– Кто-то есть дома? Эппе?! Опять ты толчёшь в своей медной ступке чужие судьбы? Лучше бы занялся своей и подвязал виноград, а то он скоро совсем ляжет на землю.

– Исту, это ты? – спросил Эппе, выглядывая из сарая.

Старик снял галоши, аккуратно поставил их за порогом и в лёгких садовых туфлях пошёл открывать чугунную калитку, в которую, кстати говоря, уже совершенно не влезала тётушка Исту.

– Скоро мне придётся искать в чулане ключи от ворот! – засмеялся Эппе, помогая соседке войти.

– Слушай, Эппе, помнишь, я давала тебе семена мускатной тыквы? – спросила Исту, тяжело поднимаясь по каменным ступенькам.

– Да, я посадил их вон там, возле ручья, и уже видел одну маленькую тыковку под листом. А что? Ты хочешь испечь тыквенное печенье? Боюсь, что нам с тыквами нужно ещё пару недель.

Исту молчала, она думала сейчас совсем не о печенье, а о том, что приехала её племянница Лария, вся в слезах вышла из повозки и бросилась к ней на шею. Они проговорили всю ночь, и к утру было решено: сразу после завтрака Исту идёт к Эппе, чтобы уговорить старика снова потолочь судьбу Ларии.

Про Эппе начинали говорить за четыре деревни до озера Мао и судачили до самого въезда в город. Каждая мать хотя бы раз приходила к нему просить за детей, а каждая жена – жаловаться на мужа. Эппе всегда слушал внимательно и пытался почувствовать запах каждого горя.

Прикрывая глаза, он мысленно подбирал специи и травы для своей ступки: кунжутные листья, лавровый стебель, горошина белого перца, виноградные косточки и капля сандала. Он не знал, почему берёт тот или иной корешок или цветок, но чувствовал, что это и есть судьба. Он даже как-то раз по секрету сказал тётушке Исту, что судьбу можно обмануть, но только один раз в жизни. Можно добавить в неё то, чего там никогда не было. Или убрать что-то, чего убирать нельзя. Исту взяла глиняную миску, наклонила в неё бочонок с квасом и села на край табурета.

– Эппе, давай добавим в ступку Ларии немного семян мускатной тыквы? Они с Ирвином так хотят ребёночка, и вот уже четвёртый год ничего не выходит. Может, мы положим пару семечек от самой пузатой твоей тыквы, а? Эппе?

Эппе знал, что для счастья всем всегда не хватает самой малости. Буквально одной тыквенной семечки. Пять лет назад Лария приходила к Эппе и плакала, что отдала бы всё на свете, пусть только Ирвин выберет именно её, а не дочь кирпичника. Эппе тогда долго принюхивался, прикрывая глаза, хотел поточнее разобрать – кориандр это или кардамон, добавлял мысленно даже сушёную кожуру свёклы, чтобы Ирвин полюбил бледную Ларию. Разобравшись с составом, старик всю ночь толок судьбу девушки круглым медным пестиком, растирая и размалывая все преграды. Он понимал, что положил в ступку Ларии гибискус, которого, кажется, совершенно не было в её судьбе. Но гибискус так шёл к её букету из кешью, ванили и кардамона!

– Исту, ты же знаешь, если я что-то добавлю, то всё может поменяться, – сказал Эппе, устало глядя на соседку.

– Да, но тыква точно не повредит! – почти выкрикнула тетушка Исту.

Эппе долго сомневался, отнимал, прибавлял, и даже пальцы его иногда шевелились от счёта на воображаемых соломинках. Исту терпеливо ждала, допивая квас.

– Ну что там? Получается? Эппе, ты же сможешь сделать Ларию самой счастливой, я знаю!

– Исту, я уже один раз обманул её судьбу и положил в ступку цветок гибискуса. Дочь кирпичника, как ты знаешь, уехала в город, и больше мы о ней не слышали. А вдруг она вернётся?

– Даже если она вернется, у Ирвина уже будет сын, а Лария будет абсолютно счастлива! – настаивала Исту.

Эппе немного постоял у дверей сарая, посмотрел на маленькую тыковку под большим шершавым листом, на кудрявый огуречный ус с единственным жёлтым цветочком и на окна соседского дома Исту, за которыми билась в слезах Лария, мечтавшая о ребёнке. Эппе снова переобулся в галоши, вошёл в сарай и по очереди засыпал в ступку все специи, сохраняя выбранный ещё в первый раз строгий порядок. Но цветок гибискуса, сорванный с клумбы у мукомольного домика, и семечка тыквы так и остались лежать рядом с медной ступкой.

Возвращаясь в дом, Эппе натянул между деревьями верёвку, поднял с земли и аккуратно привязал за макушку виноградную лозу, которую как-то в благодарность принёс кирпичник Торрэ. Этот сорт винограда кирпичник хранил в секрете два десятка лет, чтобы сделать терпкое молодое вино с горчинкой для особого повода – свадьбы дочери.

Цветы для Ларии

В деревне Ий-Ман, спрятавшейся между тисовых рощ у самого подножья холма, не было ничего примечательного, кроме деревянной колокольни, свежей рыбы на утреннем рынке и старого тенистого айвового сада. Единственным, чем гордились все жители Ий-Ман, была большая цветочная клумба в огромной – в десять обхватов – глиняной кадке. Клумба стояла у мукомольного домика, но никто из деревенских не смог бы вспомнить, кто и когда вылепил эту серую кадку с гербом, который уже превратился в бесформенное витиеватое пятно, и тем более кто посадил там первые цветы.

Каждое второе лето солнце выжигало в Ий-Ман всё вокруг, не щадя ни клёнов, ни смородиновых кустов вдоль низеньких заборов, ни виноградника старого кирпичника Торрэ. И только цветы в клумбе стояли крепко и прямо, как оловянные солдатики в витрине магазина игрушек. Каждый мальчишка хотя бы раз тайком рвал с клумбы цветы, чтобы подарить соседской девочке, женихи вставляли в петлицы своих пиджаков бутоны карликовой ий-манской розы, которая росла только на этой клумбе, а невесты в ночь накануне свадьбы срывали несколько флоксов и карминовых лилий, чтобы сплести к утру свадебный венок, приносящий удачу.

Только старуха Луиссия, которую вся деревня считала странной, потому что та нанизывала рыбьи головы на каждый колышек своего бамбукового частокола, никогда не рвала цветов. Она обходила клумбу стороной и что-то шептала себе под нос. А когда её спрашивали, отчего она не возьмёт хотя бы один плакучий гладиолус, она крестилась, поминала святую Маргарет и приговаривала, что эти цветы отняли у неё сына. Но все знали, что Луиссия всегда жила одна в своём покосившемся домике у самого Корабельного мыса, на полпути до Карадаг, и только посмеивались над ней.

И если за айвовым садом и присматривал, пусть и спустя рукава, зять садовника, то клумба жила сама по себе: цвела и благоухала без всякого на то основания. Никто из жителей не занимался ею, не рыхлил в ней землю, не поливал и не удобрял прелыми айвовыми листьями. А если вечером какой-то очередной воздыхатель и срывал несколько стеблей гортензии, то назавтра вместо них вырастал ковёр восточного мака или кружевной примулы.

* * *

Каждый день после закрытия рыбного рынка рыбак Ирвин проходил мимо клумбы, мечтая, как придёт домой и снимет наконец рабочие брезентовые рукавицы, тяжёлые, набравшие тины рыбацкие штаны, искупается в ледяном озере Мао и выпьет горячего, сваренного на трескучей плите кофе.

Жена Ирвина Лария после третьего удара колокола на старой деревянной колокольне уже глядела в окно, чтобы первой увидеть мужа и начать хлопотать на кухне. После того как второй месяц подряд стаи серебристой кефали стали обходить бухту Ий-Ман стороной, Ирвин стал раздражительным и не терпел даже малейшей заминки в хозяйственных делах. Он строго следил, чтобы Лария вовремя подавала кофе, чтобы булочки со сливовым вареньем не были подгоревшими, чтобы сухое бельё на верёвках не болталось без дела и чтобы смешливая подруга Ларии – Миста – убегала всегда до того, как Ирвин переступит порог.

Весной, ещё перед свадьбой, Ирвин, кажется, был совершенно другим, он играл ей на мандолине, рассказывал о бабушке и о детстве, которое провёл за Холмом, и всегда, провожая Ларию до дома, помогал ей нести плетёную корзинку с инжиром и медовыми сотами.

Сегодня, проходя мимо клумбы, Ирвин вдруг вспомнил, что до свадьбы он всегда срывал несколько цветков для любимой Ларии. Ирвин остановился и посмотрел на маки, разлившиеся в самом центре клумбы. Он думал о том, как подолгу они с Ларией гуляли по айвовому саду, без причины смеялись за обеденным столом, и он не ругал её за вытекающее из булочек сливовое варенье. Но срывать маки для Ларии ему почему-то не захотелось.

“Зря я стал так холоден и строг к ней”, – подумал Ирвин и в ту же секунду увидел, как цветы задрожали, зашуршав лепестками, будто от порыва ветра, а стебли стали как будто немного сочнее. В середине клумбы, в окружении маков, возвышался очень красивый бордово-красный цветок с игольчатыми лепестками и жёлто-синей сердцевинкой.

“Странно, что я его не заметил”, – подумал Ирвин. Цветок был выше остальных и стоял, наклонив тяжёлый бордовый бутон. Ирвин даже не понял, как руки потянулись и сорвали этого красавца. Он нёс цветок домой, чтобы подарить жене. У поворота к их с Ларией домику Ирвин поднёс к носу желто-синий бархатный зрачок, окружённый бордовыми ресницами лепестков, и вдруг понял, что жена недостойна такого подарка. Наверняка булочки снова подгорели, бельё почём зря треплет ветер, да и кожа на её руках уже не такая шелковистая, как была раньше. Ирвин замедлил шаг и раздумывал, что же ему сделать с цветком. Он остановился, немного покрутил его между пальцами, зажмурился и со вздохом бросил цветок за соседский забор.

Весь день Лария и Ирвин провели, разойдясь в разные углы дома. Лария тихонько плакала от того, что Ирвин больше её не любит, а Ирвин отрешённо смотрел в окно. Ему не давала покоя одна мысль: как же всё-таки хороша цветочная клумба, как приятно видеть её каждое утро по дороге домой. Он пытался отвлечься, считая появляющиеся на небе звёзды, прочитал несколько полос вчерашней газеты, но всё время чувствовал, как тонкий аромат цветка наполняет комнату. Когда сумерки уже подобрались к открытым окнам, Ирвин нервно расхаживал по дому, пытаясь почуять – откуда этот дивный запах то ли фиалки, то ли семилистного византийского крокуса. Он открыл дверь, сделал пару шагов в густую темноту, наполненную трескотнёй цикад, глубоко вдохнул чёрный ночной воздух и побежал. Ирвин мчался, закрыв глаза, а ноги сами несли его к мукомольному домику: мимо виноградника, мимо старой колокольни, через айвовый сад, прямо к клумбе. Ирвин понимал, что нет ничего важнее и приятнее, чем быть сейчас вместе с этим запахом, стать его частью, быть самим этим запахом.

На рассвете, после бессонной ночи, проведённой в поисках мужа, Лария отпустила домой сонную Мисту и её жениха Кавия и остановилась у клумбы. Её внимание привлек очень необычный цветок в красном кольце маков: бордово-красный с игольчатыми лепестками и жёлто-синей сердцевиной…

Большая рыба

Вода на озере Мао была натянута, как фольга для запекания рыбы, которой по воскресеньям шуршала бабушка Пене. Казалось, что если нырнуть в воду с пирса, то порежешься о серебристые края, а если упадёшь плашмя, то так и останешься лежать, пока тебя не натрут солью и мускатным орехом, не обложат пряными сливами и не подадут гостям.

Кавий стоял на берегу и смотрел, как один из рыбаков почти заснул с удочкой в руке, пока леска, кажется, тихонько плясала. Наверное, какая-то мелкая рыбёшка доедала наживку, пока дед Хорге смотрел сон, в котором у него клюёт огромная рыбина и он несет её жене – той самой старушке Пене. Кавий жил в этой деревне уже почти тридцать лет и только сейчас понял, что чета Хорге и Пене с тех пор почти не изменилась. Вот уж воистину сила Холма и озера Мао, в котором водится самая вкусная и полезная рыба. Трава под холмом всегда зелёная, небо синее-пресинее, а люди живут до ста лет.

"Интересно, сколько им?" – подумал Кавий и тут же услышал голос старика Хорге прямо у себя за спиной:

– В мой день рождения всегда попадается что-то особенное. Мы с озером Мао старые друзья, оно не оставляет меня без улова. Но даже я не ожидал такой красивой и большой рыбы.

– Поздравляю! – сказал Кавий, немного смутился, но всё же задал вопрос. – А сколько вам лет?