История, рассказанная Памвоном

Много лет назад жил в деревне человек дворянского рода, древнего и славного когда-то, но обедневшего к тому времени до чрезвычайности и практически сошедшего на нет. Да… Вот как бывает… Состояние давно растаяло, и он – последний потомок некогда влиятельной и богатой семьи – вынужден был для поддержания своего существования заниматься переводами, ибо – хвала Богу! – образование он имел весьма недурное и языков знал несколько. Может, и мог бы устроиться получше, живи он в столице, поближе к своему университету, или хотя бы в другом каком большом городе, и прояви он предприимчивость и настойчивость… Да только вот этого-то у бедняги и не было, и жить в городе он почему-то не хотел. Что делать – философ…

Имел он некоторые странности: нелюдим был и из домишки своего выходил редко. Разве что в лес любил ходить – да не по делу, а просто – гулять. Единственное богатство, что имел он – большое количество книг, что вывез когда-то из города. За чтением и проводил философ большую часть своего дня.

Местные крестьяне вроде как уважали «дворянчика», при встрече кланялись в пояс. А за глаза посмеивались над беднягой, ибо вовсе его не понимали, считая за чудака с «крышей набекрень». И это при том, что когда приходилось, лечил он кого-то из них и был с ними неизменно добр и учтив, нисколько не кичась своим высоким родом. Впрочем, наверное, потому и посмеивались: чужой, да не сильный и не страшный.

В той же деревне жил купец. Имел он дом большой и богатый. Состояние велико, да характер дурной – жаден и спесив был купец. Возомнил он себя местным тираном и желал, чтоб все боялись его и уважали.

Что ж, боялись его местные люди, это правда. Куда ж от силы сирым да убогим деваться! С уважением же не так было – по-разному относились. Философ-то наш вовсе его не уважал и даже презирал. Какие-то давние счёты меж их семьями были. Да и купец философа на дух не переносил – просто мечтал выжить из этих мест. Только никак подкопаться не мог – ничего-то книжному человеку не надобно было, и крючочка, чтоб подцепить рыбку, всё не находилось. Впрочем, сколь верёвочке ни виться, а концу-то где-то быть. Кто ищет – тот всегда найдёт. Вот и тут – отыскалось и у того место уязвимое, а уж купчишка-то не дремал.

Сложилось так, что приходилось философу принимать участие в одном молодом человеке, недоучившемся студенте, который был сыном его старого друга, умершего от чахотки. И любил философ юношу, как любил бы родного сына, буде таковой у него имелся.

До недавнего времени тот учился в университете на медика. Но со смертью отца всё переменилось: не было больше у него ни сил, ни денег продолжать учёбу, и студент перебрался в уездный городишко, ближайший к деревне, где жил философ – единственный оставшийся у него на земле близкий человек. Перебивался тем, что давал уроки французского местным барышням, тем и жил. Вот и сидел бы себе тихо и не чирикал! В таком-то положении – куда ж пыжиться. Ан нет! Куда там! Молодость на то и есть, чтоб совершать глупые поступки. А уж что потом будет и чем дело кончится – кто ж об этом думает…

И надо ж такому-то было случиться, что влюбился студент в одну барышню, купеческую дочь. Правду сказать – была она красива, и даже очень. Только вот глупа да чванлива. Поначалу очень ей льстило, что человек дворянского звания перед нею плющом вьётся, хоть и был он всего-навсего учителем. Да потом смекнула, что без денег-то не проживёшь, и стала к другим молодцам приглядываться, побогаче и посолиднее.

А студент просто голову потерял от любви.

– Что, – говорит, – милая, тебе надобно, чтоб пошла за меня замуж? Всё для тебя сделаю!

Та и говорит:

– Добудь денег – тысячи две, чтоб дом свой купить. А то куда ж жену-то приведёшь? Я так не привыкла – по квартирам маяться. Вон у батюшки моего какой дом! Мне надо не хуже. Тогда подумаю – может, и пойду за тебя.

У отца студента бедного дом когда-то и побогаче был, чем у купца заштатного. Да только когда это было – быльём поросло! Шутка сказать – такие деньжищи! Повесил бедняга голову да пошёл думу горькую думать. И додумался… Чёрт своего не упустит!

Подделал студент бумаги, чтоб заём в банке получить. Что ж… Получил. Только понятное дело, всё скоро раскрылось. И попал тот в долговую тюрьму вместо райских кущ. И со своею зазнобою уж и думать не мог свидеться – она-то тут же от него и отреклась.

Приказчик купца деревенского – кхе-кхе… – в город ездил и все новости эти на хвосте привёз. А купец уж постарался, чтоб и до философа нашего они докатились.

Как тот-то вскинулся! Сразу бросился в город – юношу вызволять. Домишко свой заложил, и имущество нехитрое, и всю библиотеку свою – а там-то книги, говорят, очень ценные-дорогие были. Да у всех знакомых своих денег в долг позанимал – только б студента из беды вызволить. Сам как чумной сделался.

А молодой человек в тюрьме заболел. Он и так слаб здоровьем всегда был, а тут… когда такие-то передряги. В конце концов забрал философ юношу – отпустили его уже, да толку-то… Лежит бедняга в бреду, никого не узнаёт. А доктор нехорошо так головой качает, и губы поджимает – мол, на всё воля божья… Понятно, что не выдержит парень и дороги недальней в деревню. Остался философ в городе – ухаживать за больным, как за собственным сыном. И выходил-таки! Только времени много прошло – месяца три иль четыре уже миновало, прежде чем смог он, наконец, юношу оставить, чтоб в деревню к себе съездить. Он там-то всё как есть бросил, когда в город рванулся. Приезжает – и что же он видит?!

В доме его все окна-двери распахнуты, всё на двор повыброшено, а книги… его любимые книги, в коих вся жизнь его! – грудой среди двора свалены… уж и дождь их мочил, и ветер трепал! Бедный философ чуть ума не решился! К соседям кинулся, спрашивает: «Что тут приключилось без меня?!» А те глаза отводят, в пол смотрят. Говорят: «Сила Иваныч (так купца местного звали) так приказал. Он закладные на дом в городе втихомолку выкупил, а по ним уж и сроки вышли. Так что дом теперь его. Что ж поделаешь… Слишком долго вас, батюшка, не было.

Хотел философ к дому купца бежать – совсем в безумство впал, уже и на всё готов был – даром что тихоней слыл. А тут глядь – купец и сам пожаловал. Стоит посреди двора – пузо вперёд, руки в боки, глаза как щёлочки. А вокруг холопы его столпились, хозяйских приказаний ждут.

– Ты что ж это, братец, меня перед народом срамишь, кричишь, словами бранными называешь? – вкрадчиво начал купец. – Я на своей земле, имуществом своим распоряжаюсь по своему разумению. А что оно когда-то твоё было – так не взыщи… Сам своей волей от него отказался…

Приказчик купцов – кхе-кхе – понятное дело, тоже рядом стоял. Он всегда за хозяином следовал и все приказы его выполнял не прекословя. Но тут – поди ж ты, что на него нашло! – смутился он. Видно, жаль ему сделалось того, до крайности дошедшего, дворянчика бедного. Подошёл близёхонько к хозяину и прошептал тому на ухо: «Сила Иваныч, отдали б ему книжки эти, а? Ведь без надобности они вам… Что, в самом деле…» Но купец с таким бешенством на приказчика глянул, что тот чуть язык не проглотил. Попятился – глаза в землю. И больше уж слова против не вымолвил.

А бедный философ со своего обидчика глаз не отводил, выдохнул только:

– Негодяй! Ничтожный негодяй… Ты воспользовался моментом… Что ты сделал с моими книгами?! Это ценнейшие издания… я их по крупицам собирал… а их – на улицу, под дождь… О Боже, Боже мой!..

Бедняга задыхался, его била мелкая дрожь.

– Так беспокоитесь, сударь, что книжки намокли? Так мы их сейчас живо высушим… Эй, Васька, Ивашка, керосину давайте!.. – купец махнул рукой, и, не успел философ и глазом моргнуть, как его возлюбленные книжки, облитые керосином, запылали факелом посреди двора.

Несчастный окаменел. Он смотрел на гигантский костёр молча, стиснув руки так, что побелели костяшки пальцев – казалось, он держит сам себя – из последних сил. Когда огонь стал прогорать, он медленно двинулся прочь, прошептав только: «Аутодафе…»

Но купец был недоволен и раздосадован: он-то надеялся, что его враг будет кричать и кататься по земле, рвать на себе волосы и всё такое прочее, что полагается делать людям в крайней степени отчаяния и горя. А этот – тьфу! – сухарь! Ничем его не проймёшь! Даже сладкую минуту торжества над собой, поверженным, ухитрился испортить! В досаде он крикнул вслед уходящему:

– Эй ты, гордец! Твой дом был похож на свинарник, поэтому там и будут жить мои свиньи! А ты будешь у меня на службе – за ними ухаживать! Имей в виду – я выкупил все твои расписки, и теперь ты мой должник! Послезавтра поутру я еду в город. И если не явишься завтра, опротестую все векселя и посажу тебя в долговую яму! Слышишь, ты?! От меня не скроешься!

Философ ничего не ответил, даже не обернулся. Казалось, он потерял всякую чувствительность к боли. Но один Бог знает, что он испытывал в эту минуту. Он брёл, как слепой, механически переставляя ноги, и через некоторое время скрылся из глаз наблюдавших за ним людей.

А что же односельчане? Негодовали они, возмущались жестоким поступком власть-и-деньги имущего? Горячо сочувствовали несчастному, не сделавшему никому из них ничего дурного за всё время их соседства? Увы, не слишком! Скорее, многие из них были разочарованы «бесчувствием» философа – ну, не понимали они его, и весь сказ. Присутствовало тут и гаденькое чувство облегчения – чур-чур, обнеси мимо беду – что не их коснулся гнев могучего человека, которому хватит теперь разбираться с «чудаком». Были, конечно, и такие, кто пожалел философа – и за что ему, бедолаге, такое – но вслух говорить опасались, чтоб на себя беды не накликать. В то время философ тихо шёл по лесу – безо всяких мыслей, словно влекомый невидимым потоком – пока силы не оставили его и не упал он посреди лесной дороги, потеряв сознание.

Когда же очнулся, была ночь. Далёкие звёзды мерцали на высоком тёмном небе. Рядом, потрескивая сучьями, горел костёр. А возле костра, боком к нему, опустив голову на руки, сидел незнакомый человек в чёрной накидке. При виде костра философ до боли ярко и резко вспомнил всё, что произошло с ним за этот день, и как книги горели в огне, выгибаясь корешками, как живые… и не смог сдержать стона.

Человек поднял голову, и философ увидел его глаза, смотревшие пристально и мрачно из-под почти сросшихся бровей.

– Ты ранен? – спросил человек.

– Снаружи нет, – прошептал философ. – Мне растерзали сердце…

Человек некоторое время смотрел ему в лицо, словно размышляя, стоит ли продолжать разговор, и наконец бросил:

– Кто?

– Сила Иванович… – пробормотал несчастный. – Впрочем, что об этом… я конченый человек.

Взглянув на собеседника, он поразился, какую реакцию произвели его слова. Злая радость отражалась у того на лице, ноздри раздувались.

– Тебе повезло… – сказал он. – Рассказывай.

И философ рассказал. Рассказал всё, что случилось с ним ныне, и не утаил всех давних событий и обид, связанных с их семьями в прошлом, которые лежали грузом в его сердце и о которых он не рассказывал ни одной живой душе. Да, так бывает. Человек, долго хранящий молчание, вдруг выплёскивает всё самое сокровенное первому встречному незнакомцу, как на исповеди. Но в лице мрачного собеседника он получил благодарного и внимательного слушателя. Хотя, собственно, собеседником того и назвать-то было трудно, ибо за весь рассказ он не проронил ни слова, не вставил ни одного замечания.

Когда философ закончил, наступило молчание.

– Ты знаешь, кто я? – спросил мрачный человек.