– Она с Максимом и Людой. – Мама еле скрывала радость в голосе. – Пусть посидит с другим набором бабушек и дедушек, не всё же ей возиться с нами. Они, кстати, сейчас у нас дома, приехали буквально позавчера. Немного заранее до твоей выписки, да и вообще мы их приглашали чуть ли не месяц назад.

– Да, верно. – Подвёл черту папа, заезжая во двор.

Здесь я провёл детство. Здесь качался на качелях, что до сих пор красуются посреди двора, заключённого в кольцо девятиэтажных домов. Лет двадцать назад я думал, что этот огромный двор с его высокими тополями, очерчивающими игровую площадку, и есть настоящий город, а за его пределами ничего нет кроме множества злых и одиноких людей. Это был личный маленький мир, в котором меня ничего не заботило, кроме как вернуться до восьми часов домой, иначе мама накажет и запретит смотреть мультики до девяти.

Папа припарковал машину прямо у подъезда.

– Сегодня повезло. Обычно тут и велосипед оставить негде. – Сказал он, отстёгивая ремень безопасности. Мама сзади уже готова к выходу, взяла свою сумку.

Я справился сам, пусть было немного тяжело самолично открывать двери. Над головой высились голые тополя, а с белого неба падали редкие снежинки, тая ещё на подходе к коже. Я сделал вдох, и всеобъемлющее успокоение наполнило тело. Мама взяла меня под руку, и мы пошли с ней в обнимку, а папа двигался спереди, открывая дверь в подъезд, а затем уже и в квартиру.

Дома нас встретили Максим и Люда. С ними не виделся почти год до комы. Максим вышел с Настей на руках, она была в белой юбочке и с синим бантиком в волосах. Ей потребовалось полминуты, чтобы признать того, кто был когда-то частью её мира, но затем исчезнувшего в первые мгновения его существования. Она потянула ко мне пухленькие ручки и заплакала. Я обнял дочку как в тот первый раз, когда только увидел. Крепко, но нежно. Это моя дочурка, моя родная кровинка.

Она меня узнала. Даже спустя столько лет, когда не видела отца и физически не могла запомнить. Эта связь не рушится временем, только не для нас. Вечер мы провели на кухне, вшестером обсуждая вообще всё, что произошло за эти годы. Настя сидела у меня на коленях и вообще ни разу не попыталась спуститься. Лишь раз я её на горшок сводил, а потом она и уснула на руках. Мама отнесла Настюшку в мою комнату и уложила в кроватку, в которой я сам ещё спал младенцем. Она всё это время стояла на балконе. Папа её почистил и отремонтировал, так что теперь кроватку можно доверить кому угодно. Не развалится, пусть ещё хоть сто лет пройдёт.

Лена пришла ближе к ночи, уставшая до жути, плечи поникшие. Но, увидев меня худого, но счастливого в свете тусклой лампы прихожей, Лена бросилась и чуть не сшибла с ног. Она обнимала меня и не могла никак утолить жажду поцелуев. Пыталась восполнить всё, что было недоступно эти долгие три с лишним года. Родители остались на кухне, а мы уединились в моей комнате. Там почти всё лежит на своих прежних местах. Стол у окна до сих пор хранил учебники, которые я забыл сдать в школьную библиотеку. Так и не решился их вернуть. Прямо посередине комнаты стоит кроватка, а там спит Настя, разлёгшись, словно морская звезда, и пускает слюнки.

Мой раздвижной диван. Он был скрипуч, но мы с Леной всё равно улеглись на свежее бельё, постеленное поверх прохудившихся подушек. Я боялся, что скрипом мы разбудим Настю, но приятно ошибся. Мы лежали с Леной, повернувшись друг к другу, и смотрели в глаза. Я тонул в её взгляде. Она нежно гладила меня по щеке, я же не спускал рук с её бёдер, но не снижался дальше. Просто наслаждался моментом воссоединения с родной душой, мне так её не хватало. Смог бы выразить это в словах, если бы не был так косноязычен. Вместо этого я крепко поцеловал Лену, и она ответила взаимностью.

За окном половина луны уже светилась в ночном небе. Во дворе никого, и редкие фонари борются за пустую детскую площадку. Машины заняли каждое свободное место, но при этом двор спал. Каждая его квартира хранит в себе тепло людей, ни единого звука ни сверху, ни снизу, ни с боков. Даже с улицы вообще ничего не было слышно, даже птицы решили дать несколько часов полной тишины. Сам город бодрствовал, и лишь мой мир сейчас безмятежно спал рядом со мной. Они моя маленькая вселенная.

Сладость

Сразу было понятно, что это сон, но побороть страх всё равно не получалось. Я шёл по болоту, половиной тела увязнув в грязной плотной воде. Чем сильнее углублялся, тем ближе вязкая жидкость поднималась к горлу, но ноги сами несли вперёд. Камыши и осока поднимались уже над макушкой, а по глади воды тонким слоем стелился холодный туман.

Я брёл на зов, к источнику которого никак не мог приблизиться. Этот женский голос тянул всего четыре ноты, против них невозможно устоять. Я уже практически плыл, размывая вокруг себя мутную жижу. Слева и справа горели факела. Казалось, что за каждым из них стоит силуэт и что-то шепчет.

И я их слышал.

Голыми ногами в воде постоянно цеплялся за вьющиеся водоросли, окутывающие конечности при каждом рывке. Я по-настоящему боялся, что одна из этих травинок сможет утащить на самое дно. На плечах образовались маленькие горки грязи и растений, покрывавших болото, как тончайшая ядовито-зелёная скатерть. Плыть становилось всё тяжелее, и вода стала попадать в рот даже сквозь стиснутые изо всех сил зубы. Я ощущал налёт, что скрипел при каждом вдохе. В ноздри забивалась вонь протухшей воды, пахло гнилью. Спустя какое-то время смог нащупать в чёрной воде более-менее твёрдую почву. Начал подниматься выше, а вода скрывала лишь нижнюю часть тела. Одежда не промокла, она была вываляна в грязи и висела на мне тяжким грузом, прилипшим к коже.

Впереди горел круг высоких факелов, источая дым ещё более чёрный, чем ночное небо. Посреди круга стояла покосившаяся изба, на верхушке которой красовался купол с перевёрнутым крестом. Входная дверь покрыта изумительной резьбой с библейскими мотивами, но висит она на одной петле и, кажется, вот-вот отвалится. Превращаясь нимб, Луна красовалась прямо за куполом. Она была красного оттенка с бледно-жёлтыми потёками.

Я знаю, что это сон.

Я знаю…

Но кажущаяся реальность происходящего смывает все надежды очнуться в своей кровати. Я постоянно ощущал на груди объятия, мешающие дышать, но при этом ничьих рук на теле не было, кроме моих. Трясясь от холода, я булькающими шагами на босую ногу приближался к деревянному строению, покрытому мхом. Изо рта шёл пар, сливаясь со зловонной атмосферой вокруг. Я поскальзывался на влажной грязи и пару раз падал на колени, полностью измарав ладони бардовой глиной. Стереть её об рубаху не получалось, она пристала намертво. В глазах резало, как от перцового баллончика, а на губах постоянный вкус железа напоминал кровь.

Изба сначала казалась совсем маленькой, но когда я приблизился, то обнаружил, что огромная скатная крыша застилает всё небо, и даже луна смогла спрятаться за её могучей спиной. Я попытался открыть массивную трухлявую дверь одной рукой, но она нисколько не поддалась, лишь скрипнула ржавой петлёй. Я упёрся обеими руками и ногами заскользил по мокрой земле, только так удалось устранить преграду.

Внутри пахло сыростью так, что нос моментально съёжился и зачесался, всё тело покрылось холодным конденсатом. Внутри стоял жуткий холод, мои стопы закололо. Пальцы ног стали прилипать к деревянному полу с огромными занозами. Я поспешил двинуться вперёд, к странному алтарю прямо передо мной. В ноги впивались деревянные иглы и терзали холодом, но мне удалось добраться до ковра у самой кафедры. Я разглядел распятого на кресте Иисуса, только вместо того, чтобы повернуть голову влево и вниз, он смотрел прямо на меня глазами цвета окислившейся меди. Я издал жалкий выдох и попятился назад, почти упав спиной на твёрдый ковёр.

Очнись!

Я шлёпал себя по щекам и ощущал жгучую боль, но это не помогало выбраться из кошмара. Стены стискивали в ловушку, пытаясь раздавить и окончить мою жизнь мучительнейшей смертью. Но как бы они ни скрипели, на самом деле стены оставались на своём месте, как и я, будто прикованный к этому клочку ковра посреди скрипящего дощатого озера. Впереди засвистел ветер, пыль по ту сторону кафедры обрела форму человеческого силуэта и наклонилась над ней, указывая в мою сторону пальцем. Застыв в такой позе, пыль осталась витать густым призраком, обвиняющим меня в некоем грехе. Я всем нутром ощущал, что должен в чём-то признаться.

В чём?

Не знаю.

И опять знакомое чувство, будто кто-то водит за нос, уверяя, что я повинен во всём, и место мне в огне, но больше ничего не произошло. Абсолютная тишина. Я сижу здесь, и уже не так холодно. Я встал и отряхнулся. Фигура Иисуса отвернулась, и чувство стыда отступило. Я в деревянной коробке, сотворённая из обычных брёвен. Окон всего два, слева и справа. Из них бьёт розовый свет, освещая ржавый иконостас, занявший всю стену. Там невозможно различить вообще ничего, кроме знакомых символов, покрытых толстым оранжевым слоем прогнившего металла. Силуэт из пыли двинулся, я вздрогнул, но решил подойти. Зря? Может быть…

Силуэт резким движением сунул руку мне в горло, достав до самой глубины тела. Он вытащил тёмный пульсирующий сгусток и крикнул так громко, показывая эту блестящую дрянь, что звук почти повалил набок ветхую избу.

«Ты всё ещё его хранишь!»

Тут я проснулся. Не рывком, просто медленно открыл глаза. Рядом спала Лена, дыша мне прямо в лицо. Я приподнял голову и увидел сквозь резные деревянные прутья кроватки, как Настя так же спокойно спит и, уверен, видит красивые цветные сны. Я опять лёг и закрыл глаза. Больше ничего не приснилось.

Утроба

Всё выглядело немного новым. Вкус воздуха отличался, птицы пели то ли чуть громче, то ли чуть тише, чем обычно. Еда была другой. Всё стало каким-то иным. Не знаю, как объяснить. Словно живу не в своём теле. Но я старался наслаждаться каждым моментом. Родители сказали, что пока никакой работы. «Отдохни, наберись сил, мы что-нибудь придумаем». Поэтому у меня была огромная куча времени. Я целыми днями сидел с Настей и игрался в куклы. Её любимая – большой реалистичный стегозавр. На его брюхе кнопка-динамик, при нажатии издающая пронзительный доисторический рык. Настя охотилась на незадачливого кота в очках и соломенной шляпе, всегда убегающего от травоядного динозавра, корчась у меня в руках. Уверен, Настино воображение рисовало куда более интересные сюжеты.

Вечером приходила Лена, и мы отправлялись гулять по городу, тонувшему в красно-оранжевом мареве заката. Оставляли дочку на попечение моим родителям. Ленины мама и отец уехали домой, обещав вернуться через пару недель. Они меня обнимали так, как не обнимали даже на свадьбе. Видимо, ничего не знали про Алису и вряд ли уже узнают.

Парки пахли тоже по-другому, я старался привыкнуть, и сделаю это, но чуть позже. Мы с Леной гуляли как школьники. Я держал её за руку, а она от радости чуть ли не вприпрыжку шла рядом, сжимая мою ладонь изо всех сил. Она боялась отпустить, это было видно по её глазам, когда Лена немного обгоняла, чтобы подарить самый крепкий поцелуй, даже ещё крепче предыдущего. Ещё одного подобного исчезновения она не выдержит. Да и я, наверное, тоже.

Мы сели на лавку. Времени уже половина двенадцатого ночи. Солнце давно перестало отражаться на мокром асфальте, полностью отдав дороги во владения луны. Было прохладно, но мы тепло оделись, и я купил Лене большой стакан капучино. Я обнял жену, прижав к себе так, что капюшон её куртки почти скрыл волосы под мехом. Она смеялась, но меня не покидало ощущение, что Лена хочет что-то сказать, и что-то важное. Я боялся сам спрашивать, но внутри горело чувство, почти толкнувшее открыть рот. Я уже набрал дыхание и смелость, чтобы спросить, как Лена начала первой.

– Ты правда ничего не помнишь? Всё ещё? – в её голосе звучала горечь. Она запиналась, как обычно происходит при внезапном нападении слёз. – Я должна знать, что скрывается в твоей голове, или должна это оттуда вытащить насильно.

– Лена, прости, но это так.