Девушка ушла, а за ней разбежались и ученики. Несмотря на морозный зимний ветер, окна в комнате оставили открытыми из-за стойкого зловонья. Холод, по крайней мере, можно было вытерпеть.

– Все-таки хорошо, что она жива-здорова.

– Но разве это не странно?.. Не встретить ни единого тигра в Тигрином ущелье? Невероятно. Это еще сложнее, чем вернуться оттуда живым.

– Если задуматься, давненько не было слухов о том, чтобы кому-то повстречался тигр.

– Такие могучие звери исчезли с горы Инвансан?.. Это явно нехороший знак. Кажется, там появился кто-то посильнее…

Тишину, на мгновение воцарившуюся в комнате, нарушила тихая шутка:

– Сушеная хурма^[3]?

Художники громко расхохотались.

– Может, в картине с тигром не хватает хурмы? Если вписать ее где-то среди веток дерева, никто и не заметит!

– А может, не надо издеваться над рисунками? Лучше оставьте это дело девице Хон. Тьфу на вас!

Весело болтая, они продолжили работу.

– Ох, моя голова! Эх, моя судьбинушка! – без конца причитал Чхве Вонхо, лежа с перевязанной головой. Некоторым уже весь месяц приходилось выслушивать его стенания, даже перед сном.

Вдруг мужчина сел, из-за резкого движения мокрое полотенце с его лба плюхнулось на одеяло. Вонхо прислушался: среди прочих шумов до его комнаты доносился женский голос. Неосознанно он потянулся к розгам, лежавшим рядом.

Голос становился все ближе.

– Ха, говорю же! Это я поймала!

Голос громовой, сродни мужскому. Он знал только одну девчонку, которой этот голос мог принадлежать. Чхве подскочил чуть не до потолка.

– Эй, Светляк! Негодница ты эдакая! – выкрикнул он ее детское прозвище и тут же рванул из комнаты.

Распахнутая дверь с шумом ударилась о стену. Вонхо взглядом поискал девицу Хон среди нескольких человек, разгуливавших по двору, и остановился на самой грязно одетой фигуре. Разгневанный мужчина переводил взгляд то на нее, то на розги в своей руке, и глаза его постепенно наполнялись злостью. Вонхо в одних носках выбежал во двор, взял палку потолще и, размахивая ею, помчал к девице.

– Ах ты, букашка! Да чтоб тебя, ненормальная!

Прежде чем мужчина успел приблизиться, она припала к земле в шаге от него:

– Я вернулась, учитель! Цела и невредима!

– Я же велел не называть меня учителе… Фу! Что это за вонь?

Вонхо отшатнулся от нее, и теперь палке не хватало длины, чтобы коснуться ее тела. Он внимательно смотрел на девушку в попытке усмирить собственный гнев – в конце концов, ничего из ряда вон, кажется, не произошло. Но что-то все-таки не давало ему покоя.

– А ну подними голову!

Повинуясь, девица Хон взглянула на него. Художники из «Пэк Ю» собрались здесь же, зная, что скоро случится катастрофа. Среди них был и Кан Чхунбок, руководивший художественной группой вместе с Чхве Вонхо. Он с равнодушным видом достал из-за ворота небольшую книжицу и встал рядом с наставником.

– Положи все на землю и вытяни руки перед собой! – крикнул Чхве.

Девица Хон бросила пойманных фазанов и подняла руки, перемотанные тряпками.

– Избавься от этих лохмотьев и пошевели пальцами!

Она исполнила и этот приказ. Вид ее невредимых ладоней немного смягчил гнев Вонхо, но невинная улыбка на лице девушки тут же разозлила его снова.

– Я думал, ты ушла искать тигров, а ты вместо этого с шайкой попрошаек связалась?!

– Прошу, примите мои извинения за то, что посмела вас беспокоить, учитель!

– Разве я не велел не называть меня учителем?

Не обращая внимания на его упреки, девица Хон как всегда бодро ответила:

– Велели, господин наставник.

– Ну что, стоило ли рисковать жизнью ради встречи со зверюгой?

– Я так и не увидела тигра.

Чхве сразу почувствовал что-то неладное: девушка явно хочет снова туда сунуться. Но даже оторвать ей обе ноги было бы бесполезно. Она просто доползет.

– Так вот почему ты до сих пор жива… Удивительно, с какого перепугу ты вдруг сдалась и решила вернуться?

– Послезавтра зимнее солнцестояние, господин наставник. Переживала, что в этом году тот мужчина снова попросит о рисунке Чхоёна^[4].

– Зимнее солнцестояние уже сегодня.

– Ой, правда? – Девица Хон схватилась за голову и простонала: – Я думала, что правильно считаю дни, тьфу ты!..

Кан Чхунбок раскрыл книгу перед Вонхо и указал на один отрывок пальцем. Как и предполагала девушка, в этот год рисунок Чхоёна заказывал тот же человек. И художником, как всегда, значилась она.

– Светлячок, у тебя же есть хотя бы один готовый рисунок Чхоёна, да? – грозным голосом уточнил наставник.

Девица Хон лишь покачала головой.

– Боже мой, Чхунбок! Вся наша работа строится на доверии, так на кой ты принял у него заказ? Знал же, что она предпочла стать приманкой для тигров!

Кан молча посмотрел вверх. По положению солнца на небосклоне он прикинул время – было около пяти часов.

– Гость придет за картиной через час или два. А для нашей Хон нет ничего невозмож…

Не успел Чхунбок договорить, как Вонхо принялся раздавать указания:

– Чего сидишь? Быстрее! Так, тащите печку, пусть Светлячок греет руки. Потом несите пигменты и мешайте краску… Ну что ты стоишь как дура? Скорее, даже в мастерскую не заходи!

Девица Хон смущенно на него посмотрела, почесала затылок и глянула в сторону мастерской. Ей совсем не хотелось браться за кисть второпях, но и возмутиться она не могла. Художница совершила серьезный проступок и… собирается совершить его снова. Девушка обернулась и сказала:

– Я поймала этих фазанов для вас, учитель. Перед уходом я взяла с собой еды с вашей кухни, поэтому примите их в качестве оплаты. Приятного аппетита!

Она бегом скрылась с его глаз, прежде чем Чхве успел возмутиться. Это сработало: он отказался от попыток докричаться до ее затылка, а когда увидел, насколько грязная у нее спина, желание ворчать пропало совсем.

– А что, если бы она, художница, поранила руку? – Он сверлил взглядом тушки птиц. – Разве можно быть такой безрассудной?

В глубине души Вонхо был разочарован. Единственная причина, по которой девушка отправилась в Тигриное ущелье горы Инвансан, – тигр, которого она нарисовала бы не с чьих-то картинок, а увидев собственными глазами! Такой рисунок зверя хотел заполучить и сам наставник, поэтому втайне надеялся, что девице Хон все-таки удастся встретить его. Чхве жестом попросил сотрудника поднять фазанов с пола.

– Какой размер рисунка, дядя Чхунбок? – донесся из мастерской громкий крик. В силе голоса девице Хон не было равных.

– Три ча^[5] по вертикали и столько же по горизонтали! – ответил он, уходя с тушкой птицы в руках.

– Есть еще какие-то пожелания?

– Велели не жалеть киновари на лицо Чхоёна, как и в прошлом году.

Чхве Вонхо понял, что все это время стоял в одних носках. В это же мгновенье холод пробежал от кончиков его пяток до самой седой макушки, заставляя наставника съежиться и сунуть руки под мышки.

– По три ча… да не жалеть киновари? – пробурчал он, быстрым шагом направляясь к своей пристройке.

Картины с изображением Чхоёна весьма недолговечны: их выставляют в ночь на зимнее солнцестояние, а утром сжигают. Поэтому даже те семьи, которые считались зажиточными, не могли себе позволить просить о чем-то, что повысит цену рисунка.

– Сколько же у них денег, раз они позволяют себе заниматься таким расточительством? – продолжал цокать Чхве.

Четыре носильщика принесли паланкин к входу в деревню: дорога была преграждена веревкой из рисовой соломы. Казалось, что ее сплели не раньше вчерашнего вечера. Старый мужчина, сидевший по ту сторону жгута, заметил незнакомцев и нерешительно встал. В его руке был сверток ткани.

Парнишка, сопровождавший паланкин, с мрачным видом донес что-то сидящему там человеку.

– Господин, в этот раз то же самое…

– Опустите паланкин.

Изнутри раздался голос молодого мужчины. Тон его был низким и очень приятным. Как только паланкин оказался на земле, из него показался красный посох и начал прощупывать землю. За тростью ступила большая нога в кожаной обуви. Выбравшийся из паланкина чиновник казался вполне здоровым, прямого стана и высокого роста, из-за чего был заметен издалека. И дело не только в статной фигуре: одежда его тоже выглядела безукоризненно. Глядя на такой опрятный внешний вид, сложно было поверить, что с самого раннего утра он сидел в паланкине, добираясь из столицы сюда, в Янджу.

Юноша шел, ощупывая землю тростью. Глаза его были крепко закрыты, но густые брови и длинные ресницы подчеркивали их невидимую красоту. Его лицо приковывало к себе взгляды всех четырех носильщиков. Хоть они и видели ту же картину утром, когда только выезжали, все равно было сложно не раскрыть рот от удивления. Единственным, кто смог удержаться от откровенного любования, был тот самый парнишка. Но и у того ушли годы на тренировку, ведь сначала он тоже не мог оторвать глаз от молодого чиновника.

Наконец трость коснулась веревки. Юноша ощупывал руками воздух, опускаясь все ниже, и наконец ухватился за преграду. На мгновение его красивое лицо исказилось, но вскоре снова стало безразличным. Он выпрямился, все еще крепко держа веревку в руках.

– Сторож здесь?

Старик поклонился и ответил:

– Да, господин. Как ваши дела? Снова я встречаю вас без всяческих почестей…

– В деревне все благополучно?

– Да. Благодаря вам в этом году никто не голодал.

Юноша улыбнулся одними уголками губ, словно дразнясь. Причиной, по которой жители деревни повесили эту веревку, был именно он, а не чума или нечисть, появлявшиеся в канун зимнего солнцестояния.

– А как дела у матушки?

– С ней все в порядке. Часто о вас вспоминает. Вот, это от нее.

Он протянул что-то, завернутое в бумагу. Молодой человек снял обертку и положил в рот нечто небольшое, черного цвета – это было лекарство из трав, которое мать заботливо приготовила вручную. Он пришел сюда именно за ним.

Затем пожилой мужчина заставил его разжать руку и, сунув тканевый сверток, не спешил отпускать ладони юноши. В жесте сквозили отчаяние и сочувствие.

– Мне очень жаль, господин. Простите.

– Мансу.

Услышав свое имя, мальчик подбежал, протиснулся между ними двоими и схватил свернутый платок. Достав из паланкина другой, поменьше, он вернулся.

– Я здесь, господин.

Рука слепца, ненадолго зависнув в воздухе, коснулась свертка, который протянул Мансу. Предмет передали старику.

– Отнеси это матушке.

Это был календарь с предсказаниями на следующий год. Вероятно, прямо сейчас, в честь церемонии зимнего солнцестояния, во дворце придворным раздавали такие же. Только, в отличие от них, в свертке, предназначавшемся матери, помимо календаря, лежали написанные им письма.

– Нельзя терять ни минуты, господин. Даже если носильщики поторопятся, мы можем не успеть вернуться до закрытия городских ворот…

Мансу сказал это не только потому, что пора было спешить: ему казалось вопиющим неуважение, которое проявляли к чиновнику местные жители. В этой деревне юноша родился и вырос, здесь по сей день живет его мать, но ему самому не позволено заходить за рисовый жгут. Именно поэтому хотелось поскорее отсюда уйти.

Молодой человек развернулся, ощупывая землю красной тростью, и двинулся в сторону паланкина. Сделав несколько шагов, его ноги подкосились – юноша не в силах был сдержать сожаление и остановился. Не проронив ни слова, он обернулся в сторону деревни. Густые, длинные ресницы вдруг распахнулись, в приоткрытых глазах показались красные радужные оболочки и тут же вновь исчезли под плотно сомкнутыми веками. Мансу отворил паланкин и позвал его:

– Не успеем опомниться, а уже стемнеет, господин. Вы должны вернуться во дворец до конца дня зимнего солнцестояния.