И автомобиль рванул в сторону холма, на котором был расположен дом Каспара Мельника. Это никого не удивило – чекисты и раньше частенько наведывались к колдуну, но никогда не заезжали в деревню.

До вечера на холме шла гулянка: надрывалась гармошка, доносились стрельба, хохот и бабий визг. А к ночи поднялась невероятной силы буря с завывающим ветром, словно это бесновались и визжали ведьмы на колдовской гулянке. Над домом Каспара Мельника клубились черные облака, но ни капли дождя не упало той ночью. В полночь из туч ударил каскад молний, одна за другой, прозвучал нечеловеческий вопль, и так рвануло со стороны холма, что у людей волосы встали дыбом и завыли не только собаки, но и козы. Наутро самые смелые поднялись было посмотреть, что осталось от дома колдуна после взрыва, но не дошли до вершины – оттуда змеился по земле смрадный липкий чад, не дававший возможности дышать и пачкавший одежду и лица…

С тех пор деревня начала хиреть. Воскресшие со временем усыхали, что-то внутри них как бы терлось и перекатывалось, как в банке с сухофруктами, и со временем они стали пропадать. Вчера еще был человек, стоял у калитки с полузакрытыми, как у них водится, глазами, а завтра на двери висел замок. Бабки говорили, что их уносит бурей. Бури действительно после смерти колдуна стали напастью для Заупокойной. Они проносились над деревней короткими смерчами, возвещая об очередной засухе и никудышном урожае. А живые стали умирать, когда хотели.

* * *

После того, как дед, пожелтев и сморщившись, исчез, бабушка собрала меня в дорогу. Ночью я пробирался лесом, опасаясь встретить за каждым деревом вооруженного до зубов чекиста. Но попадались лишь гипсовые скульптуры, похожие на кладбищенские памятники. То это был мальчик с горном или барабаном, то девушка с веслом. Так и я исчез из родной деревни.

Потом я окончил летную школу, а когда началась война, служил в военно-транспортной авиации. В 1942 году самолет подбили, и мне не повезло – я чуть-чуть не дотянул до аэродрома. После взрыва все, что от меня осталось, похоронили на можайском кладбище. У меня дома висит фотография – бравый улыбающийся боец стоит в заснеженном поле с двумя ведрами. Сзади приписка «Рядовой Недоглядов с останками летчика-орденоносца М.». Приятели, заезжая в гости, смеются:

– Хорошо выглядишь!

Когда в 60-х годах министерство обороны получило квоту на оживление героев, погибших на Отечественной войне, меня тоже включили в очередь. Так и живу с 1977 года, в принципе, молодым человеком, правда, раз в пять лет требуется вакцинация. И еще у меня бывают приступы апатии, когда обещают сильные порывы ветра с юга, – я закрываю наглухо окно, а если оказываюсь на улице – ускоряю шаг.

Екатерина Данскова. «Мне не холодно внутри»

Мне не холодно внутри

Ниду шла по пыльной дороге, держа в одной руке подол от сарафана, а в другой палку для Ифти. Она ещё только успевала замахнуться, а Ифти уже бежал вперед, взбивая лапами пыльную пену. Вдалеке уже виднелся водораздел, но нужно было ещё пройти мимо отвесной скалы Карадаг, про которую вечно рассказывают местные старухи. Никто в деревне Ий-Ман давно уже и не верит их свистящему шёпоту, но всё-таки проходить мимо Карадаг лучше на цыпочках и уж точно ни с кем не разговаривать.

Ещё совсем маленькой, когда отец ещё был жив, а у бабушки было на сто морщинок меньше, Ниду придумала способ, как не бояться и не забыть, что нельзя говорить ни словечка. Она придумала считалку, которую повторяла про себя до тех пор, пока мрачный каменный склон не заканчивался и не начинался ручей: раз-два-три, мне не холодно внутри… раз-два-три, на меня не посмотри…

Старухи в деревне говорили, что лучше пробежать бегом, близко-близко к подножью, чтобы Карадаг не смогла тебя увидеть. Ниду как-то спросила у своей бабушки Айнуш, почему все так боятся Карадаг, почему никто никогда не пытался на неё забраться? И почему все молчат, когда идут за земляникой или можжевеловыми шишками?

– Слава старцу Эппе, пусть господь бережёт его душу… – говорила бабуля Айнуш. – Эппе однажды спас одного нашего юношу от взгляда Карадаг. Но если уж гора решит на тебя посмотреть, ты больше никогда не сможешь быть моей маленькой Ниду.

– А разве скала может посмотреть? А как я узнаю, что она меня увидела? – спрашивала Ниду.

– Ты сразу поймёшь, отведи господь! – бабушка Айнуш перекрестила внучку. – Все глаза мира сразу посмотрят на тебя.

Ниду уже подходила к скале, к привычному, абсолютно мёртвому куску пути. Здесь никогда не было никаких звуков, ни ветерка, ни птичьего щебета, ни даже стрёкота цикад.

– Ифти, Ифти! Ну-ка ко мне! Иди рядом! – Ниду было как-то не по себе, и она хотела быстрее пройти неприятный отрезок, взяв собаку за верёвочную петлю на ошейнике.

– Ифти… – шёпотом сказала Ниду и наступила на тень от скалы. Ифти звонко гавкнул, тень вздрогнула, а Ниду так испугалась, что со всех ног бросилась бежать обратно домой, бросив и палку, и бочонок для можжевеловых шишек.

Зайдя домой, она сразу открыла плетёную дверь бабушкиной комнаты, чтобы рассказать, как Ифти залаял прямо у подножья Карадаг. Бабушка сидела на кровати. Её тонкие седые косицы лежали на худых плечах, а огромные глаза, не отрываясь, смотрели на внучку. Ниду замерла на пороге комнаты и за окном увидела отца – он стоял в зарослях свекловичного тростника и смотрел ей прямо в глаза.

– Раз-два-три, мне не холодно внутри… – Ниду так и стояла на пороге комнаты. – Раз-два-три, на меня не посмотри…

Клюка бабушки Айнуш

Стук деревянной палки всегда выдаёт идущую за продуктами или прогуливающуюся по берегу старушку Айнуш. Сухое и звонкое “цуи-уа, циа-у” и потом гулкое “тонк-тонк” – это она выходит из комнаты со скрипучими половицами. “Крак-крак-крак” – идёт по вымощенной камнями дорожке. “Пуф-пуф-пуф” – срезает через мокрый после дождя палисадник. “Хосс-п, хосс-п” – мелкая галька вдоль кромки моря разбегается от её дубовой клюки.

Каждый мальчишка в деревне у Холма мечтал походить с такой палкой хотя бы денёк: нет ничего удобнее для понарошечной стрельбы или бешеной скачки козлом вокруг уставшей матери. Но старушка Айнуш, с тех самых пор как её любимая внучка пропала у скалы Карадаг, никогда не выпускала из рук чёрную резную клюку с гладкой латунной ручкой.

Сегодня солнце почти не светило, и казалось, что утро с трудом договорилось с ночью, чтобы наконец наступить. Звуки были ватными, воздух – холодным, бельё на веревках деревенских хозяек – мокрым, а детский сон таким же крепким и сладким, как чай старушки Айнуш. Она доедала булочку с изюмом, когда в дверь постучали.

Цуи-уа, циа-у, тонк-тонк-тонк.

– Кто там? – спросила старушка. Никто не отвечал, не дёргал ручку в нетерпении и не шуршал бумагой от халвы. Приходить в гости к Айнуш без халвы или хотя бы ореховой нуги в деревушке не рисковали.

– Да кто там, наконец?! – старушка отставила палку в сторону и, держась за поясницу, вдела цепочку в чугунную петлю и осторожно приоткрыла дверь. Поводив через щёлку одним глазом то влево, то вправо, Айнуш загремела затворами и попыталась рукой нащупать гладкую ручку клюки в углу. Но натыкалась то на паутину, то на плащ, висевший на ржавом гвозде, то на трость зонтика, то на спящего на табурете кота Эрме. Айнуш растерянно стояла посреди утренней голубоватой темноты прихожей и всматривалась в тот угол, где только что оставила свою палку. Там ничего не было. Айнуш распахнула дверь, тяжело шагнула через порог и по привычке выставила вперёд себя руку, держа невидимую клюку. Несколько минут она то оглядывалась на дверь, то всматривалась в заросли свекловичного тростника за калиткой. Ни у соседских домов, ни у колонки с водой не было ни души, даже для молочника ещё было, кажется, рановато.

Вернувшись в прихожую и заперев дверь, Айнуш увидела свою клюку, стоящую в углу. Именно там, где ещё недавно она и должна была быть. Кот, плащ, зонт, утренние сумерки – всё было на своих местах.

– Ты где была?! – прикрикнула старушка в угол и ухватила палку за латунный нос.

Она так обрадовалась находке, что не стала долго раздумывать над странным исчезновением, списав его на свою невнимательность и раннее утро, в котором иногда всё так перепутается, что кусочки снов нет-нет да и проскользнут в дневные дела.

Тонк-тонк-тонк – шла Айнуш, крепко держа в руке свою верную помощницу.

– Хоть бы чай не остыл, пока я тут хожу, кто-тамкаю не пойми кому, – посетовала старушка и села в плюшевое кресло. Чай всё ещё дымился тонкой серой змейкой над светло-коричневым озерцом.

– Ты чего такой горячий? – Айнуш обожглась и отставила чашку. – Интересно, я смогу наконец позавтракать?!

На столе рядом с откушенной булочкой и чаем вдруг появился бутерброд с козьим сыром и кровяной колбасой, гречишные блинчики и сливовое варенье. Старушка Айнуш замерла, вцепившись в плюшевые подлокотники, и не могла пошевелиться. Она с опаской тронула блюдце с вареньем и быстро отдёрнула руку. Блюдце как блюдце. Потом быстро клюнула крючковатым пальцем сыр. Это утро было таким странным, что хотелось скорее рассказать о нем соседке Лидэ.

Опершись на свою клюку, Айнуш быстро вышла из комнаты, звякнула калиткой и – пуф-пуф-пуф – зашагала по тропинке. Ей казалось, что палка уже не была такой удобной, как раньше. Она как будто не хотела шагать вместе со старушкой, а капризничала и плясала. Больше не было под руками уверенной, твёрдой опоры. Айнуш остановилась. Клюка подалась вперёд своим резным тельцем и развернула старушку в сторону. Палка стала сама ударяться об землю, каждый раз делая небольшой шаг так, что старушке пришлось только поспевать за своей новой хозяйкой.

– Куда ты, остановись! Лидэ, Ли-идэ-э! – позвала напуганная Айнуш свою соседку. Но клюка уже тащила старушку к дому прачки Иллу. Поравнявшись с забором, клюка вдруг остановилась, выпрямилась и топнула. Тонк! Из окна раздался сначала обеспокоенный женский голос, потом отчаянный крик, замелькали тени, и задрожало пламя свечи, которая с ночи догорала на столе.

* * *

Вечером Айнуш и Лидэ оживлённым шёпотом обсуждали странные происшествия сегодняшнего утра и пили густую крыжовенную наливку. Лидэ рассказала, что у прачки сегодня утром умер от тифа трёхлетний сын, и они с опаской поглядывали в угол, где стояла резная, нарядно-чёрная клюка Айнуш.

– Сейчас бы к твоей наливке копчёной селёдки и ароматного пюре, которое готовит кирпичник Торрэ… – сказала Айнуш и вдруг услышала какой-то очень знакомый звук. Тонк! И на столе появился чугунок, заботливо закутанный в кухонное полотенце.

– Айнуш, разве ты что-то приносила с собой? – обе изумлённо смотрели на чугунок.

– Я пойду… – сказала Айнуш. – Сниму бельё с веревки, пока не начался ливень.

Айнуш поспешно взяла палку и вышла. Подходя к дому, она опять почувствовала, как палка засопротивлялась. Обессилев от страха, Айнуш шла туда, куда клонила её черная резная трость. Рядом с конюшней местного казначейства клюка выпрямилась и звонко стукнула по порогу: тон-н-нк! Айнуш уже поняла, что завтра утром от какой-нибудь болезни падёт молодая почтовая лошадь.

Старушка бросила палку на землю и решила, что без неё дойдёт до дома, запрёт дверь, а завтра пойдёт к деревщику и закажет у него новую, красивую и не такую зловещую трость. А заодно выспросит жену деревщика тётушку Исту про племянницу Ларию, приехавшую ночью в Ий-Ман. Айнуш шла, тяжело переставляя ноги: вот уже близко её калитка, окна с недавно выбеленными ставнями, между которыми уже виднелся силуэт кота Эрме. Старушка лязгнула замком калитки и быстро заперла её изнутри.

– Уф-ф! – облегчённо вздохнула Айнуш и направилась к двери дома.

Тонк! – что-то громко ударилось в ворота.

Ступка дядюшки Эппе

Старик Эппе чем-то гремел в деревянном сарае, когда тётушка Исту заглянула к нему через забор.