После косяка они с Фиби перешли на джин с тоником и, нежась в лучах вечернего солнца, хохотали над ее детскими воспоминаниями. Как однажды, когда ее заперли в комнате, она попыталась спуститься по глицинии и сорвала со стены всю лозу. Как Эмма чуть не утонула в пруду («как Офелия»), когда пыталась достать запутавшуюся в водорослях туфельку. Эмма, которая в этот момент как раз проходила мимо в своем купальнике, обняла Фиби за плечи и сообщила Майклу, что это Фиби зашвырнула ее туфельку в пруд, после чего закатила истерику, и Эмме пришлось лезть в воду.

– Так ты, выходит, рецидивистка?

Фиби показала ему язык, а Эмма чмокнула сестру в макушку и скрылась в оранжерее.

Потом к ним присоединилась Мэри. Она приготовила коктейли – какое-то отвратительное красное пойло из Италии, смешанное со льдом и газированной водой. Напиток был горький, с фруктовыми нотками, и живо напомнил Майклу о том случае, когда он попытался выпить целую бутылочку концентрированного лимонного сока, чтобы впечатлить приятелей сестры. Скоро подоспели Лиззи с Иэном, о которых он столько слышал. У нее – ярко-красное каре и невероятная улыбка, у него – сильный шотландский акцент и крепкое рукопожатие. Оба на днях вернулись с Амальфийского побережья и привезли с собой густой загар и пару бутылок игристого вина. Когда Лиззи и Иэн расцеловались со всеми и суета немного улеглась, они уселись рядом с Майклом и засыпали его вопросами.

Мэри скрылась в доме, и вместо радио – только теперь Майкл осознал, что с его приезда оно не замолкало ни на секунду, – заиграла музыка, в которой он узнал раннего Принса. Мэри вернулась с бокалами для шампанского на подносе в сопровождении Рози, которая несла несколько вазочек с орешками, оливками и хлебными палочками.

– Чтобы настроиться на праздничный лад.

В этот момент за живой изгородью заурчал мотор и зашуршал гравий, и они дружно повернули головы.

Фиби и Эмма заговорили одновременно:

– Класс.

– Класс.

– Смотрите у меня. – Мэри грозно покачала им бокалом просекко.

Из-за изгороди появился отец Фиби в сдвинутых на лоб «рэйбенах» и с позвякивающим пакетом из «Уэйтроуза»^[5] в руке.

– С днем рождения, пуговка!

С этого момента нить разговора от Майкла начала ускользать.

– Совсем отказаться от тестирования на животных невозможно.

– С Блэром вот какое дело…

– Это варварство.

– Фиби говорила, ты живешь с бабушкой?

– В основном на мышах и крысах.

– Мы с сестрой живем у бабушки с двухлетнего возраста.

– Пересадка в Париже – сорок минут. То есть либо со всех ног бежать в метро, либо папа раскошелится на двадцать фунтов, чтобы мы заказали такси.

– Подлить тебе?

– Почему-то всех беспокоят исключительно собаки и обезьяны.

– А ты что, против?

– Почему всегда я? Вон, маму попроси!

– Да. Только бабушка.

– Такова цена науки.

– Выходит, ты уже определился? Пойдешь в актеры?

– Если бы мне пришлось выбирать между Лиз и собакой, я бы выбрал собаку.

– Она, наверное, очень тобой гордится.

– Ты так загорела, зайка. Тебе идет.

– За это я тебя и люблю.

– Хочешь играть в «Жителях Ист-Энда»?

Казалось, каждый из них одновременно поддерживает два разных разговора.

Потом все переругались, вспоминая, где Эмма заснула на солнце и угодила в больницу, во Франции или в Италии; перебранка перетекла в ожесточенный спор о коммерческом успехе «Кода да Винчи». Дело шло к драке, но тут, на счастье, подоспела бабушка Фиби, Ирэн. Ярко накрашенная, она явилась под руку с мужчиной вдвое младше нее, которого Фиби и Эмма, по-видимому, заранее условились называть «дедушкой», чем быстро вогнали его в краску.

– А ну перестаньте, – донесся до Майкла, зажатого между сестрами, сердитый шепот Мэри.

Беседа снова рассыпалась на множество бессвязных ручейков. Иэн жаловался на коммерциализацию Гластонберийского фестиваля последнему человеку, которого можно было заподозрить в любви к современной музыке.

– Душ, Ирэн! Они установили душевые кабинки!

Рози рассказывала Лиз о своих планах на будущий учебный год.

– Хотелось бы в Глазго, если наберу достаточно баллов.

Кавалер Ирэн рассказывал, как старый животноводческий рынок постепенно уступает место магазинам.

– Каждый сможет подобрать что-нибудь на свой вкус. Вас, юные леди, возможно, заинтересует, что «Топшоп» уже приобрел торговую площадь.

Этот невинный комментарий почему-то вызвал особенно громкий взрыв хохота.

Ричард делился с Эммой впечатлениями о первом сольном альбоме Бейонсе.

– Я просто не хочу, чтобы из-за этого распалась «Дэстиниз Чайлд», вот и все!

Это был хаос. Великолепный, шумный, дезориентирующий хаос.

Наверное, отчасти дело было в голоде – помимо выпитого в поезде шоколадного коктейля, нескольких хлебных палочек и горстки оливок, у него во рту за весь день не было ни крошки, – но, слушая весь этот галдеж, Майкл не мог вспомнить, когда ему в последний раз было так хорошо и спокойно.

После ужина сели пить кофе – черный кофе из френч-пресса с колотыми кусочками коричневого сахара прямо из коробки, – пока Фиби разбирала открытки и открывала подарки. Бабушка обычно дарила Майклу одежду, которую он сам же и просил, или деньги, чтобы эту одежду купить. Теперь он с удовольствием наблюдал за происходящим. Вся церемония напоминала театральное действо, что ему очень импонировало: то, как присутствующие вручали Фиби красиво завернутые подарки, и как она вскрывала их под ожидающими взглядами, и как ее лицо и лица гостей озарялись изумлением и восторгом при виде сборника пьес Гарольда Пинтера, помады «Мак», трехлитровой бутыли просекко и стопки CD-дисков, какой-то походной складной утвари, платья, рубашки, брюк – разумеется, черных, кулона – такого же, какой Майкл заметил у Эммы, только в виде «Ф» вместо «Э» – и даже, подумать только, новенького ноутбука. Наконец Фиби продемонстрировала им две хрустящие десятифунтовые банкноты, вложенные в одну из открыток.

Если бы Майкла спросили, когда атмосфера за столом переменилась, пожалуй, он назвал бы этот момент.

– Ого! Теперь ты можешь купить мне новые галоши!

– Ну тебя, папа. Спасибо, бабушка.

– Твоя мать предлагала подарить тебе евро, в дорогу. Но на почте собралась жуткая очередь, так что я решила не тратить время.

– Простите за галоши, мистер Робертс. Я вам куплю новые.

– Не вздумай, Майк. – Он почувствовал, как на спину легла теплая ладонь Фиби. – Забудь ты эти галоши, пап.

Майкл знал, что Ричард Робертс недолюбливает его с того дня, как они все вместе пошли отмечать премьеру «Гамлета» и Майкл настоял на том, чтобы самому за себя заплатить, но теперь ему угрожала новая опасность: несмываемое клеймо похитителя галош.

– Папа имеет полное право обижаться за то, что вы потеряли его галоши, Фиби.

– Мы их не теряли, Эмма. Я забросила их в чей-то сад.

Несмываемый позор.

– Слушай, бабуль… – Обдав Майкла стойким ароматом духов, Эмма перегнулась через него и взяла открытку. – А которая у тебя любимая?

На открытке золотым курсивом было отпечатано: «Любимой внучке».

– Да это я в комоде нашла, других не было. По-моему, еще тебе покупала, Эммелин, на двадцать один год.

– Так. – Мэри поспешно встала из-за стола. – Торт предлагаю резать в гостиной.

Слово «Ирак» впервые прозвучало где-то между столовой и гостиной. Кто конкретно поднял эту тему, Майкл не знал: он помогал Мэри и Лиз загружать посудомойку и за их смехом толком ничего не слышал. Но когда он вслед за Мэри прошел в гостиную, то понял, что громкие голоса, которые долетали до кухни поверх грохочущей музыки, звучали не весело, а сердито.

За десять месяцев знакомства Майкл несколько раз видел, как Фиби злится. Видел, как она спорит в пабе, как рявкает на пьяных мужиков, распускающих руки на концерте, а после того как в феврале прошел вместе с ней по Пиккадилли в толпе протестующих, знал о ее непримиримом отношении к войне. Но он впервые видел ее в таком бешенстве.

Фиби словно обезумела. Схватившись за голову, она рыдала, размазывая по щекам черную тушь.

– Да ты шутишь, что ли? – Майкл никогда не слышал, чтобы голос Фиби звучал так высоко. На фоне продолжали петь Пит Доэрти и Карл Барат. – По-твоему, надо просто закрыть глаза и спустить ему все с рук?

Эмма, в полную противоположность Фиби, не теряла хладнокровия.

– Это всего лишь мое личное мнение, Фибс. Не понимаю, как тебя это вообще касается.

– Политика касается каждого!

Она размахивала руками, и вино из бокала выплескивалось на огромный пестрый ковер во всю гостиную.

– Ты должна уметь доказывать свою точку зрения, не впадая в истерику. Чему тебя учат в Кембридже?

Фиби испустила вопль негодования.

– Все, хватит! Хватит! – Мэри с размаху опустила поднос с тортом на журнальный столик и жестом попросила Лиз выключить музыку. «Либертинс» замолкли, и в ту же секунду крики возобновились, но тут Мэри, сунув два пальца в рот, оглушительно свистнула, и воцарилась тишина.

– Все. Никакой политики. По крайней мере, пока я не уйду спать.

И, что удивительно, скандал немедленно затух.

Майкл никак не мог решить, стоит ли спрашивать у Фиби, как она себя чувствует, но к тому времени, когда она задула свечи на шоколадном торте и Майкл раздал всем тарелки с нарезанными Мэри кусочками, Фиби будто бы пришла в себя и даже посмеялась над отцовской историей из тех времен, когда они с Лиззи учились в одной школе. Эмма сидела рядом с ней и тоже смеялась. Лицо Фиби еще хранило напоминания о недавней ссоре – покрасневшие глаза со стеклянным блеском, потеки туши на щеках, – и все-таки они с Эммой сидели вместе на диване, переплетя пальцы, а в свободных руках держали по кусочку торта, и на шеях у них поблескивали парные золотые кулоны.

9

Мэри снимает ведро с локтя и ставит на стол. В ведре плюхает вода. Вспышка желтого. Крапчатые личики трех дюжин подсолнухов покачиваются на стеблях, пока стол не перестает вибрировать.

– Какие красивые, мам.

– Ух ты, Мэри!

С удовольствием принимая комплименты девочек, она потирает кожу на сгибе локтя, где остался след от ручки.

– Сама вырастила, из семечек.

Подсолнухи она посадила в апреле. Поздновато, конечно, но Мэри боялась, что они зацветут слишком рано. Это был акт веры, просьба к мирозданию, к Богу, чтобы в этом году, на этот раз свадьба все-такисостоялась.

По одному семечку в каждый глиняный горшочек. Всего сорок штук. Горшочки заняли все подоконники на кухне и в оранжерее. Каждое утро Мэри обходила их, пока на плите грелся чайник. Каждый раз, когда оказывалась у мойки – мыла посуду, наливала воды для Ирэн, чтобы та запила таблетки, – смотрела на них, а порой даже разговаривала. Подбадривала. Манифестация желаний – кажется, так это называла Эмма? У Мэри до сих пор где-то валяется псевдорелигиозная книжица, которую Эмма подарила ей, когда Мэри гостила в Лос-Анджелесе.

Та, в которой – если убрать всю воду – говорилось, что, если ты несчастен, винить в этом следует только себя.

Наверное, это и правда была манифестация. Мэри представляла желаемое и с любовью, день ото дня, взращивала свою мечту. Несколько месяцев она поливала свои подсолнухи, подкармливала, опрыскивала самодельным чесночным раствором от тли. А вчера утром настал момент, который Мэри предвкушала все это время: едва рассвело, она взяла большие ножницы, вышла в сад и двинулась вдоль ровных рядов, срезая стебли с махровыми желтыми головками, потом окунула их в теплую воду и сразу поставила в ведра с холодной, где они и ждали сегодняшнего дня.

Она достает из воды один цветок. Разглядывает шероховатый мясистый гофрированный стебель, упругие лепестки, плотные спирали семечек. Да, все это она манифестировала. Эти подсолнухи – и этот день.