Философ покачал головой. Но в этот момент в его сознании уже забрезжила смутная догадка. В округе ходили рассказы – почти легенды – о шайке жестоких разбойников, обитавших в диком лесу и нападавших изредка на богатых купцов и прочих проезжих людей. Эти нападения всегда вызывали ужас и долгие пересуды среди населения, потому что выходило каждый раз что-то непонятное и мистическое. Во-первых, нападали не на всех, а только на сильно «грешных» и богатых – «середняков» не трогали. Во-вторых, это случалось не регулярно – так сказать, то густо, то пусто, и в разных местах, иногда значительно удалённых друг от друга. И в третьих, самих разбойников никто в лицо не видал – свидетелей они не оставляли. Непонятно только, откуда тогда брались сведения. Рассказывали, что особой лютостью отличался атаман, которого будто бы звали Петром и которого боялись и беспрекословно слушались все члены шайки. Много чего рассказывали шёпотом, оглядываясь и вздрагивая, да не всему можно верить, ибо сведения эти были иногда фантастичны и часто противоречивы.

– Меня зовут Пётр, – сказал незнакомец, и глаза его впились в глаза философа.

Тот назвал себя, и, хотя и подтвердилась страшная догадка о том, что сидит перед ним жестокий предводитель разбойников, не дрогнул – даже секундного страха не проскользнуло во взгляде его, что, по всей вероятности, и спасло ему жизнь.

– Я могу наказать твоего обидчика, – продолжал мрачный человек, – если ты расскажешь о его планах – куда и когда он собирается.

– Накажи, о накажи его! – с жаром выкрикнул философ. – Убей его, растерзай его! Он собирается в город послезавтра утром… нет, завтра, ибо сегодня уже наступило вчерашнее "завтра", да не по обычной дороге, а поедет через старую просеку – слышал, он её велел расчистить. Я не сумел бороться с ним – ни силой, ни хитростью, которой нет… так, может, сильный сможет.

– Так-таки и нет?.. Хитрости… Ведь ты узнал, кто я? Но не сказал об этом, – прищурился атаман. – Никто не должен видеть моего лица и уйти после этого.

– Какая разница, – махнул рукой философ. – Ты знаешь обо мне всё. Можешь убить меня. Мне всё равно. – И потом добавил тихо, будто про себя: – Только вот мальчик пропадёт без меня. Жаль его…

Молчание повисло над ночной дорогой. Лишь потрескивали сучья костра, да вдали в лесу ухала сова. Атаман думал.

Наконец, сказал он:

– У того, кто видел меня, – только две дороги. Одна – большая, проторенная – сразу на небо: в рай ли, в ад – это уж кто как заслужил – там разберутся. Вторая – тоненькая тропка, которой идут единицы – навек со мною остаться, до смерти – моей ли, его – как судьба… Против правил моих – убивать несчастных. А тебя счастливчиком назвать может лишь тот, кто по кривде живёт. Ты – вижу – человек чести. Дашь ли слово крепкое, что коль отпущу тебя в город – парня горемычного устроить – никому про меня не скажешь, и потом, как дело сладишь, тот же час ко мне сюда вернёшься, чтоб в товарищество наше вступить?

Ответил ему философ:

– Дам тебе слово, вернусь. Одна загвоздка – не знаю я, чем помочь ему смогу, как устроить. Не осталось у меня ровно ни гроша. Так хоть повидать его и благословить…

– Отправь его доучиваться. Денег тебе в долг дам. Потом у меня отработаешь, – и полетел на колени философа увесистый кошель. – Теперь иди. Место это заметь. Через три дня, не позже, возвращайся. Успеешь – день туда, день обратно, да в городе день. Вот – поесть тебе в дороге, и укрыться от стужи ночной…

Бросил атаман бедолаге хлеб в тряпице, накидку с плеча ему скинул, свистнул… Неведомо откуда примчался конь – вскочил на него тёмный человек и исчез в ночи.

Философ сидел оторопев и уж не знал, во сне иль наяву всё было… Но вот он – хлеб, и накидка, и кошель… От костра теплом пышет. Поел он, завернулся и лёг спать до света. Как стало светать встал и пошёл в город, стараясь не думать о том, что впереди. Как уж будет – так будет.

Вот добрался он до города. Приходит, где парня выздоравливающего оставил, а тот чуть не со слезами рассказывает, де, хозяин выселять хочет – много они ему задолжали за комнату, комната та над трактиром была, на втором этаже. Философ, слова лишнего не говоря, спустился вниз и все долги сразу и заплатил, не торгуясь. Трактирщик просто рот открыл от изумления – все ж в городе историю ту знали, и что банкротом кто сделался – тоже знали. Заказал еды вдоволь, позвал сына своего друга и сели они ужинать в отдельном кабинетике тут же, в трактире. Только сидит философ такой невесёлый, ну просто как в воду опущенный, и кусок ему в горло не лезет. Юноша и спрашивает, что с ним. Тот лишь головою покачал и говорит, мол, учиться поедешь, в университет вернёшься.

– Как так? – удивился парень, – откуда ж я денег на учёбу возьму?

– Я дам. Только, Бога ради, не спрашивай ни о чём.

– Ну уж нет! – воскликнул тот. – И так я столько горя принёс вам, и в долгу не отплатном, самой жизнью должен – уж и не знаю, когда сумею расплатиться – никак не могу больше брать ничего. Как бы на меня мой батюшка посмотрел, кабы узнал всё это!

– Придётся, – устало молвил философ, – нет пути другого. Здесь тебе нельзя оставаться. Завтра утром и поедешь…

Юноша говорит:

– Прошу вас, расскажите мне без утайки, что случилось с вами? И откуда деньги эти взялись?!

– Не могу… Слово дал.

– Когда так, не могу я денег взять и не поеду никуда – с вами останусь, – упёрся парень.

– Ох, ничего ты не понимаешь, – застонал философ. – Что ж, расскажу я тебе – ближе тебя и нет у меня никого… если ты обещаешь завтра же утром поехать, как я велю.

– Обещаю… уеду.

И рассказал ему философ всё как было. Ох-ох, не следовало б ему этого делать, право слово…

Понял юноша, в какую беду втравил он старого друга своего отца. Ничего не сказал он, только глаза засверкали, и губы сжались плотно – и уж он всё для себя решил. А после говорит: «Поздно уж. Спать пора. Утром всё устроится, как надо…»

Кабы не был философ так удручён и не устал бы до полного изнеможения, почуял бы, что что-то не то опять замыслил молодой человек. На беду, был он уж вовсе без сил и вскоре заснул крепко.

А парень встал тихонько и отправился прямёхонько в лес – атамана искать. Благодетелю своему записку оставил: «Это я должен вместо вас Ему служить. Не поминайте лихом. Благословите».

Но не он один поспешал в тот час по тому же делу! Случилось так, что приказчик купцов на день раньше в город приехал, чтоб всё для хозяина подготовить и – кхе-кхе – философа в трактире увидал. А как узнал, что тот и расплатиться смог, удивился крайне и решил поразведать, как и что. Вот он сел тихонько под окошко той комнаты, где философ с парнем своим разговаривал, и всё до слова подслушал. И как понял, что купца – хозяина его – порешить собирается лесной разбойник, сразу в полицейскую управу кинулся: так мол и так, предотвратите нападение! Заодно и случай вышел с неуловимым атаманом разделаться! Только вот откуда сведения у него такие, утаил приказчик, не рассказал про философа – были у него на тот счёт свои соображения. Потому сказал, что разговор на улице подслушал, а кто говорил, в темноте не разобрал.

Частенько в управу поступали такие доносы, что такой-то и такой-то знают, дескать, где банду лесную поймать. И не раз уж облавы в лесу устраивались, да только всё без толку. Поэтому начальство довольно вяло отреагировало на очередную ябеду. Но распорядились-таки жандармов поутру в лес отправить, чтоб купца на той дороге встретить и до города проводить – от греха-то…

Да пока они утром собрались да отправились – путь, опять же, не близкий – уж к шапочному разбору поспели. Купцов шарабан разбойники подстерегли – первым кучера убили, и купца следом. Но успел он перед тем стрельнуть и уложил-таки одного лесного молодца. А молодец тот был – правая рука атамана. Быстрый, как птица, боец бесстрашный и ловкий, даром что пистолет никогда не использовал, зато владел он арбалетом и стрелял без промаха. Но вот как уж судьба повернулась… от неё не скроешься. Замешкались разбойники. Не хотел атаман соратника без помощи оставить – тот ещё живой был. Тут и жандармы подоспели, и завязался настоящий бой.

Полегло людей и с той, и с другой стороны. И юношу, что тоже к концу схватки поспел, уложили насмерть – жандармы или разбойники – и не разобрались в суматохе. Главное для полицейских было атамана взять. Окружили они его плотным кольцом – не вырваться. Но он им всё ж живым не дался. А сколько народу порешил – ужас!.. Как атаман погиб, остатки банды отступили, и кое-кто сумел в лесу исчезнуть – они на то мастера были. Но уж после нападений серьёзных на лесных дорогах не было. Так, по мелочи только. Видать, без атамана всё у них расстроилось.

Вот весь город загудел после того события! Сколь разговоров да пересудов было! Говорили, что узнал кто-то в Петре-атамане сына старого кузнеца местного, которого купец наш, когда ещё молодой был, разорил, по миру пустил, а потом и до острога довёл, где тот и сгинул. Видать, неспроста атаман встречи с обидчиком отца жаждал…

Приказчик купцов, отойдя немного от оторопи, собрался в полицию – на философа доносить, что это он, мол, разбойника-то навёл. Теперь уж нечего было ему опасаться – ни мести атамана, ни разборки, что там купец сам с философом учинил… Да только не дошёл он до полиции – так уж звёзды распорядилась. Тем днём за завтраком подавился он куском пирога, задохнулся и упал замертво. К тому ж покарать философа никто бы уж и не смог. Он сам это сделал. Услышав, что сын его друга убит был в схватке, и найдя записку последнюю, не захотел он больше жить. Дошёл до околицы и повесился на дубовом суку…

* * *

– Вот какая история приключилась когда-то в здешних местах… – закончил дятел. – А случилась эта последняя битва аккурат на летнее солнцестояние. Да ещё и полнолуние приспело. Вот в честь Великого Праздника и дали свыше шанс всем, кто в той истории завязан был, развязать тяжёлый узел, не затягивая на века. Для того и память оставили. Да… Редчайший случай… Правда, на несколько этажей всех спустили, но память – она дороже стоит, это факт…

Саша слушала рассказчика, как зачарованная. Ей казалось, она своими глазами видела все события, о которых говорил Памвон, – словно фильм посмотрела. Хотя девочка и не поняла последних его замечаний относительно памяти, в целом история выходила такая печальная, что она невольно расстроилась. Однако ей не хотелось, чтобы дятел это заметил, и она сказала нарочито небрежно:

– В общем, все умерли… как в плохой сказке… Ты всегда такие грустные истории придумываешь?

– Ничего не придумываю… просто сны смотрю, – пробормотал Памвон.

– Ну и сны у тебя! Повеселее ничего тебе не показывают?

– Как было… Историю не изменить, – отрезал дятел, встряхнулся и улетел прочь.

Маруфы

Саша сидела задумавшись. Но к чему Памвон ей всё это рассказал, взять в толк не могла. Она сидела в тени дубов и наблюдала за передвижениями трудолюбивых муравьёв, тащивших на себе грузы, превышающие по размерам их самих, – и как это они так всё хорошо организуют!

Вдруг слева от неё кусты затрещали – кто-то приближался… Как показалось Саше, кто-то большой и тяжёлый. Сердце у девочки замерло – неужели это вернулся Нил! Дождался, пока Приск ушёл подальше, и… Но нет. Это был вовсе не лось. На поляну выкатился Маруф-кабанёнок. И пошло-поехало…

Кабанёнок скакал, взбрыкивая копытцами и виляя задом. Он высунул язык и издавал всякие звуки, явно дразня Александру. Та не знала, сердиться ей или смеяться. С одной стороны, выходки маленького Маруфа были, конечно, издевательскими, но одновременно казались ей потешными.

– Вот свинёнок! – пробормотала Саша, невольно улыбаясь.

А тот расходился всё пуще и пуще – земля и трава так и летели из-под копытцев. В это время из гущи листвы показалась мама маленького шалопая.