– Это все новая диета, на которую меня Алана посадила. Столько зелени – удивительно, что я сама еще корни в землю не пустила. – Она ворковала. Ворковала с сыном двадцати одного года от роду. Но, повернувшись ко мне, немедленно сменила тон. – Здравствуй, Ева. Садись.

Знакомство с родителями всегда отягощено волнением и нервной мыслью «понравлюсь ли я им», из-за чего даже интеллигентные люди с хорошо подвешенным языком превращаются в лепечущих интровертов. Я, интроверт по жизни, ожидала чего-то подобного. Я принарядилась (в юбку) и в ответ надеялась получить хотя бы тень уважительного обращения. Которое – номинально – получила. Аспен не грубила мне в открытую (это началось позже). Она задавала мне вопросы («Чем занимаются твои родители, дорогая? Врачи! Как мило!») и ни разу не сказала напрямую: «Ты настолько ниже статусом, чем партия, которую заслуживает мой сын, что я скорее обезображу себе лицо осколками вот этого блюдца, чем приму тебя», но от нее исходило негодование; оно тихо бурлило под крышкой всех ее слов, адресованных мне. Через некоторое время Аспен отвернулась и принялась болтать исключительно с Кью, и, хотя меня это в каком-то смысле устраивало – я даже облегчение испытала, другую часть моего существа, воспитанного родителями, приравнивающими дурные манеры к некрофилии и атеизму, охватило негодование, и я еле сдерживалась, чтобы не опрокинуть на будущую свекровь чай по пятьдесят пять фунтов с носа и сэндвичи. Изредка она поглядывала на меня, демонстрируя свое величие, превосходство. Я же невольно представляла, как обливаю ей ноги аккумуляторной серной кислотой. Она ни разу не заговорила о помолвке.

В какой-то момент я извинилась и вышла в туалет, а когда вернулась, Аспен спросила: «Ты нашла уборную, милая? Тебя так долго не было, я уже подумала, что кто-то принял тебя за обслугу и затащил на кухню или еще куда! В таком-то наряде немудрено». Я проглотила вертевшийся на языке вопрос, не принимал ли ее кто-то за Сатану; вернувшись в квартиру Кью, мы поругались из-за того, что он в тот момент смолчал.

– Она ничего такого не имела в виду, – возразил Кью, когда я обратила его внимание на очевидный факт.

– Правда, что ли? Она, небось, по нюансам расовых вопросов с толпой своих чернокожих подружек советуется? – Я выдернула шпильки из пучка, и косички рассыпались по плечам. – А что тогда, по-твоему, она имела в виду?

Он раскрыл было рот, но потом захлопнул.

– Господи, Кью, одолжи у нее кредитку и купи себе толковый словарь.

Опять-таки, мы не то чтобы не замечали слона в посудной лавке наших отношений. Периодически я, набравшись терпения, пыталась объяснить Кью, что жизнь чернокожей женщины подразумевает либо беспрестанное хождение по очень тонкому льду, либо ярлык «злюки» или «агрессивной бабы» даже в подобных ситуациях, в которых и злость, и агрессия оправданны. Жизнь с Кью подразумевала необходимость постоянно мириться с тем, что ему не понять до конца мои проблемы, как бы он ни старался; подавлять импульс сбежать или закричать, когда на лице у Кью отражался вопрос, озвучить который ему не хватало смелости – или глупости: «Неужели это и правда расизм?»

В последующие несколько месяцев Кью еще трижды пытался нас свести, и каждая встреча проходила в заведении, выбранном Аспен. На каждой из них я являла собой живое воплощение патоки. Аспен же использовала любую возможность меня поддеть – и отнюдь не исподволь («Какая интересная куртка, Ева. Где, говоришь, ты ее нашла?»), и я возвращалась домой изнуренная, потратив все силы на то, чтобы не осведомиться, осталась ли у нее в лице хоть одна не залитая ботоксом живая мышца.

И с тех пор лучше не стало.

Хочу подчеркнуть: я старалась. Она этого не заслуживала, но я, прикусив язык, сносила все ее подначки. На каждую встречу с ней наряжалась как Мария фон Трапп до замужества^[36]. Вела себя так, как подобает будущей невестке, и всякий раз, когда при звонке ей меня выкидывало в голосовую почту или автоответчик сообщал, что сейчас она «недоступна», в пышном саду моего терпения разрастались сорняки. Спустя пару месяцев безмолвия нам с Кью было предложено «обсудить свадебные планы», и я немедленно всполошилась.

– Почему ты так реагируешь? – спросил Кью, и я перечислила ему список причин, почему нервно расхаживала по паркету его квартиры.

1. Обсуждать нам нечего. Наша свадьба не предполагает никакой помпезности. Я разругалась на эту тему с собственной матерью, сестрой и ордой возмущенных родственников и вышла из этой схватки не без потерь, зато с победным знаменем.

2. Если Аспен так уж не терпится обговорить детали, это можно сделать по телефону или – если поднапрячься – по «Скайпу». Нет никакого смысла тратить целый день на поездку в Западный Деньгишир или Кошель-на-Холме – или где там ее обиталище – ради обсуждения вопроса, решение которого ее вообще не касается.

3. Мы с Аспен не ладим, поэтому ее инициативу позвать нас на встречу иначе как подозрительной не назовешь.

Но все-таки я согласилась, поскольку Кью сказал: «Я – все, что у нее есть», – правда, это оказалось ложью: когда мы приехали к ней, я обнаружила, что у нее также есть внушительный дом с ухоженным садом, белеными стенами и открытыми галереями по периметру и нежно-голубой «астон-мартин», припаркованный на засыпанной гравием широкой подъездной дорожке.

Я села на козетку в гостиной Аспен; радуясь, что меня не игнорируют в открытую, приняла предложенное белое вино. Я глупо надеялась: вот он, поворотный момент, теперь Аспен вспомнит, каково ей было до того, как родители Малкольма сочли ее родословную достаточно пристойной, чтобы добавить к ней фамилию Морроу. Надеялась, что она, блин, даст мне перевести дух. Что, может быть, вспомнит, каково это – мусолить краешек тарталетки с помидорами и с фальшивой жизнерадостностью соглашаться, мол, да, розовые розы просто прелесть, но насчет цветов уже распорядились пару недель назад. Больше всего я надеялась, что она увидит, как счастлив со мной ее сын, и, с учетом количества трагедий, выпавших на долю семьи, этого ей будет достаточно. Но увы.

Вернувшись из туалета, я обнаружила, что мое место занято какой-то блондинкой. На ней была темно-бежевая юбка, блузка без рукавов молочного оттенка и – только представьте – наброшенный на плечи кардиган, рукава небрежно завязаны на груди. Она выглядела так, будто сошла с обложки журнала «Загородные поместья и интерьеры». Когда блондинка достала из клатча изящный футляр с гравировкой и постучала сигаретой по его крышке, прежде чем вставить ту в мундштук, я принялась озираться в поисках папарацци. Ее представили: Мадлен Брук, подруга семьи, «которой нет равных, когда речь заходит о планировании свадьбы». Она называла Квентина «Квинни» и поглаживала его по плечу с такой собственнической нежностью, что мне захотелось удавить ее все тем же кардиганом.

Я села. Допила свое вино. Тарталетку так и не доела. Я наблюдала, как мой жених беседует с этой безупречно ухоженной и причесанной персоной – персоной того сорта, который Аспен, несомненно, присмотрела в жены своему сыночку, пока не объявилась я и не нарушила все ее планы. Все это походило на какой-то сюр. Но затея была ясна, и когда я, подняв бокал с вином, встретилась с Аспен взглядом, та улыбнулась. Улыбка вышла многозначительной – вероятно, одной из тех, которыми Аспен одаривала своих жертв, перед тем как высосать всю их кровь.

В тот момент меня охватило странное спокойствие. Убедить себя, что кто-то вас презирает, несложно, и чаще всего это совсем не так, но осознание, что я не обманулась в отношении Аспен, принесло мне некое облегчение. Это подтверждал и ее взгляд, и то, что она пригласила меня к себе домой с одной лишь целью – унизить. Это сквозило в каждой реплике Мадлен, которая поразилась моим планам устроиться на работу сразу после свадьбы и заявила:

– Я бы Квинни и на секундочку одного не оставила. Будь я, конечно, той, что собралась за него замуж.

– Ах, если бы! Будь ты невестой Квентина, я бы заглянула к вам на огонек – эх, мечты! – Аспен поймала мой взгляд и на долю секунды помедлила, прежде чем рассмеяться в знак того, что просто шутит.

Я улыбнулась ей в ответ.

А потом встала и ушла.

Мне ужасно хотелось включить Глорию, которая тоже не усидела бы на месте, но, прежде чем уйти, наклонилась бы к этим двум хихикающим бабам и процедила бы проклятие на игбо: «Мечты, говорите? Мечты свои gbu kwa g'ebe ahu^[37]».

Пока я шагала по главному холлу к выходу, позади меня началась какая-то суматоха. В памяти отпечатался стальной голос Кью, поставленный за годы занятий техникой речи, который сообщил матери: «Это было подло, Аспен. Даже по твоим меркам» и в последующие годы я не раз обращалась к этому воспоминанию как к источнику радости. Когда мы оказались на гравийной подъездной дорожке, Кью заключил меня в объятия, но плохо мне не было.

– Твоя мать меня ненавидит, – заявила я ему без всяких эмоций, и на сей раз он со мной спорить не стал.

С тех пор от Аспен не было ни слуху ни духу – лишь за пару дней до свадьбы она позвонила Кью, чтобы извиниться и навязать свое общество. Мне она не передала ни слова. Я ворочалась в кровати и терзалась мыслями, на что будет похожа моя жизнь после свадьбы, пусть даже Аспен и не способна нас разлучить. Я уповала, что она смягчится и научится если не радоваться моему присутствию в жизни Квентина, то хотя бы принимать его. В конце концов, мы на одной стороне и обе хотим, чтобы Кью был счастлив. Но она проявляла свою неприязнь ко мне при каждом удобном случае, и через некоторое время я сдалась – плюнула на вежливость и стала просто отмалчиваться, выражая все, что думала, с помощью гримас, смысл которых Аспен, как ни старалась, разгадать не могла. Отношения Аспен и Кью практически не пострадали и не изменились. Они созванивались несколько раз в неделю. Каждый год он помогал ей выбрать трехметровую рождественскую ель, которую устанавливали в главном холле особняка. Раз в месяц Кью отговаривал ее от идеи прислать водителя и покупал билет на поезд в ее сторону, и всякий раз накануне этих отлучек атмосфера в доме набухала невысказанным. Кью целовал меня перед уходом и робко предлагал поехать вместе, но оба мы знали, что это предложение – скорее подпорка для моей пошатнувшейся гордости, чем нечто иное. Мы делали вид, будто завалы у меня на работе по чистой случайности совпадали по датам с его поездками. Входная дверь закрывалась, я выдыхала и принималась считать часы до того момента, когда Кью снова станет моим.

Я рассказываю все это не для того, чтобы оправдаться. А может, и для того. Считается, что когда умирает тот, кого любят все, его ближний круг должен объединиться и как следует отгоревать по усопшему, чтобы не дать беде сломать всех по отдельности. Все немногие силы, которые у меня есть, уходят на игнорирование Аспен, и одних это озадачивает, другим кажется жестокостью, поэтому мне, наверное, и правда стоит с ней объясниться. Однако, глядя на имя, вспыхнувшее на разбитом экране моего телефона, я вспоминаю Мадлен и ту самую улыбочку Аспен – и одним движением пальца отклоняю звонок.

9

Будь я другим человеком – тем, кто извлекает пользу даже из стечения самых разрушительных обстоятельств, – сказала бы, что самоубийство мужа и необходимость держаться, пока ваш мир разваливается на куски, – это отличная метафора того, как потеря формирует личность. Можно было бы порассуждать о том, как травма перестраивает вас, позволяя или даже побуждая жить дальше, – шажочек вперед, затем еще один и так далее. Я не из таких людей. Вполне логично, если смерть мужа отбрасывает вас на самое дно – это худшее, что может с вами случиться. Но потом вам нужно опознать его тело. Тело, которое вы обнимали окровавленными руками, взывая о помощи к службе спасения в худшую ночь в своей жизни. А почему нет? С какой стати вам должна полагаться отсрочка?