Все сказанное ею звучало разумно, задуматься и правда стоило. Но упрямство – нигерийская черта, которая прорастает в нас вместе с корнями родины. И в тот момент ее подпитывали моя юность и мощный прилив дофамина.

– Я люблю его, Гло, – сказала я. – И не испытываю желания перецеловать еще сотню лягушек. Я уже нашла своего принца.

– Гадость и ужас какое клише, – заявила Глория, и мы опять рассмеялись. Она затянула покрепче узел на платке, которым я подвязала волосы. – Я хочу знать, что ты уверена в этом решении. Ты уверена?

– Уверена, – ответила я сестре. – Уверена на все сто.

Я брожу по дому, застываю посреди комнат, где мы когда-то ругались, мирились, строили планы, разваливались на куски и вновь собирали друг друга воедино. Я сковыриваю корочку памяти и вновь кровоточу воспоминаниями. Упиваюсь воспоминаниями о Квентине. Погружаюсь в них с головой и позволяю течению унести меня как невесомую щепку. В конце концов я выхожу в сад на заднем дворе, который, как и местный свет, стал доводом в пользу покупки этого дома. Сажусь, скрестив ноги, на влажную траву; январский холод просачивается сквозь пижамные штаны. Меня охватывает дрожь, но я сижу там, пока меня, заледеневшую, не находит Нейт. Увидев меня, брат на миг застывает, паника проглядывает из-под его обычно невозмутимой мины. Он убирает айпад под мышку и прячет руки в карманы, чтобы те не мерзли.

– Мне папу сюда вызвать? – спрашивает он.

Я захожусь смехом – новое осознание вгоняет меня в неистовое веселье. Я вдова. Вдова. Это же комедия какая-то, просто, блин, фарс – я захлебываюсь от смеха. Нейт глазеет на меня с выражением человека, увидевшего женщину, которая провела несколько недель в пучине горя, а теперь вдруг хохочет как ненормальная непонятно над чем.

– Неа, – выдавливаю я. – Просто… Я – вдова. Ну смешно же, скажи?

Брат опускает глаза на собственный деловой костюм, затем садится рядом со мной на траву. Ищет мой взгляд.

– Ага. Оборжаться…

– Я… Я – вдова, потому что… мой муж покончил с собой. – Я больше не смеюсь.

– Херня какая-то, – говорит Нейт.

Да просто бред собачий. Я что – больше не замужем? Как это? Что это вообще значит? Я пытаюсь договориться с собой. Земля не перестала вращаться оттого, что моя жизнь встала на паузу. Ничего из этого я Нейту не говорю.

– Да уж.

– Пойдем внутрь, а? – Нейт помогает мне подняться, и мы уходим обратно в дом.

После этого меня довольно долго не оставляют в одиночестве.

Джексон наносит мне визит. Решил попробовать себя в роли утешителя. В задачи коего, по мнению Джексона, входит обязанность впечатлить меня тем, как сильна была любовь Квентина.

– Черт подери, Ева, – говорит Джек, явившись из некоей версии ада, в которой пребывал все это время, – он так тебя любил. Я знал его всю свою жизнь, и он никогда не был так счастлив, как с тобой. Ты была для него всем.

Волосы у Джексона взъерошены, глаза налиты кровью. Говорит он голосом, который осип от боли.

– В каком-то смысле радует, что кто-то выглядит так же паршиво, как и я, – говорю я ему. Речь я больше не фильтрую. Ощущение бодрящее.

– Это все скотч. И недосып, – признается Джексон.

Я киваю в знак солидарности.

– Ты же понимаешь, что я имею в виду? – Джексон берет меня за руку. – Он тебя обожал.

Люди думают, что, говоря подобное, приносят мне облегчение. Отнюдь. Мне противно от того, что Кью мертв, а Джексон сидит здесь, уставившись на меня. Однако он заслуживает, чтобы кто-то разделил с ним скорбь, и я, хоть и не способна выступить в этой роли, могу принять его слова и заверить в том же.

– Он и тебя любил. Ты ведь и сам это знаешь, правда? Закадычный друг – именно так он тебя и называл – как бы кринжово это ни звучало. – Я протягиваю Джексону пачку «Клинекса» с последним бумажным платочком, который он принимает и благодарит меня сквозь слезы. Накатывает тошнота. – Прости, Джек, – говорю я и встаю. – Мне надо пойти поблевать.

Такое тоже бывает, когда вы тоскуете по мужу до тошноты – и вас реально выворачивает. Когда я возвращаюсь в гостиную, Джексон уже на ногах, и вид у него тоже не очень. Он приобнимает меня одной рукой, бормочет что-то про «держать связь» и уходит.

Папа на работе, и таблеток не будет до самого вечера, поэтому я отыскиваю бутылку темного рома «Кракен» (подарок Нейта). Пью, чтобы впасть в то же бессознательное состояние, какое приносят пилюли, но напиться не выходит. Я сдаюсь, только когда желудок скручивает и мне второй раз за день приходится отдать дань холодному фарфоровому унитазу.

Оставив недопитую бутылку рома на полу посреди гостиной, я тащусь по лестнице наверх и забираюсь в кровать, чтобы проспаться от уже подступающего похмелья.

Я и забыла, до чего это выматывающее состояние. Я ненадолго просыпаюсь и прошу папу задернуть шторы, но пару часов спустя тошнота приводит меня в ванную; посидев там, я начинаю испытывать мощное отвращение к нашей спальне, поэтому спускаюсь на первый этаж, к дивану, где Ма отвечает на сообщения на мобильном. Я забредаю в гостиную, и она тут же вскакивает с места.

– Тебе не обязательно вставать, Ма, – говорю я ей. После смерти Кью она всю себя посвятила заботе об овдовевшей дочери – не представляю никого, кому пришлось бы по душе такое занятие, будь то родственники или любой другой человек. Мне хочется, чтобы она на миг забыла о моих печалях, чтобы стала просто моей Ма.

– Как себя чувствуешь? – спрашивает она, так и не сев обратно.

– Физически – хорошо, – отвечаю я, поскольку мне, разумеется, паршиво, и мы обе это знаем.

Ма перекладывает стопку газет с дивана на журнальный столик, расчищает для меня место. Ма – врач-консультант, эндокринолог. Работа у нее высокооплачиваемая и не изнурительная, поэтому у Ма есть время писать книгу по репродуктивной эндокринологии и читать лекции по этой теме. Понятия не имею, почему при виде меня ее не передергивает от стыда и разочарования. Я ни черта не смыслю в ее работе, но все равно горжусь и, натянув улыбку до ушей, киваю, когда кто-то из наших псевдо-тетушек или дядюшек спрашивает: «Тебе понравилась мамина статья про плоскоклеточный рак щитовидной железы, которая вышла в медицинском журнале в прошлом месяце?»

Я опускаюсь на диван рядом с Ма и кладу голову ей на колени. Свободной рукой она почесывает мне голову, как делала в детстве, и это все так же приятно. На несколько секунд я расслабляюсь – пока Ма не спрашивает, откуда у Аспен ее номер телефона, при том что последние десять лет та намеренно избегала общения.

– Она тебе звонила? – спрашиваю я, и виски снова сдавливает от напряжения.

– Она очень сердита. Ей сейчас нелегко, но она – o na-akpari ka madu^[30]. – Назвав Аспен грубиянкой, Ма все равно что объявляет той войну. С тем же успехом Аспен могла бы заявиться к Ма в кухню без приглашения и плюнуть в суп огбоно^[31]. – Я сказала ей, чтобы больше мне не звонила.

– Прости. – Это ведь я виновата, что гнев Аспен распространился и на моих родителей.

– Не переживай. – Ма кладет ладонь мне на шею, проверяет температуру. – Хм-м.

Она включает «Кулинарный канал», мы смотрим шоу Гая Фиери^[32], прямо как в старые добрые времена, и Ма безостановочно комментирует все, что ее в нем бесит. «Почему он ботинки не наденет? Почему у него волосы такого цвета? Почему он все время сует пальцы в чужую еду? Он все время кричит. Зачем?» Все почти как раньше, вот только Квентин мертв, а мое нутро сжимается в комок тревоги и злости, когда я думаю о том, что Аспен могла наговорить моей матери.

Приезжает папа – без громких приветствий, что-то напевая себе под нос, он заходит в комнату, и целую секунду я не в аду, папа здесь, заглянул ко мне после работы.

– Еви-Ннади, – обращается он ко мне, но предложение не заканчивается. Нет смысла спрашивать, как у меня дела; все понятно по моему виду. Папа садится на другой конец дивана, поднимает мои ноги, поправляет сползшие гольфы. А потом говорит: – Я знаю, что тебе тяжело. Но потихоньку будет становиться все легче. Ànyi nò ebe à^[33], слышишь? Мы всегда будем рядом.

Все, что я так люблю в папе – его сдержанность, уравновешенность, несгибаемый оптимизм, – все находит воплощение в этом простом жесте и этих словах. Он нейрохирург и посвятил свою жизнь приведению в порядок чужих голов. Однако прекрасно понимает, что не стоит и пытаться навести порядок в моей.

8

Список жалоб на Аспен, будь я достаточно мелочна, дабы таковой составить, занял бы столько листов, что можно было бы обклеить все стены в ее особняке. Нетерпимость к ней завелась у меня в душе вовсе не по воле случая, как какой-нибудь бездомный щеночек, на которого натыкаешься и внезапно решаешь оставить себе. Аспен намеренно провоцировала во мне раздражение и четко дала понять: ее вполне устраивает роль хозяйки Обители Ненависти.

Познакомилась я с ней через год после того, как мы с Кью стали «Евой и Квентином». Благодаря Гуглу я уже довольно много знала об Аспен Боуз-Морроу и не слишком переживала о грядущем личном знакомстве. Итак, она происходила из старого рода толстосумов Боузов, числилась женой Малкольма Морроу (тоже толстосума) и, подобно большинству жен богачей, занималась в основном благотворительными аукционами, практически собственноручно спасая африканских сирот от голода или еще чего-то.

Гугл также сообщал: у отца Кью за время супружества случились две некрасивые интрижки; пока пресса клевала останки некогда респектабельного брака, Аспен поддерживала мужа. Я прочла об аварии – Малкольм погиб, когда Кью было двенадцать лет, – и у меня просто челюсть отвисла от сплетен о том, что вина, возможно, лежала на Аспен, которая напополам с Кью унаследовала все состояние мужа.

А еще я узнала, что у Кью нет ни малейшего желания вдаваться в эту достойную шоу Джерри Спрингера тему.

– Это был худший период в моей жизни, и матери пришлось очень плохо, поэтому мы о нем не вспоминаем, – рассказал он мне. Кью, успешно улизнувший из оков среды, в которой его растили, к тому времени еще не освоил навык не подавлять тяжкие воспоминания.

Такого ответа мне вполне хватило. Судя по рассказам, Аспен отнюдь не бедствовала после кончины мужа и, похоже, без усилий вжилась в роль великомученицы. До того самого момента она проявляла ноль заинтересованности в знакомстве со мной, отчего я предполагала, что она относится к сорту свекровей, которые вращаются на дальней орбите и показываются, только когда есть особый повод. Даже смешно, насколько я ошиблась. Почти смешно.

Как-то раз она без предупреждения заявилась в квартиру Кью – исключительно по милости божьей мы в тот момент оказались одеты и занимались чем-то отличным от складывания зверя о двух спинах. Шинкуя зеленый лук для жареной лапши с овощами, мы увидели в окно, как Аспен выбралась из «мерседеса», к которому прилагался шофер, и вошла в дом. Я никогда не видела Квентина столь шокированным.

Он, заикаясь, приветствовал мать, а ее взгляд уперся в меня.

– Ты постоянно чем-то занят, поэтому я решила сама тебя навестить. Вот это тебя занимает?

Это. Меня назвали «это».

Кью уговорил ее встретиться с нами через пару часов за чаем в отеле «Лэндмарк»^[34]. Я надела темно-синюю юбку до колена, уложила косички в пучок и стерла с губ алую помаду. Кью окинул меня взглядом и вздохнул.

– Тебе не обязательно ради моей матери превращаться в Джеки О^[35].

– Ты свою мать вообще видел? – только и сумела сказать я в ответ.

В отеле Аспен подставила сыну щеки для поцелуев. Волосы оттенка «пепельный блонд» были аккуратно стянуты на затылке, а в мочках изящно поблескивали внушительного размера бриллианты.

– Мам, – произнес Кью, – чудесно выглядишь. Это Ева, моя невеста.

Аспен просияла, когда губы сына коснулись ее щек.