Аполлон и Стикс - Ирина Алеева

– Вы испытываете такое огромное чувство вины перед теми женщинами? – спросил Андреас. – Ждете наказания?

– Я испытываю такое огромное чувство вины перед всеми женщинами, – поправил он. – И перед мужчинами. Мне посчастливилось потерять родительскую пару в полном составе. Это сделало меня незаменимым для человечества. Идеальным спасителем, кидающимся решать любую проблему. Архетип раненого целителя еще никогда не получал более точного воплощения.

– Не зацикливайтесь на штампах, – посоветовал Андреас. – Архетип раненого целителя мал в сравнении с многообразием жизни. Реальность еще может вас удивить.

В окно ударил порыв ветра, и Пантелей мягко соскочил на пол, не желая иметь ничего общего со всей этой драмой.

– У нас метель, – сказал Алекс, глядя, как кот, поддавшись внезапной жажде чистоты, с энтузиазмом мыл переливавшуюся золотом шубку. – Она уже удивила моего кота.

Андреас молчал. Словно под гипнотическим воздействием кошачьей обстоятельности, Алекс погрузился в воспоминание об одном из снов.

В его квартире была вечеринка. Люди стояли в прихожей с бокалами вина в руках. На кухне громко смеялись. В спальне, возможно, занимались сексом. В гостиной шел какой-то воркшоп. Ведущими были две девушки, с которыми он учился на лечфаке. Одна из них в реальности работала гинекологом, другая – окулистом, но во сне обе были реаниматологами и показывали собравшейся аудитории, как отличать мертвого человека от живого. Очевидно, все, чему их учили раньше: pallor mortis, algor mortis, rigor mortis, livor mortis [11 - Трупная бледность, посмертное охлаждение, трупное окоченение, трупные пятна. (лат. )] – теперь устарело. Опознать по этим признакам мертвеца больше было нельзя. Среди тех, кто бесспорно ими обладал, попадались живые люди. Девушки, которых звали Аня и Вика, объясняли, в чем заключается единственный признак необратимости смерти, и демонстрировали, как можно со стопроцентной точностью удостовериться в его аутентичности, не спутав ни с чем другим.

Комната была забита людьми, но интерес к воркшопу казался слабым. Все разговаривали о чем-то своем. Ведущие сидели далеко в углу, так что Алексу не было их видно. Их голоса тонули в общем шуме вечеринки. Когда он пробрался сквозь толпу и наконец посмотрел им в лицо, то оказалось, что они молчат.

Его охватил страх. Он почувствовал, что они молчат из-за него. У него возникло подозрение, что он обладает тем самым единственным признаком и в его присутствии продолжать воркшоп невозможно.

Вечеринку нужно было разогнать. Он не собирался кормить живых своим телом. Он подошел к окну и распахнул его настежь, твердо зная, что все они уйдут, испугавшись сквозняка. Обернувшись, он увидел их спины. Они действительно ровной струйкой потекли к выходу. Но на диване, прямо напротив него, закинув ногу на ногу, лицом к окну сидела она.

У нее были длинные темные волосы и высокий лоб, скрытый челкой. Она была настолько тонкой, что любое дальнейшее уменьшение ее фигуры неизбежно привело бы к ее полному исчезновению. Однако ее тонкость не превращалась в худобу, а лишь подчеркивала красоту тела. Оно казалось выточенным гениальным мастером из редкого, драгоценного материала, и этот материал был одновременно мягким и твердым, холодным и теплым, древним и ультрасовременным, доступным и элитарным, манящим и наводившим ужас. На ней была черная блузка без рукавов и узкая красная юбка до колен.

Он шагнул к ней. Она повела глазами, усмехнулась, и комната сменилась огромной городской площадью. По площади мчались автобусы, автомобили и мотоциклы. Ему надо было перейти на другую сторону с помощью ряда светофоров и зебр. Он был один.

– Алекс, где вы? О чем вы думаете? – раздался голос Андреаса из макбука. – Нам придется остановиться через пару минут. Чем-то хотите поделиться?

– Да нет, кое-что вспомнилось, – невнятно отреагировал он. – Подождет до следующего раза.

Однако в ту же ночь она приснилась ему снова. Он стоял возле двери ординаторской в коридоре второй травмы Склифа, где проходил интернатуру в две тысячи втором году. Она подошла, встала напротив, заслонив спиной вход в ординаторскую, и уставилась на него фирменным взглядом, который не выражал ничего и одновременно обещал все.

Он мгновенно ее узнал, и удивление в нем смешалось с гневом. Ее вторжение в мир старых институтских воспоминаний казалось наглостью, но она держалась спокойно, словно чувствовала за собой право быть там, где захочет. Он собрался было сказать ей что-то резкое, попросить отойти от двери, задавить авторитетом молодого врача, пристыдить. Вдруг он заметил, что на ней надета только белая ночная рубашка, какие выдают пациентам в западных клиниках. Он понял, что она пациентка отделения, и ему самому стало стыдно. Он протянул к ней руку, не зная зачем, и тут же осознал, что никогда не сможет до нее дотянуться. Она была совсем голая под рубашкой. Прозрачная ткань позволяла в подробностях разглядеть грудь, плоский живот с идеально круглым пупком, ровную смуглую кожу, обтягивавшую выпиравшие гребни подвздошных костей, и темные волосы, узкой полоской уходившие в глубину между ее ногами.

Он пристально смотрел на эти волосы, чувствуя приближение эрекции. По мере того, как кровь приливала к нижней части тела, плечи и голову постепенно охватывал холод. Трупное окоченение, казалось, наконец-то брало свое. Он огляделся, видя все вокруг необыкновенно четко. Стены больничного коридора раздвинулись и оказались выложенными из камня. Дверь, ведущая в ординаторскую, стала массивной двустворчатой конструкцией с тяжелыми резными ручками. Потолок низким сводом навис над головой. Он стоял в крипте средневекового замка, скудно освещенной масляными лампами. Вместо синего хирургического костюма на нем были рыцарские доспехи, сделанные из крупных металлических пластин. Вытянутая вперед правая рука была закована в латную перчатку. Он проследил за движением своих пальцев и снова увидел ее.

Ее больничная рубашка потеряла прозрачность и опустилась до самого пола, скрыв босые ноги и другие детали тела за тяжелыми складками сияющего белого шелка. Глубокий вырез лифа был вышит золотым узором. Дорогая белая ткань плотно облегала ее грудь и плечи и свободно ниспадала с локтей мягкими длинными струями. Ее бедра охватывал пояс, украшенный красными камнями; его длинные концы плетеными косами свисали вниз. Ее темные волосы были распущены. Челки у нее больше не было. Ее высокий лоб пересекал тяжелый золотой обруч, инкрустированный крупным жемчугом, отражавшим скудный свет ламп. Приглядевшись, он увидел, что это корона.

Он был охвачен священным ужасом и при этом испытывал сильнейшее сексуальное возбуждение. Ужас пригвождал его к полу; возбуждение принуждало к действию. Она смотрела на него спокойно, но не равнодушно. Он подался вперед и в следующий момент обнаружил, что стоит перед ней на коленях и, опустив голову, смотрит на золотые мыски ее туфель, яркие треугольники на каменном холодном полу.