– Жестокая ирония, – продолжал Сугияма, – состоит в том, что Луна – идеальное место для стариков. При силе тяжести всего в одну шестую земной падение, которое на Земле сломало бы вам бедро или голень, там не причиняет вреда. При такой тяжести даже в ослабевших мускулах достаточно сил. Подняться с кровати, вылезти из ванной – для этого больше не требуется усилий, равно как и для того, чтобы подняться по лестнице. Хотя на Луне совсем мало лестниц, люди там настолько лёгкие, что проще пользоваться пандусами. Да, жить на Луне здорово, когда вы в преклонном возрасте; оригинальная версия меня в этот самый момент прекрасно проводит время в Верхнем Эдеме, можете мне поверить. Но попасть на Луну – совсем другая история. Перегрузки, испытываемые в стартующей с Земли ракете, очень велики – хотя остальная часть путешествия, в течение которой вы находитесь в невесомости, переносится легко. Так вот, мы, разумеется, не пользуемся ракетами. Мы пользуемся космопланами, которые взлетают горизонтально и постепенно поднимаются на низкую околоземную орбиту. В течение всего полёта вы ни разу не испытываете перегрузок больше 1,4 g, так что с помощью специальных анатомических кресел и прочих приспособлений мы даже самого дряхлого человека способны доставить на Луну живым и здоровым. А добравшись до Луны, – он сделал драматическую паузу, – вы попадаете в рай.

Сугияма оглядел собравшихся, заглядывая им в глаза.

– Чего вы боитесь сейчас? Заболеть? На Луне это маловероятно: всё, что попадает в лунные поселения, проходит обеззараживание, а чтобы переместиться из одного поселения в другое, микробам придётся преодолеть вакуум и жёсткую радиацию. Может, вы боитесь хулиганов? На Луне никогда не было ограблений или других насильственных преступлений. Холодных канадских зим? – Он усмехнулся. – Мы поддерживаем постоянную температуру в двадцать два градуса Цельсия. Вода на Луне, разумеется, очень дорога, поэтому влажность мы держим низкой, так что никакой больше душной сырости летом. Весь год вы будете себя чувствовать как прекрасным весенним утром на американском Юго-Западе. Поверьте мне: Верхний Эдем – это лучшее место, чтобы провести старость, замечательный курорт с силой тяжести настолько низкой, что вы снова почувствуете себя молодыми. Это беспроигрышный сценарий и для вашего нового «я» здесь, на Земле, и для прежнего – там, на Луне.

Он широко улыбнулся.

– Ну что, есть желающие?

Глава 3

Моей маме сейчас шестьдесят шесть. За почти три десятка лет с того дня, как отца поместили в больницу, она не вышла замуж. Конечно, папа ещё не умер.

Хотя, в сущности, и не жил.

Я виделся с мамой раз в неделю, по понедельникам в середине дня. Иногда мы виделись чаще: на День матери, на день её рождения, на Рождество. Но временем наших регулярных встреч было 14:00 в понедельник.

И повод был совсем невесёлый.

Отпечатки пальцев открыли мне путь в дом, где я вырос, прямо на берегу озера. Он стоил недёшево во времена моего детства; сейчас же это было целое состояние. Торонто, словно чёрная дыра, заглатывает всё, что попадает в его радиус. Он сильно вырос за три года до моего рождения, когда к нему присоединили пять окрестных муниципалитетов. Сегодня он увеличился ещё больше, поглотив прилегающие города и местечки, раздувшись до восьмимиллионного гиганта. Дом моих родителей был больше не в предместье; теперь он был внутри городского центра, тянувшегося вдоль побережья от Си-Эн Тауэр на пятьдесят километров в обоих направлениях.

Нелегко было входить в мраморное фойе через парадный вход. Дверь в «берлогу» отца была по правую руку, и моя мать, даже через столько лет, не позволяла в ней ничего менять. Я всегда старался не смотреть в открытую дверь – и у меня никогда не получалось. Тиковый стол по-прежнему был там, как и кожаное крутящееся кресло.

То была не только печаль, то была вина. Я не сказал маме, что мы с отцом ругались, когда ему стало плохо. Я не врал ей – врать совершенно не умею, – но она считала, что я услышал, как он падает, и прибежал к нему, а он был не в том положении, чтобы возражать. Я бы как-нибудь пережил, если бы она узнала про фальшивое удостоверение, но точно не перенёс бы, смотри мама на меня с мыслью, что это я виноват в случившемся с человеком, которому она посвятила свою жизнь.

– Здравствуйте, мистер Салливан, – сказала Ханна, появляясь из кухни. Мамина экономка, живущая в доме, женщина примерно моих лет.

– Привет, Ханна, – ответил я. Обычно я всех прошу звать меня по имени, но никогда не предлагал этого Ханне. Из-за нашей близости в возрасте она при таком обращении слишком сильно напоминала бы мою сестру, делающую то, чем на самом деле я должен заниматься: присматривать за матерью. – Как она?

У Ханны были мягкие черты лица и маленькие глаза; она, должно быть, относилась к тому типу женщин, которые становились добрыми толстушками в эпоху до появления лекарств, ликвидировавших ожирение. По крайней мере, некоторые болезни всё-таки научились лечить за последние двадцать семь лет.

– Неплохо, мистер Салливан. Я подала вашей маме ланч около часа назад, и она почти все съела.

Я кивнул и двинулся дальше по коридору. Дом был элегантным; я не понимал этого в детстве, но видел сейчас: коридор, отделанный деревянными панелями, маленькие мраморные статуэтки в нишах, освещённые изящными медными светильниками.

– Привет, мам! – крикнул я, подойдя к основанию изгибающейся дубовой лестницы.

– Я спущусь через секунду, – ответила она сверху. Я кивнул и направился в гостиную, в которой было окно во всю стену, выходящее на озеро.

Через несколько минут появилась мама. Она была одета, как всегда в таких случаях, в одну из блузок, что носила в 2018-м. Она знала, что лицо её изменилось, и даже с кое-какой пластикой в ней трудно узнать ту женщину, какой она была на четвёртом десятке. Видимо, мама считала, что старая одежда может в этом помочь.

Мы уселись в мою машину, зелёную «Тойоту Дила», и отправились на двадцать километров к северу в Брамптон, где располагался Институт. Там, разумеется, был лучший уход, который можно купить за деньги. Огромный, заросший деревьями участок с современного вида центральным корпусом, который по виду был больше похож на фешенебельный отель, чем на больницу, – возможно, они нанимали того же архитектора, что проектировал Верхний Эдем. Стоял приятный летний день, и несколько человек – пациентов? жильцов? – прогуливались в инвалидных креслах по окрестностям в сопровождении персонала.

Моего отца среди них не было.

Мы вошли в холл. Охранник, чёрный, лысый, бородатый, знал нас. Мы обменялись парой любезностей и поднялись в папину палату на второй этаж.

Его переворачивали и передвигали, чтобы избежать пролежней и прочих проблем. Иногда мы обнаруживали его лежащим, иногда сидящим в инвалидном кресле. А порой даже пристёгнутым к доске, которая удерживала его в вертикальном положении.

Сегодня отец был в постели. Он повернул голову, посмотрел на маму, на меня. Он осознавал своё окружение, но и всё на этом. Врачи говорили, что у него разум младенца.

Он сильно изменился за это время. Волосы побелели, и, конечно, у него было морщинистое лицо мужчины шестидесяти шести лет – в данном случае не было никакого смысла в косметической хирургии. Его длинные конечности были худыми и тонкими; несмотря на всю электрическую и мануальную стимуляцию, невозможно поддерживать мускулатуру, не занимаясь настоящей физической активностью.

– Здравствуй, Клифф, – сказала мама и сделала паузу. Она всегда делала эту паузу, и у меня от этого каждый раз разрывалось сердце. Она ждала ответа, которого никогда не будет.

У мамы была масса мелких ритуалов для этих визитов. Она рассказывала отцу о том, что произошло за неделю, как играли «Блю Джейз» – своё увлечение бейсболом я перенял от отца. Она ставила стул рядом с кроватью и держала его левую руку в своей правой. Его пальцы всегда рефлекторно обхватывали её руку. Никто так и не снял золотое обручальное кольцо с его пальца, и мама тоже по-прежнему носила своё.

Я почти ничего не говорил, просто смотрел на него – на это, на пустую оболочку, тело без разума. Оно лежало и глядело на маму, его рот иногда кривился, складываясь в зародыш улыбки или гримасы, – а может, это были просто случайные движения. Когда мама говорила, он иногда издавал звуки, впрочем, он что-то тихо булькал и когда она молчала.

Мой персональный дамоклов меч. Я сейчас на пять лет старше, чем папа был в тот день, когда в его мозгу лопнули кровеносные сосуды, смыв алой волной его разум и личность, его радости и горести. На стене его комнаты висели электронные часы, показывавшие время яркими чёткими цифрами. Слава богу, что часы теперь не тикают.

Закончив разговаривать с отцом, мама поднялась со стула и сказала:

– Ну ладно.

Обычно я просто высаживал её у дома на обратном пути в город, но на сей раз совершенно не хотелось говорить в машине.

– Подожди, мама, – попросил я. – Сядь. Мне нужно тебе что-то сказать.

Она села с выражением удивления на лице. В палате моего отца в Институте был лишь один стул, который она и занимала. Я опёрся на бюро, стоящее на противоположном краю комнаты, и посмотрел на неё.

– В чём дело? – поинтересовалась она. В её голосе слышался вызов, и я понимал почему. Когда-то давно я пытался поговорить с ней о бессмысленности наших еженедельных визитов, о том, что папа на самом деле не осознаёт, что мы здесь. Мама пришла в ярость и устроила мне такую словесную выволочку, каких я не знал с детства. Она явно ожидала, что я снова подниму этот вопрос.

Я сделал вдох, медленно выдохнул и заговорил:

– Я… не знаю, слышала ли ты об этом, но существует один процесс… О нём было во всех новостях… – Я замолчал, надеясь, что достаточно намекнул, о чём я собираюсь сказать. – Его делают в компании под названием «Иммортекс». Они перемещают человеческое сознание в искусственное тело.

Она молча смотрела на меня. Я продолжил:

– И, в общем, я собираюсь это сделать.

Мама заговорила медленно, словно переваривая идею по одному слову зараз.

– Ты собираешься… переместить своё… своё сознание…

– Именно так.

– В искус… искусственное тело.

– Да.

Она больше ничего не сказала, и я, как это было в детстве, почувствовал, что должен заполнить эту паузу, как-то объясниться.

– Моё тело никуда не годится – ты это знаешь. Оно практически наверняка меня либо убьёт, – если повезёт, подумал я, – либо превратит в то, чем стал папа. Я обречён, если останусь в этой… – я положил ладонь с растопыренными пальцами себе на грудь, – в этой оболочке.

– Это работает? – спросила она. – Этот процесс – он правда работает?

Я улыбнулся своей самой бодрой улыбкой.

– Да.

Она посмотрела мимо меня на отца; выражение беспокойства на её лице разрывало мне сердце.

– А они не могут… не могут Клиффа…

О господи, ну и тупица же я. Мне даже в голову не пришло, что она свяжет это с отцом.

– Нет, – сказал я. – Нет, они лишь копируют сознание. Они не могут… не могут обратить вспять…

Она глубоко вздохнула, явно пытаясь взять себя в руки.

– Прости, – сказал я. – Хотел бы я, чтобы это было не так, но…

Она кивнула.

– Но они могут помочь мне – пока не стало слишком поздно.

– Значит, они перенесут… перенесут твою душу?

Я посмотрел на мать в полнейшем изумлении. Наверное, поэтому она и приходила к отцу – в надежде, что душа всё ещё где-то там, под разрушенным мозгом.

Я так много обо всём этом читал и хотел всё это ей рассказать, заставить её увидеть. До двадцатого столетия люди верили в существование élan vital – жизненной силы, какого-то особого ингредиента, отличающего живую материю от обычного вещества. Но по мере того, как биологи и химики находили мирские, естественные объяснения для каждого проявления жизнедеятельности, понятие élan vital было отброшено как излишнее.

Однако идея о существовании чего-то неосязаемого, что составляет разум (души, духа, искры божьей, зовите как угодно), кое-где всё ещё владела людским воображением, несмотря на то что наука могла теперь объяснить практически каждую особенность мозговой активности, не прибегая к чему-либо, кроме полностью понятных физики и химии.

Обращение моей матери к душе было так же нелепо, как попытка возродить понятие élan vital.

Но озвучить ей это означало также сказать, что её муж полностью и необратимо мёртв. Возможно, понимание этого было бы для неё благом, но мне явно чего-то недоставало в сердце для подобных благодеяний.

– Нет, – сказал я, – они не переносят душу. Они лишь копируют паттерны, которые составляют сознание.

– Копируют? А что происходит с оригиналом?

– Он… видишь ли, он передаёт юридические права личности копии. А после этого биологический оригинал удаляется от общества.

– Удаляется куда?

– Это место называется Верхний Эдем.

– Где это?

Хотел бы я, чтобы был другой способ это сказать.

– На Луне.

– На Луне!

– Да, на обратной стороне Луны.

Она покачала головой.