Опера Цюаньшан - Эрих фон Нефф

Энн проснулась позже обычного. В щёлку между занавесками пробивались лучи утреннего солнца. Гэри уже ушёл на работу в автомастерскую. И хорошо. Энн вспомнила вчерашний сон, наслаждаясь каждым его мгновением. Она прокручивала его в памяти снова и снова, как особенно понравившиеся сцены из любимого фильма. Ей так хотелось, чтобы сон превратился в реальность, так хотелось увидеть Лин Чао наяву.

Но пора было открывать прачечную. Пускай Энн нынче встала позднее, на часах было только восемь утра. Энн отперла входную дверь. На пороге уже ждали ранние пташки: Тэмми и её славные дочурки с большой корзиной, набитой перепачканной детской одеждой. Энн заперла двери, ведущие в квартиру и офис, распахнула дверь прачечной настежь и подложила деревянный клин, чтобы дверь не захлопнулась. Оставив Тэмми хозяйничать в прачечной, Энн взяла с собой две авоськи и отправилась на Стоктон-стрит.

Стоктон-стрит была главной улицей китайского квартала. Здесь было многолюдно, хотя, слава богу, не так, как на Грант-авеню, где среди туристов не протолкнуться. Вывески магазинов были сплошь на китайском; повсюду слышались разговоры на кантонском. Некоторые, впрочем, говорили на мандарине, а английский звучал только в разговорах с гвайло, белыми.

Возле перекрестка с Бродвеем стоял полицейский патруль на мотоциклах. Один из полицейских, голубоглазый блондин, чья бледная кожа резко контрастировала с чёрной формой, помахал Энн рукой. Она улыбнулась в ответ и замедлила шаг.

И отчего это Гэри никогда не улыбается ни ей, ни клиентам? Вместо этого смотрит на всех волком и вечно не в духе.

Энн перешла на другую сторону улицы, повернула налево. Дети играли прямо на тротуаре, бросали в стену баскетбольный мяч, громко смеялись. Дальше по улице был рынок Суньсан.

– Где продают грибы шиитаке? – спросила она у продавца за ближайшим прилавком.

Тот в ответ махнул рукой.

– В самом конце, возле прилавка с капустой бок-чой.

Грибами торговала старая седая китаянка в поношенной крестьянской одежде. Она брала грибы из корзины прямо руками и складывала их в мятый бумажный пакет. При этом она что-то бормотала себе под нос, но едва слышно, слов было почти не разобрать. У неё были тёмные пальцы, и Энн задумалась, а когда в последний раз эта старая женщина мыла руки?

Энн вспомнила свою бабушку, на которую эта старая женщина была совсем не похожа. Вей-Минь Пен принимала участие в Великом Походе и была близко знакома с Председателем Мао. Может быть даже очень близко. И какова в этом случае истинная родословная девочки Сань-Сань? Бабка была суровой женщиной, с низким, почти мужским голосом; держалась всегда по-военному строго и другим членам семьи спуску не давала. Но теперь, будучи в Америке и вспоминая свою прежнюю жизнь в Китае, Энн поняла, что бабушке действительно было чем гордиться. Старая седая крестьянка, грязными руками копающаяся в корзине с грибами, была как живое напоминание о том, какой была жизнь простых людей до Мао. Председатель Мао был прав во всём. Ну, за исключением культурной революции.

Энн вдруг подумала о себе самой. Вот она, пришла на рынок за деликатесами, чтобы ублажить нелюбимого мужа вкусной едой. Чем она лучше этой старой женщины в простой крестьянской одежде? Да, душа её противится такой жизни, но что с того?

Когда Энн вернулась в прачечную, новых посетителей там не было. Прачечная не требовала особого присмотра; она была расположена в глухом переулке, случайные люди сюда не заходили. Порой на дню случались вот такие тихие минуты, и тогда у Энн появлялось некое ощущение, похожее на чувство покоя, которое она испытывала в родительском доме, или вроде того чувства умиротворения, когда она из любопытства заглянула в церковь Святой Девы Марии на Грант-авеню. В церкви в тот момент не было службы, и не было других людей. Энн какое-то время посидела на крайней скамье, глядя на мерцающее пламя свечей, тихонько шепча кому-то незримому пожелания, чтобы жизнь переменилась к лучшему. Наверное, такая была у неё молитва.

В семь вечера Энн вышла из-за конторки и заперла дверь офиса. Входную дверь оставила открытой; прачечная работала до десяти. Вечернее время Энн посвящала домашним делам, готовила мужу ужин. Она как раз перемешивала отваренный рис, когда громко хлопнула дверь квартиры. У Энн скрутило желудок, руки как будто налились свинцом – так реагировало тело на появление родного мужа.

– Пахнет вкусно, – сказал Гэри, ввалившись на кухню.

Он уселся за стол, даже не помыв руки, и накинулся на еду, словно голодная собака. Он ел, низко склонившись над тарелкой, его волосы едва не попадали в еду. Энн, конечно, понимала, что Гэри весь день работал, и ему, может, даже некогда было перекусить, но всё же так нельзя. Надо стараться вести себя по-человечески. Хотя, наверное, она слишком много хочет от этого человека. Энн напомнила самой себе, что и в сексуальной жизни Гэри вёл себя точно так же.

Гэри закончил чавкать и откинулся на спинку стула. Слегка покачался на задних ножках, удовлетворённый ужином, вкус которого вряд ли мог оценить по достоинству. Гэри смотрел прямо на Энн, по его лицу блуждала довольная улыбка. Энн, одетая в любимый чёрный свитер и узкую юбку, знала, что привлекает его, но не показала виду. Она взяла чашку с горячим чаем, отпила глоток. Две чайные чашки из тонкого фарфора Гэри унаследовал от отца, и это были единственные по-настоящему красивые вещи из того, чем он владел. Прочие его вещи были сплошной безвкусицей или настоящим уродством. Кухонная мебель и посуда раньше принадлежали благотворительному фонду, ложки, вилки и ножи – военно-морскому флоту США.

Энн подула на чай, чтобы остудить. Гэри посмотрел на часы и засуетился.

– Уже половина восьмого! – воскликнул он.

– И что? – Энн была непонятна причина его внезапного беспокойства.

– Нам пора идти, – сказал Гэри.

– Куда? – Энн смотрела на него с недоумением.

– Ты что, забыла? Заведение Блоссом Вонг. Ты должна там быть сегодня вечером.

У Энн задрожали руки. Она крепче стиснула чашку, чтобы не расплескать горячий чай. Значит, вот так Гэри решил отблагодарить её за прекрасно приготовленный ужин?

Энн знала, что ей следовало сделать. Надо выплеснуть горячий чай прямо Гэри в лицо и уйти из его дома. Прочь, насовсем. Никогда сюда не возвращаться.