Из толпы пассажиров выступил немолодой мужчина в помятом костюме.

– Я врач. Позвольте посмотреть.

Любимов отступил, давая дорогу, но при этом сохраняя контроль над ситуацией.

– Прошу вас. Остальных прошу вернуться на свои места. Нина, успокойте пассажиров, предложите воды или успокоительное из аптечки, кто нуждается.

Врач опустился на колени, проверил зрачки Елизаветы, пульс, послушал сердце и дыхание. Лицо доктора становилось всё мрачнее.

– Боюсь, мы ничем не можем помочь, – наконец произнёс врач, поднимаясь на ноги. – Девушка мертва. Судя по всему, острая сердечная недостаточность или обширный инсульт. Без вскрытия точнее сказать не могу.

По салону пронёсся испуганный ропот. Нина тихо заплакала, прижимая руки ко рту. Павел Семёнович сохранял внешнее спокойствие, лишь желваки на скулах выдавали внутреннее напряжение – но не горе, а сосредоточенность человека, решающего сложную задачу.

– Благодарю вас, доктор, – кивнул он врачу. – Нина, найдите плед, нужно накрыть тело. И попросите бортпроводника из первого класса зайти в кабину, мне нужно поговорить с экипажем.

Пока Нина искала плед, а врач и несколько пассажиров помогали перенести тело Елизаветы на свободный ряд кресел, Павел Семёнович отошёл в сторону и незаметно достал из кармана маленький пузырёк тёмного стекла. Убедившись, что никто не смотрит, он выбросил пузырёк в мусорное отделение туалета, проверил, нет ли следов на пальцах, и вернулся к импровизированному месту происшествия.

Нина как раз накрывала тело Елизаветы синим шерстяным пледом. Руки дрожали, а по щекам катились слёзы.

– Я не понимаю, – всхлипывала девушка. – Лиза была совсем молодой, здоровой. Как это могло случиться?

– В нашей профессии такое, к сожалению, не редкость, – ответил Павел Семёнович с выражением глубокой скорби на лице. – Нерегулярный режим, стрессы, перепады давления. Организм не выдерживает.

Он положил руку на плечо девушки – твёрдо, но с видимым сочувствием.

– Иди, успокой пассажиров. Я позабочусь обо всём остальном.

Нина кивнула и, утирая слёзы, направилась в салон. Павел Семёнович проводил взглядом, затем повернулся ко второму пилоту, который только что подошёл, встревоженно озираясь.

– Виктор, к нам срочно, – он вцепился в рукав второго пилота и оттащил в дальний угол салона, где даже рев моторов заглушал разговоры. – Лиза умерла. Наша бортпроводница. Минина.

Второй пилот отшатнулся. Лицо побледнело до синевы.

– Лиза? Не может быть… Она же… она же только чай разносила. Я сам видел двадцать минут назад.

– Теперь мертва, – отрезал Павел Семёнович, поправляя воротник форменной рубашки. – Врач уже подтвердил.

Виктор провёл рукой по лицу.

– Господи… Надо садиться. Экстренная посадка. Я сейчас же свяжусь с диспетчером.

Когда ИЛ-86 с усталым экипажем и дремлющими пассажирами начал снижаться к ночному Красноярску, за иллюминаторами уже проступали фиолетово-красные полосы раннего рассвета. За несколько минут до касания шасси капитан коротко доложил о внештатной ситуации, используя все положенные слова, но ни одним лишним не выдав своего истинного отношения к произошедшему.

В салоне, где минуту назад царило странное оцепенение, теперь установился деловой порядок. Тело покойной Лизы, аккуратно уложенное на ряду и накрытое пледом, охраняла молчаливая цепочка из Нины, одной из пассажирок и старшего бортпроводника из первого класса. Рядом кто-то беззвучно молился, кто-то бормотал слова поддержки, но в основном люди смотрели в пол.

На полосе, ещё до того, как самолёт заглушил двигатели, экипаж уже ждал санитарный УАЗик с крестами и блеклыми проблесковыми маячками. Из машины, прихрамывая и натягивая на ходу халат, выскочил дежурный врач аэропорта – уставший, с красными прожилками в белках, явно не рассчитывавший на столь ранний вызов. Его сопровождал носильщик, который, несмотря на юный возраст и худобу, уже обладал профессиональным равнодушием людей, ежедневно сталкивающихся с последствиями чужой жизни и смерти.

Осмотр тела занял меньше минуты. Врач, не задавая вопросов, поставил короткий, экономный диагноз и подписал перевод тела в морг аэропорта. К тому моменту, как Нина вернулась в салон, на лице у доктора уже не осталось сочувствия – только усталое уважение к форме и бумаге.

В ангаре аэропорта, под акустическим гулом, в импровизированной комнате для экстренных случаев Елизавету уложили на деревянный столик, и врач принялся заполнять бумаги. Почерк был размашистый, чуть небрежный. В графе «фамилия, имя, отчество» доктор старательно вывел: «Минина Елизавета», в строке «Причина смерти» твёрдо, без колебания написал: «Острая сердечная недостаточность (предположительно)».

Ни слова о странных судорогах, ни намёка на интоксикацию или насилие, несмотря на свежие ссадины на руках и тонкую линию крови возле уголка рта. Всё выглядело исключительно респектабельно.

К обеду, когда тело уже отвезли в городской морг, бумаги с копией акта о смерти были на столе у дежурного прокурора. Но, как это часто бывает в советской авиации, следствие не успело даже начаться. Акт о смерти подшили к делу, поставили штамп «Проверено», и папка легла в архив. Никто не хотел разбираться в смерти молодой девушки на борту – слишком много шума, слишком много вопросов к безопасности полётов, да и зачем портить статистику авиаотряда перед очередным отчётом в министерство?

Глава 2

Максим Александрович Николаев рванулся из сна резко, будто кто-то дернул за воротник. Сердце колотилось, ночная рубашка прилипла к спине, пальцы судорожно вцепились в простыню, сминая её в беспорядочные складки. В просторной спальне пресненской квартиры царил предрассветный полумрак – час, когда ночь уже уходит, но утро ещё не вступило в права. Сквозь неплотно задвинутые шторы пробивался бледный свет уличных фонарей, очерчивая контуры дорогой мебели.

Осень двадцать пятого года выдалась холодной. Москву неделю поливали дожди, превращая улицы в сплошную воду с отражениями реклам и автомобильных фар. В дождливые ночи обычно спалось приятно – под мерный шум капель, под тёплым одеялом, в просторной постели. Но не сегодня. Не с этим сном.

Максим сел в кровати, прижал ладони к лицу. Под пальцами ощущалась колючая щетина – не брился три дня. Давняя привычка холостяцкой жизни, позволяющая в выходные забыть о формальностях. Шестидесятилетний архитектор Максим Александрович Николаев, уважаемый человек с положением в обществе, сейчас чувствовал себя беспомощным ребёнком. Сон, из которого только что вырвался, стоял перед глазами с такой чёткостью, что на миг показалось – реальность и видение поменялись местами.

Отель. Снова проклятый отель, но как он туда попал – непонятно. В ногах тяжесть, в голове пустота. Коридор, отделанный тёмно-красными обоями с неясным узором. Свет старомодных бра мягко мерцал, в воздухе висел запах старого дерева, кожи и застоявшихся цветов. Всё казалось настоящим, но никому не приходило в голову, что это сон.

Коридор внезапно оборвался аркой, ведущей в просторный холл с высоким потолком с лепниной. Пять кресел стояли полукругом перед пустой стойкой регистрации. Часы тикали, но звук был скорее фоном, чем голосом времени.

В креслах сидели пятеро и глядели прямо перед собой, ожидая обычной формальности. Максим подошёл и поздоровался:

– Добрый вечер. Как поживаете?

– Нормально, – сухо ответила женщина в деловом костюме и поправила волосы в тугой пучок.

– Думаю, внизу неплохой кофе, – кивнул Максим на уголок с фирменным логотипом.

Молодой парень в кожанке пожал плечами:

– Я бы что-нибудь крепче…

Пожилая дама тихо вздохнула, сжимая старую сумочку:

– Главное, чтобы без очереди.

Мужчина с золотыми запонками нахмурился:

– Опоздаю на встречу, а у меня важный договор.

Старик криво улыбнулся и пожал плечами. Взгляд затуманен.

Они обсуждали погоду, пробки, цены, новости – говорили о жизни, будто здесь и сейчас. Ни у кого не возникало вопроса «почему мы здесь?»

Но вдруг в голове Максима что-то щёлкнуло. Заметил: у женщины на запястье тонкий красный след, у парня синяк за ухом, у мужчины почти прозрачная бледность, старик будто сделан из воска, а у дамы взгляд слишком пуст.

Максим отступил, глаза расширились:

– Подождите… вы… что вообще происходит?

Женщина нахмурилась:

– Мы ждём регистрации.

Парень пожал плечами:

– Я думал, ты тоже сюда загремел случайно.

Дама опустила голову:

– Я упала… в автобусе.

Старик тихо произнёс:

– Мы все умерли.

Слова старика ударили в грудь. В ушах громче застучали часы. Максим прошептал сам себе, потом вслух, оборачиваясь ко всем пятерым:

– Да ведь вы все умерли.

И вдруг коридор, кресла и тиканье часов растворились. Сон оборвался, и Максим вскочил в кровати, задыхаясь и хватая ртом воздух, не понимая, где кончалась реальность и начинался сон.

Через минуту детали растворились в утреннем воздухе, оставив лишь смутное ощущение тревоги.

Ритуал приготовления утреннего кофе стал для Максима медитацией – единственные пятнадцать минут в сутках, когда разум позволял себе плыть по течению, не цепляясь за проекты, сроки и обязательства. Достал из шкафчика старую медную турку, доставшуюся от деда – единственную вещь, которую забрал из родительской квартиры после их смерти. Прикосновение к отполированной временем ручке успокаивало, возвращало ощущение преемственности, которого не хватало в жизни, заполненной современной архитектурой и новейшими технологиями.

Движения его были выверены до автоматизма: ровно две с половиной столовые ложки свежемолотого кофе на маленькую чашку, щепотка кардамона, холодная вода до узкого места в горлышке турки. Затем медленный нагрев на самом маленьком огне, внимательное наблюдение за поверхностью жидкости, ожидание момента, когда по краям начнут собираться крошечные пузырьки – предвестники пенной шапки. В этот момент нужно снять с огня, дать постоять десять секунд, снова поставить – и так три раза.

Пока кофе готовился, Максим прислушивался к звукам квартиры. Тихое гудение холодильника, почти неуловимый шум вентиляции, приглушённые раскаты грома где-то вдалеке. Утренняя Москва за толстыми стеклопакетами казалась зыбкой, не совсем реальной, особенно сейчас, когда ночной кошмар всё ещё мерцал на задворках сознания, отказываясь полностью раствориться в дневном свете.

Кофе поднялся пышной коричневой шапкой, и Максим ловко снял турку с огня, предотвращая переливание. Запах свежесваренного кофе заполнил кухню, вытесняя остатки ночных видений. Налил напиток в белую фарфоровую чашку, не используя ситечко – гуща должна осесть на дно сама, так учил дед. Затем бросил взгляд на часы – половина седьмого утра воскресенья. Слишком рано даже для Николаева, но после такого сна уснуть снова было невозможно.

С чашкой в руке Максим прошёл в гостиную, по дороге касаясь сенсорной панели на стене – автоматические шторы мягко отъехали в сторону, открывая панорамный вид на утреннюю Москву. Осеннее солнце только начинало подниматься над горизонтом, окрашивая стеклянные фасады Москва-Сити в золотисто-розовые тона. Москва-река под окнами блестела, извиваясь между каменными берегами.

Внизу, у самой кромки воды, одинокий бегун в ярко-жёлтой куртке двигался вдоль набережной, оставляя за собой облачка пара.

Этот вид на реку и деловой центр Максим купил пятнадцать лет назад, когда архитектурное бюро наконец получило крупные заказы от девелоперов. Пятикомнатная квартира в историческом здании на Пресне стоила огромных денег, но Николаев ни разу не пожалел об этой покупке. И когда приводил сюда деловых партнёров, вид из окна производил на них нужное впечатление. А в долгие вечера наедине с собой – а таких вечеров с годами становилось всё больше – панорама ночной Москвы служила единственным собеседником, который никогда не утомлял.