слишком неповоротливым, поскольку сегодня все, что претендует на сверхсовременность и сверхактуальность, становится культурным пластом, который можно упустить, только моргнув. Если мода предполагает балансирование на острие культурной новизны, то ультрабыстрые тренды намеренно идут дальше, заведомо соскальзывая с этого острия, чтобы дать дорогу еще более новым. И это не просто ускорение и без того быстрых обновлений, это что-то превышающее возможности человеческого восприятия с характерным для этого процесса нейрональным насилием. Не успевая схватить и осмыслить персональную значимость ультрабыстрых трендов для себя, субъект сталкивается с тревогой и повышением импульсивности поведения ввиду страха упустить важное.

Проектирование потребительского опыта в контексте ускорения модных трендов создает управляемую динамику структурирования времени жизни, все больше сближающей эту реальность с клинической симптоматикой обсессивно-компульсивного расстройства. Здесь можно снова вспомнить о тапающей хомяка на своем стареньком смартфоне пожилой даме в общественном транспорте провинциального российского города, чтобы вновь посмотреть на этот образ в свете всего вышесказанного.

§ 6. Капитализм возможностей и проектирование потребителей иллюзий

Модное общество ускоряется, радикально меняя саму форму потребления под влиянием ультрабыстрых трендов. Классический потребитель времен одномерного человека Герберта Маркузе стремился к обладанию вещами и их накоплению, выбирая модус «иметь» как более привлекательную альтернативу модусу «быть». В лекциях о новом капитализме Ричард Сеннет пишет о потребителях потенциала или возможностей (consumers of potency), поскольку ускорение циклов производства/потребления в динамике ультрабыстрых трендов снижает наслаждение обладанием и смещает фокус на эфемерное впечатление лишь от мимолетного соприкосновения с модными вещами^[26].